Спустя долгое время после окончания схватки две аннамитки внесли в лазарет последнего раненого; им оказался рядовой Венцель Завадил, чех по происхождению. Когда женщин спросили, откуда они так поздно явились, они рассказали, что нашли Завадила перед хижиной Мукхопадайи, солдатик лежал там как мертвый, и они сначала попытались отпоить его флюоресцентной жидкостью — единственным, что нашлось в покинутой хижине факира.
Не обнаружив у солдата никаких ран, врач не добился от него в ответ на расспросы ничего, кроме невнятного бурчания, которое он расценил как звуки незнакомого славянского наречия.
На всякий случай он назначил больному клистир, а сам отправился в офицерскую палатку.
Врачи и офицеры развлекались интересными разговорами: короткая, но кровавая стычка внесла живую струю в их монотонное существование.
Мостшедель только что произнес одобрительное замечание по поводу профессора Шарко{69}, чтобы несколько смягчить для своих французских коллег ощущение их собственного ничтожества в сравнении с его недосягаемым германским величием, как вдруг на пороге палатки появилась индийская сиделка Красного Креста и на ломаном французском доложила:
— Сержант Анри Серполле умер, трубач Венцель Завадил — температура сорок один и две десятых.
— Каверзный народ эти славяне, — буркнул дежурный врач, — и не ранен даже, а нате вам — температура!
Получив указание заткнуть тому, что жив, три грамма хинина в глотку, сиделка удалилась.
Зацепившись за последнюю реплику, профессор Мостшедель развил ее дальше и произнес целую ученую речь во славу науки, которая достигла великих успехов благодаря открытию хинина, обнаруженному ею в руках невежд, нечаянно наткнувшихся на него в природе, словно слепые курицы.
От этой темы он перешел к спастическому спинальному параличу, слушатели уже сидели с осоловелыми лицами, как вдруг снова явилась сиделка с докладом:
— Трубач Венцель Завадил — температура сорок девять градусов; просьба выдать более длинный термометр.
— В соответствии с показаниями термометра солдат давно мертв, — с улыбкой заметил профессор.
Штабс-лекарь медленно поднялся и с грозной миной шагнул к сиделке, которая тотчас же стала пятиться.
— Как видите, господа, — объявил он затем остальным врачам, — эта женщина такая же истеричка, как и солдат Завадил, — два одинаковых случая!
После этих слов все успокоились.
— Господин Штабс-лекарь срочно просит явиться, — громко отбарабанил нарочный в уши едва проснувшегося ученого, когда первые солнечные лучи озарили вершину ближнего холма.
Все застыли в напряженном ожидании, глядя на профессора, который сразу направился в кровати Завадила.
— Пятьдесят четыре градуса по шкале Реомюра!{70} Невероятно! — так и ахнул Штабс-лекарь.
Мостшедель недоверчиво улыбнулся, но в ужасе отдернул руку, обжегшись о горячий лоб пациента.
— Что же вы стоите и ничего не делаете! Извольте выяснить анамнез его болезни! — рявкнул Штабс-лекарь на самого младшего из врачей.
— Может быть, Бхагаван Шри Мукхопадайя мог бы… — начала было индийская сиделка.
— Помолчите! Вас еще никто не спрашивал! — прервал ее Штабс-лекарь. — Вечно эти чертовы суеверия, — продолжил он, обернувшись к Мостшеделю.
— Профаны всегда обращают внимание на второстепенные детали, — сказал профессор. — Пришлите мне потом отчет, сейчас у меня срочные дела.
— Ну, мой юный друг, что же вам удалось выяснить? — спросил ученый младшего врача, вслед за которым в палату вошла толпа любопытствующих офицеров и врачей.
— Температура поднялась уже до восьмидесяти градусов…
Профессор нетерпеливо махнул рукой:
— Ну так что же?
— Десять лет тому назад пациент переболел тифом, двенадцать лет назад дифтерией в легкой форме; отец умер от перелома черепа, бабка от сотрясения мозга! Дело в том, что пациент и его семейство родом из Чехии, — прибавил врач в виде пояснения. — Данные обследования: все показатели, кроме температуры, в норме, функция кишечника вялая, никаких ранений, кроме легкой контузии затылочной части черепа, не выявлено. Со слов очевидцев, в хижине факира Мукхопадайи пациенту давали внутрь некую мерцающую жидкость…
— Ближе к делу, мой юный друг, не отвлекайтесь на несущественные моменты! — доброжелательно остановил его профессор и, жестом пригласив присутствующих располагаться на стоящих в палате бамбуковых стульях и сундучках, продолжал: — Господа, как я установил сегодня утром с первого же взгляда, но не стал распространяться об этом подробно, чтобы дать вам возможность самостоятельно поставить верный диагноз, речь в данном случае идет о достаточно редком случае спонтанного повышения температуры в результате повреждения терморегулирующего центра, — тут он, обращаясь с несколько пренебрежительным выражением к офицерам и непосвященным, пояснил: «Это мозговой центр, регулирующий колебания температуры тела», — проявившегося на фоне наследственных и приобретенных пороков. Итак, судя по форме черепа данного субъекта, можно…
Вдруг с улицы, со стороны здания миссии, донесся звук трубы, это был сигнал местной пожарной команды, состоявшей из нескольких солдат-инвалидов и китайских кули. Все встрепенулись на этот звук, не ожидая ничего хорошего, оратор тоже умолк.
Все собравшиеся кинулись вон, первым — присутствовавший среди слушателей полковник.
С лазаретного холма к озеру богини Парвати{71} мчался, объятый пламенем, в сопровождении целой толпы орущих и жестикулирующих людей, трубач Венцель Завадил, облаченный в горящие лохмотья.
На ближних подступах к зданию миссии беднягу встретила китайская пожарная команда, направив на него толстую струю воды, которая сбила его с ног, но тотчас же обратилась в облако пара.
Пока трубач лежал в лазарете, его жар настолько повысился, что соседние предметы уже начали обугливаться, так что санитары в конце концов вынуждены были прогнать Завадила железными прутьями из здания; на полу и на ступенях лестницы остались выжженные следы его ног, словно там прошелся сам дьявол.
Сейчас Завадил, с которого струя пожарного шланга сорвала последние остатки лохмотьев, лежал во дворе миссии голый, исходя паром, словно раскаленный утюг, и стыдясь своей наготы.
Находчивый патер-иезуит бросил ему с балкона асбестовый костюм, использовавшийся прежде, когда приходилось сталкиваться с горячей лавой, и Завадил со словами благодарности облачился в этот наряд.
— Но как же, скажите на милость, объяснить тот факт, что сам молодчик не сгорел и не обратился в пепел? — спросил полковник профессора Мостшеделя.
— Я всегда восхищался вашим стратегическим даром, господин полковник, — ответил ему возмущенный профессор, — но что касается медицины, то ее уж будьте добры предоставить медикам! Мы должны исходить из реальных фактов, и нет никаких причин отказываться от такого подхода!
Врачи радовались точной постановке диагноза, и по вечерам все опять собирались в палатке капитана, где всегда весело проводили время.
О Венцеле Завадиле не вспоминал никто, кроме аннамитов; порой их можно было видеть на другом берегу озера перед каменным храмом богини Парвати, и раскаленные пуговицы асбестового костюма краснели в ночи.
Поговаривали, будто жрецы храма жарят на нем дичь; другие же говорили, будто он понемногу остывает и, остыв до пятидесяти градусов, намерен отправиться на родину.
КонецПеревод Л. Есаковой
Хлодвиг Дона — нервный человек, которому ежесекундно — да, да, именно ежесекундно — изо всех сил, так сказать, затаив дыхание, приходится следить за тем, чтобы не потерять психическое равновесие и не стать жертвой своих необычных мыслей!! Дона, пунктуальный, как часы, молчун, который, избегая лишних слов, объясняется с официантами в клубе исключительно с помощью записок, содержащих распоряжения на следующую неделю! И он-то — нервнобольной?!
Да это просто смешно!
«Надо приглядеться к нему поближе», — решили члены клуба и, чтобы вывести Дону на чистую воду, не долго думая сговорились устроить в клубе праздник, и так, чтобы Доне не удалось отвертеться.
Им было хорошо известно, что подчеркнуто вежливое, тактичное обращение быстрее всего приводит Дону в возбужденное состояние, и действительно, он вышел из себя даже раньше, чем того ожидали.
— Ах, как бы мне хотелось снова побывать на курорте, — сказал он, — как в прежние времена. Вот только бы не видеть обнаженного тела. Дело в том, что всего каких-то пять лет назад человеческое тело в определенных условиях казалось мне даже привлекательным — греческие статуи я считал верхом совершенства. А теперь? С тех пор как я прозрел, их вид доставляет мне только боль и страдание. Современные скульптуры с их необычно выгнутыми или преувеличенно утонченными формами, еще куда ни шло, но живое обнаженное человеческое тело было и будет для меня самым страшным зрелищем, какое только можно себе представить. Классическая красота — это понятие внушается нам со школьной скамьи и передается из поколения в поколение, как наследственная болезнь. Возьмем хотя бы человеческую руку. Отвратительный кусок мяса с пятью мерзкими, разной длины, обрубками! Просто посмотрите на свою руку спокойно, отбросив все связанные с ней воспоминания, взгляните на нее, так сказать, свежим взглядом, — уверен, тогда вы поймете, что я имею в виду. А если провести этот эксперимент со всем человеческим телом вообще! Тут вас охватит ужас, вернее, отчаяние — невыносимая смертная мука. Вы на собственной шкуре почувствуете проклятие изгнанных из рая. Да, да! Действительно красивым может быть только то, что в нашем представлении не имеет материальной оболочки, например пространство; все остальное, ограниченное оболочкой, даже крылья самой великолепной бабочки, уродливо. Очертания, границы предметов когда-нибудь доведут меня до самоубийства; они сводят меня с ума, я задыхаюсь от того, что они врезаются мне в душу…