Иероним Радшпиллер не слушал.
Я смотрел на него и видел, что его мысли где-то далеко.
И вдруг он заговорил, как человек, который годами хранил опасную тайну, держа язык за зубами, а потом внезапно, в один миг, ненароком раскрыл ее:
— Сегодня наконец-то мой лот достал дно.
Мы смотрели на него, ничего не понимая.
Я до того был поражен непривычно звенящим тоном его голоса, что некоторое время лишь вполуха воспринимал его пояснения к процессу измерения глубины озера: там, в бездонной пучине, на глубине, которую не измерить и тысячей лотов, есть водяные воронки, которые, отбрасывая в сторону любой лот, держали его на плаву и не давали ему достичь дна, если бы на помощь не пришел счастливый случай.
И вдруг из сплошного потока его речи вновь, подобно ракете, торжественно выстрелила фраза:
— Это — самое глубокое место на земле, до которого когда-либо добирался инструмент, созданный человеком. — И слова эти запылали в моем сознании, внушая страх, хотя причины его я не видел. Призрачный, двойственный смысл заключался в них, словно невидимое Нечто стояло за спиной Радшпиллера и обращалось ко мне его устами на языке сокровенных символов.
Я не мог отвести взгляда от лица Радшпиллера: каким схематичным и далеким от реальности оно внезапно сделалось! Когда я на секунду закрывал глаза, я видел его в обрамлении пляшущих голубых язычков пламени. «Смертельные огни святого Эльма{4}», — готово было сорваться у меня с языка, и я с усилием сжал зубы, чтобы не выкрикнуть эти слова вслух.
Как во сне, поплыли в моем сознании выдержки из книг, написанных Радшпиллером, которые мне доводилось читать в часы досуга, поражаясь его учености и пассажам, переполненным жгучей ненавистью к религии, вере, надежде и всему тому, что Библия говорит нам об искушении.
Таков был ответный удар, который нанесла его душа после горячечной аскезы неистово истерзанной юности, швырнув все это из царства томления вниз, на землю, — начал смутно догадываться я: качание маятника судьбы, которое переносит человека из света в тень.
С усилием вырвался я из сковывающего полусна, который поразил мои чувства, и заставил себя прислушаться к рассказу Радшпиллера, начало которого эхом отзывалось во мне, словно далекое, невнятное бормотание.
Радшпиллер держал медный лот в руках, вертя его так и сяк, и тот сверкал в свете лампы подобно драгоценному украшению, а он при этом говорил:
— Для вас, страстных рыбаков, наверняка будет волнующим чувством, если по внезапному подергиванию бечевки всего-то в двести локтей длиной вы почувствуете, что поймалась большая рыбина и что вот-вот из глубин вынырнет зеленое чудище, взбивая плавниками бурлящую пену. Теперь вообразите себе это же чувство, только в тысячу раз сильнее, и тогда вы, может быть, поймете, что я испытал, когда вот этот кусочек металла наконец-то сообщил мне: я достиг дна. У меня было такое чувство, будто моя рука постучалась во врата рая. — «Ведь это завершение трудов нескольких десятилетий», — тихо добавил он себе под нос, и в его голосе прозвучал страх: «Что же — что я буду делать завтра?!»
— Это немаловажное достижение в науке — достигнуть с помощью лота самой глубокой точки нашей земной поверхности, — заметил ботаник Эшквид.
— В науке… для науки! — отрешенно повторил Радшпиллер и вопросительно посмотрел на каждого из нас. — Какое мне дело до науки! — вырвалось у него наконец.
Затем он поспешно встал.
Прошелся по комнате туда, потом обратно.
— Для вас, профессор, наука — вещь столь же второстепенная, как и для меня, — порывисто, почти грубо обратился он к Эшквиду. — Потрудитесь называть вещи своими именами: наука для нас — лишь повод что-то делать, что-нибудь, неважно что. Жизнь, эта ужасная, отвратительная жизнь, иссушила нам душу, украла нашу суть — наше собственное внутреннее «я», и, чтобы нам не приходилось непрестанно вопить от отчаяния, мы предаемся детским забавам — чтобы забыть, что мы потеряли. Только для того, чтобы забыть. Давайте не будем обманывать сами себя!
Мы молчали.
— Но в них заключен еще один, особый смысл, — внезапно он впал в состояние неистового беспокойства, — я имею в виду — в наших забавах. Я не сразу, только очень постепенно начал понимать это: тонкий духовный инстинкт подсказывает мне, что у каждого поступка, который мы совершаем, есть двойной магический смысл. Абсолютно все, что мы делаем, обладает своей магией… Я совершенно точно знаю, почему я чуть ли не половину своей жизни бросал лот. И я знаю, что означает то, что я все-таки — не смотря ни на что — все-таки достиг дна и с помощью длинного тонкого шнура, пройдя все воронки, связал себя с тем царством, в которое никогда больше не сможет проникнуть ни один луч этого ненавистного солнца, что упоенно морит жаждой детей своих. Это всего лишь внешнее% невинное событие — все то, что сегодня произошло, но человек, способный видеть и понимать, уже по бесформенной тени на стене узнает того, кто заслонил собою свет лампы, — он угрюмо усмехнулся мне, — я скажу вам вкратце, что внутренне означает для меня это внешнее событие: я достиг того, что искал, — отныне я неуязвим, я защищен от ядовитых змей веры и надежды, которые могут жить только на свету, я ощутил это по тому рывку, который совершило мое сердце, когда сегодня я настоял-таки на своем и дотронулся грузилом до дна озера. Невинное внешнее событие показало свое истинное лицо.
— Вам, наверное, пришлось испытать в жизни что-то очень тяжелое — тогда — ну я имею в виду, когда вы были священником? — спросил мистер Финч. — Ведь ваша душа так изранена? — добавил он вполголоса.
Радшпиллер ничего не отвечал и, казалось, всматривался в некое видение, возникшее перед его взором. Потом он снова сел к столу и принялся рассказывать, словно сомнамбула, на одном дыхании:
— Священником я никогда не был, но уже в юности какой-то мрачный, всепоглощающий порыв отвратил меня от происходящего на этой земле. Я испытал часы, когда лик природы на моих глазах превращался в ухмыляющуюся дьявольскую рожу, а горы, долины, вода и небо, даже мое собственное тело представлялись мне неумолимой темницей. Наверное, ни одно дитя не ощущает ничего особенного, когда тень от пробегающего облака, заслоняя солнце, падает на луг, а меня от этого охватывал леденящий ужас, и тогда, словно чья-то рука одним движением срывала повязку у меня с глаз, и я мог заглянуть в глубины потаенного мира, полного смертельных мук миллионов живых существ, которые там, скрытые под стеблями и корнями трав, в немой ненависти раздирали друг друга на куски.
Возможно, надо мною тяготела и тяжелая наследственность — мой отец умер, впав в религиозное безумие, — но вскоре я стал воспринимать землю единственно только как яму, полную до краев кровью, в которой совершалось убийство.
Постепенно вся моя жизнь сделалась бесконечно длящейся пыткой духовного оскудения. Я не мог больше спать, не мог думать, день и ночь мои губы безостановочно, в судорожном дрожании, механически повторяли слова молитвы: «Избави нас от лукавого», пока от слабости я не терял сознание.
В долинах, где я родился, есть одна религиозная секта — она называется «Голубые Братья», так ее последователи, чувствуя приближение конца, закапывают себя в землю заживо. До сих пор еще стоит там их монастырь, и над входными воротами — каменная плита с эмблемой: ядовитый цветок с пятью голубыми лепестками, из которых верхний похож на монашеский клобук — это aconitum napellus{5} — голубой клобучковый аконит.
Я был молодым человеком, когда, удалившись от мира, вступил в этот орден, и почти стариком, когда покинул его. За монастырскими стенами расположен сад, и в нем все лето цветет целая грядка этой голубой смертоносной травы, и монахи орошают ее кровью, которая сочится из их ран при самобичевании. Каждый, кто вступает в братство, должен посадить такой цветок, и с этого момента, как после крещения, цветок носит его собственное христианское имя.
Мой цветок назывался Иероним и питался моей кровью, в то время как сам я чахнул в тщетных мольбах о чуде, прося «Невидимого Садовника», чтобы он оросил корни моей жизни хотя бы капелькой воды. Символический смысл этой странной церемонии крещения кровью, заключается в том, что человек должен магически посадить свою душу в садах рая и способствовать ее росту, удобряя ее кровью своих желаний. Согласно легенде, на могиле основателя этой аскетической секты, легендарного кардинала Напеллюса, за одну ночь полнолуния вырос такой вот голубой аконит высотой с человеческий рост, с густым-густым соцветием, а когда могилу вскрыли, то оказалось, что тело исчезло. Это означает, что святой превратился в цветок, и от него — первого аконита, явившегося тогда на земле, — произошли все остальные. Когда осенью цветы увядали, мы собирали их ядовитые семена, формой напоминающие человеческое сердце и, согласно тайному преданию «Голубых Братьев», воплощающие горчичное зерно веры, о котором в Писании сказано{6}, что обладающий им может горы сдвигать, — и вот мы ели эти семена. Подобно тому, как страшный яд изменяет сердце человека, погружая его в состояние между жизнью и смертью, эссенция веры должна была преобразить нашу кровь и обернуться чудодейственной силой в часы, когда человек находится на грани между изнурительной смертной мукой и экстазом восторга.
Однако я все глубже погружал лот познания в пучину странных сравнений, я сделал следующий шаг и задал себе вопрос напрямую: «Что станется с моей кровью, когда она понесет в себе яд голубого цветка?» И тут все вокруг меня ожило, даже камни у дороги закричали на тысячу голосов: «Она будет литься и литься, с приходом каждой новой весны будет вновь проливаться эта кровь для того, чтобы смогла прорасти новая ядовитая трава, которая носит твое имя».