В слепом бешенстве он рыщет, надеясь отыскать их вместе в одном из тысячи грязных закоулков. Его влечет стремление всегда следовать за братом по пятам, чтоб ничего не случилось с Розиной без его ведома.
И именно эти беспрестанные муки калеки кажутся мне обстоятельством, побуждающим Розину постоянно путаться с другим.
Как только ее склонность или податливость ослабевают, Лойза изобретает все новые гадости, чтоб снова распалить жадность Розины.
Они нарочно, как бы нечаянно, дают глухонемому застичь их, коварно заманивают безумного в темные коридоры и там из заржавевших обручей, ударяющих, если на них наступить, и из железных грабель, лежащих остриями кверху, устраивают злые ловушки, в которые тот падает и разбивается в кровь.
Время от времени Розина самостоятельно выдумывает какой-нибудь адский план, чтобы довести мучения Яромира до последней степени.
Она внезапно меняет свое отношение к нему и делает вид, что он вдруг понравился ей.
С ее постоянной улыбкой она поспешно сообщает калеке такие вещи, которые приводят его почти в безумное неистовство; у нее есть для таких случаев таинственный с виду и полупонятный язык знаков; последний неизбежно опутывает глухонемого сетью неизвестности и гложущих надежд.
Однажды я видел, как она стояла перед ним во дворе и что-то говорила ему такими оживленными движениями губ и жестами, что казалось, вот-вот он упадет в диком исступлении.
По лицу его струился пот от сверхчеловеческого усилия схватить смысл намеренно неясного, спешного сообщения;
Весь последующий день он в лихорадочном ожидании бродил по темным лестницам другого полуразрушенного дома, расположенного дальше по узкой и грязной Петушьей улице. Он даже упустил время выпросить на углу пару крейцеров.
И когда поздно вечером, полумертвый от голода и возбуждения, он хотел войти домой, его приемная мать давно уже закрыла дверь.
…………………
Веселый женский смех донесся ко мне через стену из соседнего ателье.
Смех. В этих домах веселый смех. Во всем гетто{115} нет ни одного человека, который умел бы весело смеяться.
Тут я вспомнил, что рассказывал мне на днях старый хозяин марионеточного театра Цвак: молодой богатый господин снял у него это ателье за дорогую плату, очевидно, для того, чтобы без помехи встречаться с избранницей сердца.
Надо было постепенно, по ночам, одну вещь за другой, перенести туда, наверх, дорогую мебель нового жильца, так, чтобы никто в доме не заметил этого.
Добродушный старик потирал руки от удовольствия, рассказывая мне об этом, и, как ребенок, радовался, что ему удалось все ловко обставить: никто из жильцов не мог иметь и представления о романтической парочке.
Проникнуть в ателье можно было из трех домов. Даже через подъемную дверь имелся проход!
Да, если поднять железную дверь чердака — а это было оттуда очень легко, — можно было через мою комнату попасть на лестницу нашего дома и использовать ее как выход.
Снова доносится веселый смех, пробуждая во мне неясное воспоминание об одной роскошной квартире и об одном аристократическом семействе, куда меня часто приглашали для незначительного ремонта разных ценных старинных вещей.
Вдруг я слышу рядом пронзительный крик. Слушаю в испуге.
Железная дверь быстро поднялась, и через мгновение в мою комнату влетела дама.
С распущенными волосами, бледная, как стена, с наброшенной на голые плечи золотой брокатной материей.
— Майстер Пернат, спрячьте меня… ради Бога!., не спрашивайте, спрячьте меня.
Не успел я ответить, как дверь снова поднялась и быстро захлопнулась.
На одну секунду отвратительной маской оскалилось лицо старьевщика Аарона Вассертрума.
…………………
Круглое светлое пятно снова передо мной, и в лунных лучах я узнаю снова край моей постели.
Тяжелым, мягким покрывалом лежит еще на мне сон, и золотыми буквами в памяти моей блестит имя Пернат.
Где вычитал я это имя — Атанасиус Пернат?
Кажется мне, кажется, где-то давно-давно обменял я свою шляпу, и тогда удивляло меня, что новая шляпа была как раз по мне, хотя у меня совсем особенная форма головы.
Я заглянул в эту чужую шляпу тогда, и — да, да, там на белой подкладке было написано золотыми бумажными буквами:
АТАНАСИУС ПЕРНАТ
Я боялся, мне было жутко от этой шляпы — я не знал почему.
Забытый мною голос, с забытым вопросом, где камень, похожий на сало, летит в меня, как стрела.
Быстро рисую себе острый, слащаво улыбающийся профиль Рыжей Розины, и мне удается таким образом избежать стрелы, которая теряется тотчас в темноте.
Да, лицо Розины. Оно еще сильнее, чем глухо звучащий голос, и теперь, когда я снова буду скрыт в моей комнате по Петушьей улице, я могу быть совершенно спокоен.
III. «I»
Если я не ошибся, что кто-то равномерным шагом подымается по лестнице, чтобы зайти ко мне, то он должен быть теперь приблизительно на последних ступенях.
Теперь он огибает угол, где находится квартира архивариуса Шемайи Гиллеля, и подходит к выступу площадки верхнего этажа, выложенной красным кирпичом.
Теперь он идет ощупью вдоль стены и в эту минуту должен с трудом в темноте разбирать мое имя на дверной доске.
Я встал посреди комнаты и смотрю на дверь.
Дверь открылась, и он вошел.
Он сделал несколько шагов по направлению ко мне, не сняв шляпы и не сказав мне ни слова привета.
Так ведет он себя, когда он дома, почувствовал я, и я нашел вполне естественным, что он держит себя именно так, не иначе.
Он полез в карман и вытащил оттуда книгу.
Затем он долго перелистывал ее.
Переплет книги был металлический, и углубления в форме розеток и печатей были заполнены красками и маленькими камешками.
Наконец он нашел то место, которое искал, и указал на него пальцем.
Глава называлась «Ibbur»[19]{116} — «чреватость души», — расшифровал я.
Большое, золотом и киноварью выведенное заглавие «I» занимало почти половину страницы, которую я невольно пробежал, и было у края несколько повреждено.
Я должен был исправить это.
Заглавная буква была не наклеена на переплет, как я это до сих пор видал в старинных книгах, а скорее было похоже на то, что она состоит из двух тонких золотых пластинок, спаянных посередине и захватывающих концами края пергамента.
Значит, где была буква, должно быть отверстие в листе.
Если же это так, то на следующей странице должно было быть обратное изображение буквы «I».
Я перевернул страницу и увидел, что предположение мое правильно. Невольно я прочитал и всю эту страницу, и следующую.
И стал читать дальше и дальше.
Книга говорила мне, как говорит сновидение, только яснее и значительно отчетливее. Она шевелилась в моем сердце как вопрос.
Слова струились из невидимых уст, оживали и подходили ко мне. Они кружились и вихрились вокруг меня, как пестро одетые рабыни, уходили потом в землю или расплывались клубами дыма в воздухе, давая место следующим. Каждая надеялась, что я изберу ее и не посмотрю на следующую.
Некоторые из них выступали пышными павами в роскошных одеяниях, и поступь их была медленной и размеренной.
Другие, как королевы, но старые, отжившие, с подведенными веками, с выражением проститутки у губ и с морщинами, которые были покрыты отвратительными румянами.
Я провожал взглядом одних, встречал других, и мой взор скользил по длинному ряду серых существ, с лицами настолько обыкновенными и невыразительными, что казалось невозможным сохранить их в памяти.
Затем они притащили женщину, совершенно обнаженную и огромную, как медная статуя.
На одну секунду женщина остановилась и наклонилась передо мною.
Ее ресницы были такой величины, как все мое тело. Она молча указала на пульс ее левой руки.
Он бился, как землетрясение, и я чувствовал в ней жизнь целого мира.
Издалека выплывало шествие корибантов{117}. Мужчина и женщина обнимали друг друга. Я видел их приближающимися издали, и все ближе подходила процессия.
Теперь я услышал звонкие и восторженные песни совсем возле меня, и мой взор искал обнявшиеся пары.
Она обратилась, однако, в одну фигуру, и полумужчиной, полуженщиной — Гермафродитом{118} — сидела на перламутровом троне.
И корона Гермафродита заканчивалась доской из красного дерева, на которой червь разрушения начертал таинственные руны.
Между тем в облаке пыли с топотом вошло стадо маленьких слепых овечек: животных, которых погонял гигантский Гермафродит в своей свите, чтобы поддерживать жизнь пляшущих корибантов.
Иногда среди существ, струившихся из невиданных уст, появлялись выходцы из могил — с платками, закрывавшими лицо.
Они останавливались передо мной, внезапно роняли покрывала и голодным взглядом хищных зверей смотрели в мое сердце, так что леденящий ужас проникал до мозга костей, а кровь в жилах останавливалась, как поток, в который падают с неба обломки скал — внезапно и в самое русло.
Мимо промелькнула женщина. Лица ее я не видел, она отвернулась — на ней было покрывало из льющихся слез.
Маски неслись мимо с плясом и не обращали на меня внимания.
Только Пьеро задумчиво оглядывается на меня и возвращается назад. Вырастает передо мной, заглядывает в мое лицо, как в зеркало.
Он делает такие странные гримасы, взмахивает и двигает руками, то колеблясь, то молниеносно быстро, и мной овладевает необоримое стремление подражать ему: мигать глазами, как он, дергать плечами и стягивать углы губ, как он.
Но тут толпящиеся за ним существа, желая попасть в поле моего зрения, нетерпеливо отталкивают его.