— Я хочу вам объяснить, почему я обращаюсь именно к вам, майстер Пернат; — снова тихо заговорила она после долгого молчания. — Вы однажды сказали мне несколько слов, и я никогда в течение долгих годов не могла забыть их…
Многих годов? У меня кровь остановилась в жилах.
— Вы прощались со мной — я уже не помню, при каких обстоятельствах, я была еще ребенком, — и вы сказали так ласково и грустно: «Пусть никогда этого не случится, но все же вспомните обо мне, если когда-нибудь вы окажетесь в безвыходном положении. Может быть, Господь Бог устроит так, что именно я в состоянии буду вам по-мочь». Я тогда отвернулась и быстро бросила свой мяч в фонтан, чтобы вы не заметили моих слез. Потом я хотела вам подарить мое красное коралловое сердечко, которое я косила на шелковой ниточке на шее, но мне было стыдно — это было бы так смешно.
Воспоминание!
Судорога сжимала мне горло. Точно проблеск света из далекой манящей страны мелькнуло передо мной — вдруг и ужасно: маленькая девочка в белом платьице, вокруг зеленая лужайка парка, обрамленная старыми вязами. Я отчетливо увидел это опять………………………….
………………………….
………………………….
Я, должно быть, побледнел, я понял это по поспешности, с какою она продолжала: «Я отлично знаю, что эти слова были вызваны настроением разлуки, но они часто были утешением для меня, и я благодарю вас за них».
С усилием стиснул я зубы и задержал в груди кричащую боль, разрывавшую мне сердце. Я понял. Милостивая рука задержала поток моих воспоминаний. Ясно стало теперь в моем сознании все то, что внес в него короткий проблеск умчавшихся дней: любовь, слишком большая для моего сердца, годами разлагала мои мысли, и ночь безумия стала бальзамом для больного духа.
Постепенно спускалось спокойствие умирания, и высыхали слезы в моих глазах. Колокольный звон проплывал важно и гордо в соборе, и я был в состоянии с радостным смехом смотреть в глаза той, которая пришла сюда искать моей помощи.
………………………….
Снова услышал я сухой стук дверцы экипажа и топот копыт.
………………………….
………………………….
По снегу, мерцавшему голубоватым светом, я направился в город. Фонари, подмигивая, смотрели на меня. Скрученные груды елок своими блестками, посеребренными орехами, шептали мне о близящемся Рождестве.
На площади Ратуши, возле статуи Марии, при мигании свечей, нищенки с серыми платочками на голове перебирали четки перед образом Божьей Матери.
У темного входа в еврейский квартал грудились лавки рождественского базара. Посредине площади ярко вырисовывалась при свете факелов обтянутая красным открытая сцена кукольного театра.
Помощник Цвака в пурпурном и фиолетовом одеянии, с кнутом в руках и с привязанным к нему черепом, стуча, скакал на деревянной лошадке по доскам сцены.
Рядами, тесно прижавшись друг к другу, разинув рты, смотрели туда дети в меховых шапках, надвинутых на уши, — как зачарованные слушали стихи покойного пражского поэта Оскара Винера{132}.
Мой друг Цвак декламировал их, сидя внутри ящика:
Паяц торжественно идет,
Он тощ и бледен, как поэт,
Он строит рожи и поет,
В заплаты пестрые одет..
………………………….
Я свернул в переулок, темным углом выходивший на площадь.
Здесь, в темноте, перед каким-то объявлением молча стояла, голова к голове, группа людей.
Кто-то зажег спичку, и я смог прочесть несколько отрывочных строк. Слабеющим сознанием воспринял я несколько слов.
Исчез!
1000 флоринов вознаграждения
Пожилой мужчина… в черном…
…приметы:
…полное, бритое лицо
…цвет волос: седой…
Полицейское Управление… Комната.
Безвольно, равнодушно, как живой труп, шел я между рядами неосвещенных домов.
Горсточка маленьких звезд поблескивала на узком темном небесном пути над кровлями.
Умиротворенно неслись мои мысли обратно к собору, мой душевный покой стал еще блаженнее и глубже, как вдруг с редкой отчетливостью, точно прозвучав над самым ухом, донеслись до меня по морозному воздуху слова кукольного актера:
А где сердечко из коралла?
Оно на ленточке висело
И на заре сияло алой…
………………………….
ÏX. Наваждение
До глубокой ночи я беспокойно шагал по моей комнате и напрягал мозг, все измышляя, как бы я мог оказать ей помощь.
Порою я уже решался спуститься вниз к Шемайе Гиллелю, чтобы рассказать ему то, что я выслушал, и просить у него совета, но каждый раз я отказывался от этого решения.
Он стоял передо мной столь великий духом, что мне казалось кощунством докучать ему повседневными вещами.
Затем мгновениями нападало на меня жгучее сомнение, наяву ли я все это пережил. Все это случилось совсем недавно, а уже побледнело в памяти сравнительно с яркими переживаниями истекшего дня.
Уж не приснилось ли мне все это?
Я, переживший неслыханное, забывший свое прошлое, мог ли я хоть на секунду принять за действительность то, чему единственным свидетелем была моя память?
Мой взгляд упал на свечу Гиллеля, все еще лежавшую на стуле.
Слава Богу, хоть одно несомненно: я был в тесном соприкосновении с ним!
Не побежать ли к нему без всяких размышлений, обнять его колени и, как человек человеку, пожаловаться ему на то, что невыразимое горе терзает мое сердце.
Я уже коснулся дверной ручки, но снова отпустил ее. Я предвидел, что должно было произойти: Гиллель будет ласково проводить рукой по моим глазам и… нет, нет, только не это!.. Я не имел никакого права желать облегчения. «Она» надеялась на меня и на мою помощь, и если даже опасность, в которой она находится, кажется мне порою маленькой и ничтожной, «она» воспринимает ее как огромную.
Просить совета у Гиллеля можно и завтра. Я заставлял себя спокойно и трезво думать: теперь, ночью, тревожить его — это неразумно. Так может поступать только сумасшедший.
Я хотел было зажечь лампу, но отказался от этого — отраженный лунный свет падал с противоположных крыш в мою комнату, и становилось светлее, чем мне хотелось. Я опасался, что ночь протянется еще дольше, если я зажгу свет.
Было столько безнадежности в сознании, что нужно зажечь лампу, чтобы только дождаться дня, являлось такое опасение, что это отодвинет утро в недостижимую даль.
Как призрак, как воздушное кладбище, тянулись ряды кровель… это были точно надгробные плиты с полуистертыми надписями, нагроможденные над мрачными могилами, «обителями», насыщенными стонами людей.
Долго стоял я и смотрел наверх, пока не стало мне страшно, отчего не пугает меня шум сдержанных шагов. А ведь он совсем отчетливо доносился до меня сквозь стены.
Я насторожился: не было сомнений — там ходил кто-то, по тихому скрипу пола было ясно, как пугливо ступает он подошвами.
Я сразу пришел в себя. Я точно умалился физически, так сжалось все во мне от прислушивания. Я воспринимал только настоящий миг.
Еще один пугливый, отрывистый скрип — и все умолкло. Мертвая тишина. Стерегущая жуткая тишина, предающая себя своим внутренним криком и превращающая минуту в бесконечность.
Я стоял неподвижно, прижав ухо к стене, — меня мучила мысль, что по ту сторону стены кто-то стоит так же, как я, и делает то же самое.
Я продолжал прислушиваться.
Ничего!
Соседнее ателье казалось вымершим.
Бесшумно, на цыпочках прокрался я к стулу возле постели, взял свечу Гиллеля и зажег ее.
Затем я соображал: железная дверь снаружи, на площадке, ведущая в ателье Савиоли, открывается только с той стороны.
Я схватил первый попавшийся крючковатый кусок проволочки, который лежал на столе под моими гравировальными резцами. Такие замки легко открываются, стоит только нажать на пружину.
А что произойдет потом?
Это мог быть, только Аарон Вассертрум, — соображал я, — он тут, может быть, роется в ящиках, чтобы найти новые доказательства и новые улики.
Что пользы, если я ворвусь туда?
Я не раздумывал долго: действовать, не думать! Только бы освободиться от этого страшного ожидания утра.
И я уже стоял перед железной дверью, нажимал на нее, осторожно вставил крючок в замок и слушал. Правильно: там, в ателье, осторожный шорох, как будто кто-то выдвигает ящик.
В следующее мгновение замок отскочил.
Я оглядел комнату, и, хотя в ней было совершенно темно, а моя свечка едва мерцала, я увидел, как человек в длинном черном пальто в ужасе отскочил от письменного стола… Одну секунду он не знал, куда деваться, — сделал движение, будто хотел броситься на меня, потом сорвал с головы шляпу и быстро прикрыл ею лицо.
«Что вам здесь нужно?» — хотел я крикнуть, но тот предупредил меня:
— Пернат! Это вы? Ради Бога! Тушите свечку. — Голос показался мне знакомым, но ни в коем случае не принадлежал старьевщику Вассертруму.
Я машинально задул свечу.
Слабый свет проникал в окно. В комнате было так же полутемно, как и в моей, и мне пришлось напрячь глаза, прежде чем я различил над пальто исхудавшее лицо студента Харусека.
«Монах», — вертелось у меня на языке, и я сразу уразумел вчерашнее мое видение в соборе: Харусек! Вот человек, к которому мне следует обратиться! Я снова услышал слова, произнесенные им когда-то в дождливый день под воротами: «Аарон Вассертрум узнает, что можно отравленными, невидимыми иглами прокалывать стены. Как раз в тот день, когда он захочет погубить доктора Савиоли».
Имею ли я в лице Харусека союзника? Знает ли он, что случилось? Его пребывание здесь в такое необычное время вроде бы указывало на это, но я боялся все же поставить вопрос прямо.
Он поспешил к окну и взглянул через занавеску вниз, на улицу.
Я догадался: он боялся, как бы Вассертрум не заметил моей свечи.
— Вы думаете, вероятно, что я вор и роюсь ночью в чужой квартире, майстер Пернат, — начал он нетвердым голосом после долгого молчания, — но клянусь вам…