Она заметила.
— Не смейтесь, господин Пернат, — произнесла она умоляющим голосом, — верьте мне, я знаю, что эти чудеса будут умножаться и что когда-нибудь они…
Я успокоил ее:
— Я не смеюсь, Мириам. Как вы могли это подумать. Я бесконечно счастлив, что вы не такая, как другие, которые ищут за каждым явлением обычную причину и недовольны (мы в таких случаях говорим: слава Богу), если случится что-нибудь необычное.
Она протянула мне руку.
— И не правда ли, вы никогда больше не скажете, господин Пернат, что вы хотите мне или нам помочь? Теперь, когда вы знаете, что, сделав это, вы отняли бы у меня возможность пережить чудо?
Я обещал ей. Но мысленно сделал оговорку.
Открылась дверь, и вошел Гиллель.
Мириам обняла его, и он поздоровался со мной. Тепло и дружески, но опять холодное «вы».
Казалось, он устал или встревожен. Или я ошибался?
Может быть, это показалось мне оттого, что в комнате было полутемно.
— Вы, наверное, пришли, чтобы спросить у меня совета, — начал он, когда Мириам оставила нас одних, — относительно дела той дамы?..
Удивившись, я хотел перебить его. Но он не дал мне это сделать.
— Я знаю это от студента Харусека. Я остановил его на улице, мне показалось, что он сильно изменился. Он мне все рассказал. От переполненного сердца. И то, что вы дали ему денег. — Гиллель смотрел на меня пронизывающим взглядом и странно как-то подчеркивал каждое слово, но я не понял, чего он добивался.
— Конечно, это прольет с неба несколько капель счастья… и… и… в… данном случае это не повредит, но… — он на секунду задумался, — но иногда этим создается тяжелое страдание и для себя, и для других. Вовсе не так легко оказывать помощь, как вы думаете, милый друг. Так было бы очень легко спасти мир. Вы не согласны?
— А вы разве не подаете нищим? И часто — все, что у вас имеется, Гиллель? — спросил я.
Он, улыбаясь, покачал головой.
— Мне кажется, что вы вдруг сделались талмудистом, вы стали отвечать вопросом на вопрос. Так трудно спорить…
Он остановился, как будто ожидая возражения, но я снова не понял, к чему, собственно, он клонит.
— Впрочем, вернемся к теме, — продолжал он, изменив тон, — я не думаю, чтобы той, о ком вы хлопочете, этой даме, грозила непосредственная опасность. Предоставьте событиям идти своим чередом. Хотя и говорят, что «умный» забегает вперед, но умнее тот, кажется мне, кто выжидает и готов ко всему. Может быть, случится, что Аарон Вассертрум и столкнется со мной — инициатива должна исходить от него, я не сделаю ни шагу, он должен прийти сюда. К вам ли или ко мне — это безразлично. Тогда я с ним буду говорить, его дело будет решить, следовать ли моему совету или нет. Я умываю руки.
Я робко пытался прочесть что-нибудь на его лице. Так холодно и так странно угрожающе он никогда еще не говорил. Но в этих черных глубоких глазах зияла бездна.
«Точно стеклянная стена между им и нами», — вспомнились мне слова Мириам.
Мне оставалось только без слов пожать ему руку и уйти.
Он проводил меня до двери, и когда я поднялся по лестнице и обернулся, я увидел, что он все еще стоит и дружески кивает мне головой. Совсем как человек, который желал бы сказать еще что-нибудь, но не может.
XII. Страх
Я намеревался взять пальто и трость и пойти поужинать в маленький ресторан, где Цвак, Фрисландер и Прокоп каждый вечер проводили время до поздней ночи, рассказывая друг другу необыкновенные истории, но как только я переступил порог моей комнаты, это намерение от меня отпало, точно упала с меня одежда, сорванная чьей-то рукой;
В воздухе чувствовалось напряжение, я не отдавал себе в нем отчета, но оно существовало, как нечто ощутимое, и через несколько секунд так сильно мною овладело, что я от беспокойства не знал, что и сделать: зажечь ли свет, захлопнуть ли дверь, или сесть, или начать ходить по комнате.
Не проник ли кто-нибудь сюда в мое отсутствие и не спрятался ли? Не передался ли мне его страх быть обнаруженным? Быть может, Вассертрум приходил сюда?
Я приподнял гардины, открыл шкаф, заглянул в соседнюю комнату: никого.
И шкатулку никто не сдвинул с места.
Не лучше ли без всяких промедлений сжечь письма, чтобы раз и навсегда освободиться от тревоги?
Я уже полез в жилетный карман за ключом… но разве необходимо сейчас же это сделать? У меня есть еще время до завтрашнего утра.
Прежде всего зажечь огонь!
Я не мог найти спичек.
Запер ли я дверь? Я сделал несколько шагов. И остановился опять.
Откуда этот внезапный страх?
Я хотел упрекнуть себя в трусости, но мысль вдруг остановилась. Сумасшедшее побуждение пришло мне в голову: как можно быстрее вскочить на стол, схватить кресло, поднять его и раздробить череп тому, кто там ползет на полу, когда… когда он подойдет ближе.
«Но ведь здесь никого нет, — сказал я себе громко и раздраженно, — разве ты был когда-нибудь трусом?»
Это не помогло. Воздух, которым я дышал, становился разреженным и острым, как эфир.
Хоть бы что-нибудь реальное увидеть, даже самое страшное, и тотчас исчез бы мой страх.
Но не было ничего.
Я осматривал все углы.
Ничего.
Всюду хорошо знакомые предметы: мебель, сундук, лампа, картина, стенные часы — безжизненные, старые, верные друзья.
Я надеялся, что они преобразятся в моих глазах и дадут мне повод объяснить себе давившую меня тревогу каким-нибудь обманом зрения.
И этого не случилось. Они остались верны своей форме. Даже слишком неподвижны для господствовавшей кругом полутьмы.
«Их гнетет то же самое, что и меня, — почувствовал я. — Они не решаются сделать малейшее движение».
Почему не тикают часы?
Обступившая напряженность поглощает все звуки.
Я потряс стол и удивился, услышав все же шум.
Хоть бы ветер свистнул под окном! Даже этого нет. Или дрова затрещали бы в печке, но огонь погас.
И неизменно все та же напряженность в воздухе — без пауз, без перерывов, как струя воды.
Напрасно все мои чувства свернулись в клубок, будто перед прыжком! Мне казалось, что я этого не вынесу. Во всем пространстве метались чьи-то взоры, но я не мог их уловить, повсюду блуждали чьи-то руки, которых я не мог схватить.
«Это ужас, который сам себя порождает, парализующий ужас перед непостижимым. Ничто, которое не имеет формы и превышает границы нашей мысли», — смутно понял я.
С упорством пригвоздился я к месту и ждал.
Ждал добрых четверть часа: не обмануть ли это невидимое существо, подвести его ближе ко мне и схватить?!
Я стремительно обернулся назад: снова ничего.
Все то же опустошающее Ничто — его не было, и все же комната была полна его гнетущим существованием.
Не убежать ли? Что мне мешает?
«Оно пойдет за мной», — с отчетливой уверенностью понял я в тот же миг. Я понял, что и свет мне не поможет, и все-таки я продолжал искать спички, пока их не нашел.
Но фитиль свечки не разгорался и все тлел: маленький огонек не мог ни жить, ни умереть, и когда он наконец уже завоевал себе чахоточное существование, он засветился, как грязная желтая жесть. Нет, уж лучше темнота.
Я потушил свет и не раздеваясь бросился на постель. Считал удары своего сердца: раз, два, три, четыре — до тысячи, и опять сначала — часы, дни, недели, как мне казалось, пока мои губы не высохли и волосы не встали дыбом: ни секунды облегчения.
Ни единой.
Я начал произносить первые попадавшиеся слова: «принц», «дерево», «дитя», «книга». Я судорожно повторял их, пока они не стали раздаваться во мне бессмысленными, страшными звуками из каких-то доисторических времен, и я должен был напрягать все свои умственные способности, чтобы вновь осмыслить их значение: п-р-и-н-ц?.. к-н-и-г-а?
Не сошел ли я с ума? Не умер ли я?.. Я ощупывал все вокруг.
Встать!
Сесть на стул!
Я бросился в кресло…
Хоть бы смерть наконец пришла!
Только бы не чувствовать этого бескровного страшного напряжения!
«Я-не-хочу… я-не-хочу, — кричал я. — Слышите?!» Бессильно я откинулся назад.
Я не мог ощутить себя живым.
Не будучи в состоянии ни думать, ни действовать, я уставился взором вперед.
………………………….
«Почему он так настойчиво предлагает мне зерна?» — нахлынула на меня мысль, исчезла, вернулась. Исчезла, опять вернулась.
Постепенно становилось ясно, что передо мною странное существо: он тут, может быть, уже все время, пока я здесь сижу… Вот оно протягивает мне руку.
Некто в сером, широкоплечий, ростом в среднего, плотно сложенного человека, стоит, опираясь на спирально выточенную трость светлого дерева.
Там, где должна была быть его голова, я мог различить только туманный шар из сизого дыма.
Тяжелый запах сандалового дерева и сырости исходил от призрака.
Чувство совершенной беззащитности едва не лишило меня сознания. Вся давняя, разъедавшая меня мука превратилась теперь в смертельный ужас и приняла форму этого существа.
Инстинкт самосохранения подсказывал мне, что я сойду с ума от ужаса и отвращения, если увижу лицо призрака; предостерегал меня, кричал мне в уши, — и все же притягивал меня, как магнитом, и я не мог отвести глаз от сизого туманного шара и в нем искал глаза, нос и рот.
Я напрягал все свои силы: туман оставался неподвижным. Правда, мне удавалось приставлять мысленно разные головы к этому туловищу, но каждый раз я знал, что это плод моего воображения.
Они расплывались в тот самый миг, как я создавал их. Только форма египетского ибиса еще удерживалась{140}.
Очертания призрака неуверенно рисовались в темноте, едва заметно сжимаясь и снова расширяясь, точно от медленного дыхания, пробегающего по всему телу: единственное движение, которое можно было уловить.
Вместо ног в пол упирались обрубки костей. А мясо, серое, бескровное, выпячивалось своими краями на высоте перехвата.