— Долгие годы я слепо следовал ложному принципу, будто необходимо изучать внешнюю природу для того, чтобы творить художественное произведение. Только в ту ночь, когда Гиллель разбудил меня, во мне открылось внутреннее зрение: истинное созерцание с закрытыми глазами, исчезающее, как только они открываются, — вот дар, которым хвалятся все художники, но в действительности недоступный и одному из целого миллиона.
Как решился я говорить о возможности проверять непогрешимое суждение внутреннего зрения грубыми средствами глаз!
Мириам, по-видимому, думала то же самое, судя по удивленному выражению ее лица.
— Вы не должны понимать этого так буквально, — пытался я поправиться.
Она с большим вниманием следила, как я водил грифелем.
— Должно быть, очень трудно перенести это потом в совершенной точности на камею.
— Это механическая работа или близкая к тому…
………………………….
— Вы покажете мне камею, когда она будет готова? — спросила она.
— Она и предназначена для вас, Мириам.
— Нет, нет, этого не надо… это… это… — Я видел, как дрогнули ее руки.
— Даже такой мелочи вы не хотите принять от меня? — быстро перебил я ее. — Я бы хотел позволить себе сделать для вас большее.
Она быстро отвернула лицо.
Что я сказал! Я, очевидно, глубоко обидел ее. Это прозвучало намеком на ее бедность.
Мог ли я исправить это? Не сделаю ли я еще хуже?
Я попытался.
— Выслушайте меня спокойно, Мириам. Прошу вас об этом. Я так обязан вашему отцу, вы представить себе этого не можете.
Она неуверенно посмотрела на меня — очевидно, не поняла.
— Да, да, бесконечно многим. Больше, чем жизнью.
— За то, что он вам тогда помог, когда вы были в обмороке? Это ведь так понятно.
Я чувствовал: она не знает, какие нити связывают меня с ее отцом. Я осторожно нащупывал, до каких пределов я могу идти, не выдавая секрета ее отца.
— Я думаю, что духовная помощь важнее материальной. Я разумею помощь, вытекающую из духовного влияния одного человека на другого. Вы понимаете, что я хочу сказать этим, Мириам? Можно излечить человека не только физически, Мириам, но и духовно.
— И это?..
— Да, и это ваш отец сделал со мной. — Я схватил ее за руку. — Неужели вы не понимаете, что у меня должна быть потребность доставить какую-нибудь радость, если не ему, то, по крайней мере, близкому ему человеку? Имейте только хоть немного доверия ко мне! Неужели у вас нет никакого желания, которое я мог бы выполнить?
Она покачала головой.
— Вы думаете, я чувствую себя несчастной?
— О нет! Но, может быть, у вас бывают заботы, от которых я мог бы освободить вас? Вы обязаны. Вы слышите? Вы обязаны разрешить мне разделить их с вами! Ведь вы живете здесь оба в темной затерянной улице. Вы, конечно, должны. Ведь вы так еще молоды, Мириам, и…
— Вы ведь тоже живете здесь, господин Пернат, — перебила она, улыбаясь. — Что вас приковывает к этому дому?
Я остановился. Да, да, это верно. Почему я, собственно, жил здесь? Я не мог себе объяснить этого. «Что приковывает тебя к этому дому?» — бессознательно повторял я. Я не мог придумать никакого объяснения и на мгновение забыл, где я нахожусь. Тут вдруг я очутился где-то высоко… в каком-то саду… в волшебном аромате цветущей бузины… взглянул вниз на город…
— Я дотронулась до раны. Я вам сделала больно? — издалека донесся до меня голос Мириам.
Она наклонилась надо мной и с беспокойной пытливостью смотрела мне в лицо.
Очевидно, я долго сидел неподвижно, если так встревожил ее.
На миг что-то заколебалось во мне и вдруг вырвалось неудержимо, переполняя меня: я раскрыл Мириам всю мою душу.
Я рассказал ей, как старому близкому другу, с которым жил всю жизнь, от которого нет никаких тайн, все, что со мной было, каким образом из слов Цвака я узнал, что когда-то сходил с ума, потерял память о прошлом, как в последнее время все чаще и чаще во мне встают образы, корни которых гнездятся в далеких днях прошлого, — как я боюсь момента, когда вдруг все объяснится и растерзает мою душу.
Только то, что я считал связанным с ее отцом, мои переживания в подземном лабиринте и все последующее я скрыл от нее.
Она тесно прижалась ко мне и слушала, затаив дыхание, с глубоким участием, доставлявшим мне невыразимое наслаждение.
Наконец-то я нашел человека, которому я могу излить свою душу, когда одиночество слишком давит меня. Правда, был здесь еще и Гиллель, но мне он казался заоблачным существом, приходящим и исчезающим, как свет, неуловимый для меня.
Я сказал ей это, и она поняла меня. Он представлялся таким же и ей, хотя и был ее отцом.
Он любил ее бесконечно, и она отвечала ему тем же чувством… и все-таки между ними — какая-то стеклянная стена, призналась она мне. — Стена, которую я пробить не могу. С тех пор как я себя помню, всегда было так. Когда я ребенком видела его во сне склонившимся над моей кроваткой, он всегда был в облачении первосвященника, на груди золотая доска Моисея с двенадцатью камнями, от висков исходили голубые светящиеся лучи. Я думаю, что его любовь такова, что она может пережить смерть, и слишком велика, чтоб мы могли понять ее. Это говорила и моя мать, когда мы тайком беседовали о нем. — Она вдруг встрепенулась и задрожала всем телом. Я хотел вскочить, но она удержала меня. — Не беспокойтесь, это ничего. Просто вспомнилось. Когда мама умерла — только я одна знаю, как он любил ее (я была тогда маленькой девочкой), — я думала, что не вынесу скорби. Я побежала к нему, вцепилась в его сюртук и хотела кричать, но не могла, потому что я вся оцепенела — и — и тут… у меня мороз пробегает по коже, когда я думаю об этом… он с улыбкой посмотрел на меня, поцеловал в лоб и провел рукой по моим глазам… И с этого мгновения до сих пор мучительная тоска по матери исчезла. Я не могла пролить ни слезинки, когда ее хоронили. Сияющей дланью Божьей казалось мне солнце, стоявшее в нёбе, и я не понимала, почему люди плачут. Отец шел за гробом рядом со мной, и всякий раз, как я поднимала к нему глаза, он тихо улыбался, и я чувствовала, какой ужас пробегал по толпе, замечавшей это.
— И вы счастливы, Мириам? Вполне счастливы? Вам не кажется ужасным сознание, что ваш отец — существо, которое переросло все человечество? — тихо спросил я.
Мириам радостно покачала головой.
— Я живу как в блаженном сне. Когда вы у меня раньше спросили, господин Пернат, не имею ли я забот и почему мы здесь живем, мне хотелось смеяться. Разве природа прекрасна? Ну вот деревья зеленые, небо синее, но все это кажется мне гораздо более прекрасным, когда я закрываю глаза. Так нужно ли мне сидеть на лугу, чтобы видеть это?.. А немножко нужды… и… и голода? Это бесконечно возмещается надеждой и ожиданием.
— Ожиданием? — удивленно спросил я.
— Ожиданием чуда. Знакомо ли вам это? Нет? Тогда вы совсем, совсем бедный человек. Так мало людей это знают?! Видите ли, потому-то я никуда не хожу и ни с кем не встречаюсь. У меня было когда-то несколько подруг — евреек, конечно, как я, но мы никак не могли сговориться, они меня не понимали, а я — их. Когда я говорила о чудесах, они сперва думали, что я шучу; потом, когда увидели, как это для меня важно и что я понимаю под чудесами не то, что немецкие ученые в очках называют естественным произрастанием трав и тому подобным, но что-то совсем противоположное, они готовы были считать меня сумасшедшей; но этому, однако, противоречило то, что я ловко рассуждала, знала толк в еврейском и арамейском языках, могла читать «таргумим» и «мидрашим»,[26] и многое другое. В конце концов они нашли слово, которое вообще ничего йе выражает: они назвали меня «сумасбродной».
Я пыталась им объяснить, что для меня в Библии, как и в других священных книгах, самое значительное, существеннейшее — чудо и только чудо, а не предписания морали и этики. Эти предписания являются скрытыми путями к чуду. Но они возражали мне лишь общими местами, боясь откровенно признаться, что в религии они верят только тому, что могло бы содержаться и в уложении гражданских законов. Стоило им только услышать слово «чудо», как им уже становилось не по себе.
Они теряют почву под ногами, говорили они.
Как будто бы есть что-нибудь более прекрасное, чем потерять почву под ногами!
«Этот мир существует только для того, чтобы мы думали о его гибели, — говорил отец, — тогда, только тогда начнется действительная жизнь». Я не знаю, что он подразумевал под словом «жизнь», но я чувствую иногда, что будет день, когда я как бы «проснусь». Хотя и не могу себе представить, в каком состоянии. И этому, думается мне, должны предшествовать чудеса.
«Ты пережила уже какое-нибудь чудо, что ты постоянно ждешь его?» — часто спрашивали меня подруги, и когда я говорила, что нет, они радовались и имели вид победителей. Скажите, господин Пернат, вы могли бы понять такие души? О том, что я все же переживала чудеса, хоть и маленькие, совсем маленькие… — глаза Мириам загорелись огоньками, — я им рассказывать не хотела…
Я слышал, как ее голос захлебнулся в слезах радости.
— Но вы поймете меня: часто, неделями, даже месяцами, — Мириам говорила совсем тихо, — мы жили только чудом. Когда в доме не оставалось даже хлеба — ни кусочка, я всегда знала: вот наступил час! И я сидела и ждала, пока у меня не замирало дыхание от сердцебиения. И… и тогда меня внезапно куда-то тянуло, я сбегала вниз, пробегала взад и вперед по улице — так быстро, как только могла, чтобы успеть вернуться домой до прихода отца… И… и каждый раз я находила деньги. Один раз больше, другой меньше, но всегда столько, что я могла купить самое необходимое. Часто гульден лежал посреди улицы, я издали видела его блеск, а люди наступали на него, проходили мимо и не замечали. Это делало меня порою настолько самоуверенной, что я даже не сходила вниз, а, как ребенок, искала здесь в кухне на полу, не упал ли с неба хлеб или деньги.
У меня в голове мелькнула мысль, которой я не мог не улыбнуться.