Мебель, казалось, была теперь не такой, как раньше, старые картины висели так, будто незримая сила придавила их к стенам. Священник со страхом чувствовал: стоит лишь довести до конца некую странную неясную мысль, и в то же мгновение произойдут неслыханные перемены. «Не думать, только не думать о новом! Думай о прежнем или о повседневном», — предостерегал внутренний голос. Мысли опасны, как молнии!
Из головы у него не шло происшествие, пережитое Мартином после битвы при Омдурмане{79}. Он попал тогда в плен к неграм, те привязали его к стволу дерева… Колдун племени выходит из своей хижины, опускается перед пленником на колени и кладет на барабан, который держит одна из рабынь, окровавленный человеческий мозг.
Колдун вонзает в этот мозг длинную иглу, снова и снова, и всякий раз Мартин дико вскрикивает, потому что каждый укол пронзает его голову.
Да что же все это значит?!
Господи, смилуйся над ним…
Английские солдаты нашли Мартина и доставили его, полностью парализованного, в полевой лазарет.
Однажды священник, придя домой, увидел, что брат его лежит без сознания.
Старая Урсула рассказала, что приходил мясник, и едва он переступил порог со своей лоханью, полной мяса, как господин Мартин вдруг неожиданно упал в обморок.
— Дальше так нельзя, ты должен пойти в нервную клинику, показаться профессору Диоклетиану Бюффелькляйну. Этот врач славится как мировое светило, — сказал священник брату, когда тот пришел в чувство. Мартин согласился.
— Господин Шлейден? Ваш брат, священник, говорил мне о вашей болезни. Садитесь и рассказывайте, но попрошу покороче, — так встретил профессор Бюффелькляйн Мартина, когда тот вошел в его приемную.
Мартин сел и начал рассказывать:
— Через три месяца после того случая близ Омдурма-на — ну да вы ведь в курсе — последние признаки паралича…
— Покажите язык! — перебил профессор. — Гм-гм, никаких отклонений, тремор умеренный. В чем дело? Продолжайте, рассказывайте!
— Последние признаки паралича…
— Положите ногу на ногу! Так… Нет, вот так! — распорядился прославленный медик и ударил Мартина стальным молоточком по колену. Нога дернулась вверх.
— Повышенные рефлексы, — отреагировал профессор. — У вас что, и раньше были повышенные рефлексы?
— Не знаю. Я никогда не бил себя по коленям, — ответил Мартин извиняющимся тоном.
— Закройте один глаз. Теперь — другой. Откройте левый глаз… Так… Теперь — правый… Хорошо. Рефлексы зрачка в порядке. У вас всегда раньше были нормальные рефлексы зрачка, господин Шлейден? Особенно в последнее время?
Мартин удрученно молчал.
— Нужно следить за такими вещами, — заметил профессор с легким упреком и велел больному раздеться.
Последовал долгий, тщательный осмотр, в ходе которого профессор проявлял все признаки глубочайшего размышления и бормотал латинские слова.
— Вы сказали, у вас симптомы паралича. Но я их не нахожу, — вдруг объявил он.
— Нет, я хотел сказать, что через три месяца они исчезли.
— Значит, вы больны уже так давно, дорогой мой?
Мартин смутился.
— Удивительное дело — как правило, пациенты-немцы не умеют внятно рассказать о себе, — приветливо улыбаясь, заметил профессор. — Вот побывать бы вам на врачебном обходе в какой-нибудь французской клинике. Как точно выражаются там пациенты, даже из самых простых! Ну а с заболеванием вашим дела совсем не так плохи. Неврастения, больше ничего. Думаю, небезынтересный для вас факт: нам, медикам, удалось, причем в самое последнее время, докопаться до сути этих фокусов с нервами. Да-с, по счастью, у нас сегодня есть новый метод исследования, и благодаря ему мы абсолютно убеждены, что лучше всего вообще не применять никаких средств, никаких лекарств. А что нужно? Целенаправленно следить за развитием заболевания! Изо дня в день! Вы еще подивитесь, когда увидите, каких результатов мы достигнем! Да вы ведь понимаете! Главное — избегайте каких бы то ни было волнений, волноваться вам опасно. И каждые два дня — ко мне на прием. Итак, повторяю: никаких волнений! — Профессор тряхнул руку пациента, всем своим видом врач словно хотел показать — он безумно устал после пережитого мощного напряжения душевных сил.
Санаторий, массивное каменное здание, стоял на углу ровной прямой улицы, прорезавшей тихий и малолюдный район города. Вдоль другой ее стороны тянулся дворец графини Захрадка, его окна, вечно занавешенные, усиливали общее впечатление больничного покоя на этой безжизненной улице.
Прохожих тут почти не бывало, потому что ворота санатория, куда пускали многочисленных посетителей, были с другой стороны здания, там, где пестрели цветочные клумбы и росли два старых каштана.
Мартин Шлейден любил одиночество, и сад, с его подстриженными газонами, креслами на колесах, капризными больными, унылым фонтаном и нелепыми стеклянными шарами, внушал ему отвращение.
Его влекли тихая улица и старинный дворец с темными, забранными решеткой окнами. Что там, во дворце, внутри?
Старые выцветшие гобелены, ветхая мебель, зачехленные люстры. Старуха с кустистыми седыми бровями, с суровым сухим лицом, позабытая и жизнью и смертью…
Изо дня в день Мартин Шлейден прогуливался вдоль фасада дворца.
На такой пустынной улице всегда невольно держишься поближе к домам.
У Мартина была особая, размеренная походка, как у всех, кто долгое время жил в жарких странах. Мартин здесь не выделялся: улица и человек дополняли друг друга, две формы бытия, чуждые миру.
Вот уже три дня, как установилась жаркая погода, и каждый раз на одинокой прогулке ему встречался старик, который тащил куда-то гипсовый бюст.
Гипсовый бюст какой-то незнатной персоны, с лицом совершенно заурядным и незапоминающимся.
В этот раз они столкнулись — из-за неловкости старика.
Бюст накренился и стал медленно падать наземь.
Все падает медленно, просто люди об этом не догадываются, у них нет времени для подобных наблюдений.
Гипсовая голова раскололась, под белыми черепками показался окровавленный человеческий мозг.
Мартин замер, уставясь на него, и побледнел. Потом всплеснул руками и закрыл лицо…
И со стоном пал наземь.
Случайно из окна все это наблюдал профессор с двумя ассистентами.
Теперь больной лежал в приемной. Он был полностью парализован и без сознания.
Смерть наступила через полчаса.
В санаторий телеграммой вызвали священника, и вот он, в слезах, стоит перед ученым мужем.
— Отчего же все произошло так быстро, господин профессор?
— Этого следовало ожидать, любезный э-э… святой отец, — отвечал ученый. — Мы руководствовались исключительно знаниями, которые накопили за годы применения нашего метода лечения. Но если пациент не выполняет врачебных предписаний, медицина бессильна.
— Кто был тот человек с гипсовым бюстом? — перебил его священник.
— Не отвлекайте меня вопросами о малосущественных обстоятельствах. Для подобных наблюдений у меня нет времени. Позвольте закончить. Здесь, в этом самом кабинете, я тысячи раз повторял вашему брату, что ему строжайше запрещены любые волнения. Строжайше запрещены врачом! Но брат ваш не послушался. Я и сам глубоко потрясен, друг мой. Но вы должны со мной согласиться — неукоснительное соблюдение врачебных предписаний было и остается основой всякого лечения. Я был очевидцем этого несчастья. Бедняга пришел в величайшее волнение, он взмахнул руками, закрыл лицо, пошатнулся и упал наземь. Оказывать помощь было поздно. И я хоть сейчас могу сказать вам, что покажет вскрытие: крайняя анемия головного мозга вследствие диффузного склероза серого вещества коры. Ну а теперь успокойтесь, дорогой мой, послушайте-ка, что я скажу, и хорошенько усвойте: что посеешь, то и пожнешь. Жестокие слова, однако вам ли не знать: истине нужны крепкие апостолы.
Читракарна, благородный верблюдПеревод Г. Спежинской
— Послушайте, а что это за штука такая — бусидо{81}? — сказал Леопард и пошел с туза треф.
— Бусидо?.. Гм… да… — рассеянно пробурчал Лев. — Бусидо?
— Ага, бусидо! — Лис яростно шлепнул по земле козырем. — Что еще за бусидо?
Ворон собрал карты и принялся тасовать.
— Бусидо! Это же последний крик моды, последний писк, лучше сказать, последний фасон, стиль такой новый, японский, знаете ли, правила хорошего тона, вроде нашего Книгге{82}, только на японский лад. Вот, скажем, у вас неприятности — значит, надо любезно и приветливо осклабиться. Предположим, оказались вы за одним столом с австрияком, да еще офицером., а вы тут — улыбочку! Брюхо болит — улыбайся, помирать пришла пора — опять же скаль зубы! Плюнут тебе в душу, а ты все равно в ответ — улыбочку! И притом особенно обаятельную. В общем, улыбочка, улыбочка и еще раз улыбочка!
— А, эстеты, как же, слыхал. Оскар Уайльд{83}, ох… — Лев боязливо поджал хвост и перекрестился. — А еще что?
— А то, что восточное бусидо теперь в большой моде, раз уж славянская волна пошла на убыль. Читракарна, к примеру…
— Какой еще Читракарна?
— Как, неужели не знаете? Ну и ну! Читракарна, благородный верблюд, который всех сторонится и всегда держится особняком, ведь это же такая знаменитая личность! Понимаете, однажды Читракарна прочитал что-то Оскара Уайльда, и тотчас ему донельзя опротивело общение с собственным семейством. С тех пор он странствует в долине уединения. Одно время поговаривали, что он подался на запад, в Австрию, но там и без него такая прорва…
— Тсс! Тихо! Слышите? — шикнул тут Леопард. — Кто-то шуршит!
Звери прижались к земле и притаились, неподвижные, как камни.
Шорох и треск ветвей слышался все ближе, и вдруг тень от скалы, под которой сидели все четверо, дрогнула, заколыхалась, начала пучиться и расти, расти, расти…