{100} Луксора{101} в символической роскоши до «supérieur inconnu»,[18] и вот он сидит в задумчивости — потрясенный до глубины души учениями книги Амберткенда — на обтесанной каменной ступени Нусельской лестницы{102} и смотрит сонно в синюю ночь.
Перед взглядом юноши вновь проходят все те неведомые картины, которые он видел сегодня вечером — он еще слышит монотонный голос архицензора Ганеши{103}, будто доносящийся откуда-то издалека: «Первая фигура, над которой нужно произнести слово „Ом“{104}, появляется под черной и желтой смешанной краской, она располагается в доме Сатурна. Если дух наш занят лишь этой фигурой, если глаза наши устремлены лишь на нее, и мы произнесем внутри себя имя Ом, то отверзутся глаза разума, и ты узнаешь тайну…»
А братья Ордена стояли вокруг, у каждого лоб повязан синей лентой, а жезлы увенчаны розами. Свободные исследователи, познающие тайну божества, одетые масками и белыми мантиями, чтобы один не узнал другого и никто ничего не знал о другом. (Но если встретятся они случайно на улице, то узнают друг друга по рукопожатию.) Да, да, такие институты часто непознаваемы и чудесны.
Амадеус Веверка лезет рукой под жилет, чтобы проверить, тут ли еще знак его нового достоинства, золотая медаль с эмалированным виноградным зерном, и наслаждается чувством гордости и превосходства над этими спящими в ночном море домов людьми, которые не знают лучших развлечений, чем мистерии указов магистрата да как бы послаще поесть и побольше выпить.
Он повторяет про себя, загибая пальцы, все то, что отныне надлежит хранить в строгой тайне.
«Если и дальше так пойдет, — нашептывает ему то низменное внутреннее „я“, которое вдохновенные немецкие поэты так красиво прикрыли метафорой „черный рыцарь слева“, — то в конце концов мне придется хранить в тайне и таблицу умножения».
Разумеется, он энергичным пинком прогнал этого беса назад в его мрачный мир, как и пристало юному Supérieur inconnu, как и ожидают от него члены братства.
Придушен-погашен последний уличный фонарь поблизости, и над городом, подернутым дымкой, мерцает только слабый свет звезд. Скучая, поблескивают они над серой Прагой и печалясь вспоминают о тех давних временах, когда еще Валленштейн, погружен в размышления, взглядывал на них из своего замка на Малой Стране. И как алхимики императора Рудольфа варили что-то по ночам в своих ласточкиных гнездах на улице Далиборку{105} и бормотали при этом, и испуганно гасили огонь, когда Марс вступал в соединение с Луной. Время размышлений окончено, Прага лежит развалясь и храпит, как базарная торговка. А вокруг нее холмистая страна. Серьезно и таинственно молчит Нусельская долина перед мечтательным учеником тайного братства, далеко позади виднеется темный массив леса, на просеках спят бродяги, которые еще не поступили на службу в пражскую полицию.
Белые туманы танцуют на мокрых лужайках — из дальней дали доносятся гудки паровозов и пробуждают в душе болезненную тоску.
Амадеус Веверка думает и думает: что говорилось в том древнем манускрипте об обещанном откровении внутренней природы, который читал брат Сесторис во время непринужденного обсуждения?
«Если ты смотришь в ночное небо и желаешь увидеть нечто, то направь свой взгляд на некую точку, в твоем представлении расположенную неизмеримо далеко, и отодвигай ее все дальше и дальше от себя, пока не почувствуешь, что лучи твоих глаз более не пересекаются. Тогда ты будешь видеть глазами души: серьезные, печальные и смешные вещи — те, что записаны в книге природы, — вещи, которые не отбрасывают тени. И твой взгляд сольется с мыслью».
Юноша вглядывается в безоблачную темноту, пока не теряет ощущения реальности. На небе появляются геометрические фигуры, они растут и меняют свои очертания, они темнее, чем ночь.
Потом они исчезают и появляются предметы домашнего обихода, необходимые в обыкновенной жизни: конторские счеты, кувшин, гвозди, лопата… Потом кресло, обтянутое зеленым репсом, со сломанной спинкой.
Веверка мучительно пытается вообразить вместо сломанной спинки целую. Напрасно. Каждый раз, когда он оказывается почти у цели, картина растекается и принимает прежнюю форму. Наконец она совсем исчезает, воздух становится как вода, и в него вплывают огромные рыбы со светящейся чешуей в золотых крапинах. Когда они шевелят пурпурными плавниками, Амадеус слышит, как бурлит вода. Он испуганно вздрагивает. Будто только что проснулся. Монотонное пение пронизывает ночь. Он встает: какие-то простолюдины. Славянские песни. Тоскливыми называют их те, кто рассказывают о них, но никогда их не слышали.
Счастлив тот, кто никогда не внимал им!
На западе возвышается дворец колбасника Шмеля.
Кто не знает этого высокочтимого человека! Слава ею распространилась по всем странам до самого синего моря.
Готические окна гордо взирают вниз, на долину.
Рыбы исчезли, и Амадеус Веверка снова ищет узреть что-то в бесконечности. Светлое пятно, абсолютно круглое, вспыхивает на небе и становится все больше и больше. В центре появляются розовые существа, микроскопические и все-таки видимые отчетливо, будто под лупой. Заливаемые ослепительным светом и не отбрасывающие тени.
Процессия, которую не охватить взглядом, приближается, все идут в ногу, топают так, что земля дрожит. Да ведь это свиньи — настоящие свиньи! Встали на задние ноги и идут! Впереди — благороднейшие из благородных, первые в великом переселении душ, они и на земле были храбрейшими — и теперь они носят фиолетовые шапочки и цветные ленты буршей, чтобы каждый видел, в кого они со временем перевоплотятся.
Громко взвизгивают флейты музыкантов — все шире ряды розовых тел, а в середине их покачиваясь идет кто-то темный, сгорбленный, похожий на человека, скованный по рукам и ногам. Шествие направляется к Судной площади — место отмечено двумя скрещенными свиными костями. Тяжелые цепи из сосисок свисают с пленника и волочатся за ним в поднятой столбом пыли.
Флейты умолкли, над площадью зазвучал хор голосов:
Вот он, колбасник Шмель!
Вот он, колбасник Шмель!
Дубленый наш, дубленый наш,
да-да, колбасник Шмель!
Вот он, колбасник Шмель…
Вот они остановились, встали кругом и ждут приговора. Обвиняемого спрашивают, имеет ли он что-то сказать в свое оправдание. Каждой свинье известно, что обвиняемому следует огласить все пункты обвинения. Точно как в офицерском суде чести. Огромный хряк в окровавленном фартуке произносит речь в защиту подсудимого.
Он указывает на то, что преступник, поставляя ненасытному брюху города тысячи и тысячи их собратьев, руководствовался исключительно пламенной любовью к местной промышленности.
Все напрасно. Избранных в судьи свиней не собьешь с толку статьями Уголовного кодекса, и они безжалостно вытаскивают из карманов уже заготовленный приговор. При жизни они часто такое наблюдали, так уж принято на этом свете.
Осужденный в мольбе воздевает руки и падает.
Картина застывает — исчезает и появляется вновь. Так исполнялось наказание, пока не была отомщена последняя свинья.
Амадеус Веверка очнулся от дремоты, стукнувшись головой о трость, на которую опирался обеими руками. Но глаза его снова закрываются и в мозгу продолжается хаотический танец образов.
В этот раз он все хорошенько запомнит, чтобы не забыть, когда проснется.
Мелодия все звучит в его голове:
«Кто с горочки сошел?
Кто с горочки сошел?
Кто с горочки дубленой, дубленой
в долину к нам сошел?»
И он не может от нее избавиться.
Керосин, керосин!Перевод В. Балахонова
Чтобы сохранить права на данное
предсказание, заявляю, что следующая
новелла была написана в 1903 году.
В пятницу после обеда доктор Кунибальд Йессегрим медленно вылил в ручей раствор стрихнина.
На поверхность всплыла рыбина — мертвая — кверху брюхом.
«Вот и ты был бы сейчас таким же мертвым», — сказал себе Йессегрим и потянулся, радуясь, что вместе с ядом избавился и от мыслей о самоубийстве.
Три раза он вот так смотрел в глаза смерти, и каждый раз его удерживало какое-то смутное предчувствие, что он предназначен для большего — для дикой, всеобъемлющей мести.
В первый раз он хотел покончить с собой, когда украли его изобретение, потом, годы спустя, — когда его выгнали с должности за то, что он не переставал преследовать и разоблачать человека, укравшего изобретение, а теперь, потому что… потому что…
Мысли о дикой боли вновь ожили, и Кунибальд Йессегрим застонал.
— Все пропало, все, к чему он был привязан, все, что было когда-то мило и дорого его сердцу.
И виной тому только слепая, тупая, беспричинная ненависть подгоняемой лозунгами толпы, которая противится всему, что не укладывается в шаблон.
Чего он только не предпринимал, не выдумывал, не предлагал! Едва взявшись за дело по-настоящему, он вынужден был остановиться — перед ним китайская стена: твердолобая толпа милых людей и слово «но».
«„Бич Господень" — да, в этом спасение. Господь на небесах, Всемогущий, сделай меня Аттилой{106}!» — полыхала ярость в сердце Йессегрима.
Чингисхан{107}, Тамерлан{108}, хромающий по Азии и опустошающий земли Европы желтой монгольской ордой, — предводители вандалов, успокоившиеся лишь на руинах римского искусства, — все они были людьми его склада — сильные, грубые братья, родившиеся в одном орлином гнезде.