Мириам! Я думал о Мириам. Она чуть не упала от возбуждения, рассказывая мне, что случилось чудо — настоящее чудо: она нашла золотую монету в булке хлеба, которую булочник положил через решетку на кухонное окно…
Я схватился за кошелек! Еще, пожалуй, не поздно, я успею еще сегодня снова наколдовать ей дукат!
Она ежедневно приходила ко мне, чтобы развлекать меня, как она выражалась, но почти не разговаривала, так переполнена она была «чудом». Это событие взбудоражило ее до глубины души. У меня кружилась голова при мысли о том, как она иногда вдруг, без всяких видимых причин, смертельно бледнела под действием одного лишь воспоминания. В моем ослеплении я, может быть, наделал вещей, последствия которых переходили всякую границу.
И когда я вспомнил последние неясные слова Гиллеля и привел их в связь с этим, мороз пробежал у меня по коже.
Чистота намерений не могла служить мне извинением. Цель не оправдывает средства, это я знал.
Что, если стремление помочь было наружно чистым? Не скрывается ли в нем тайная ложь: себялюбивое, бессознательное желание наслаждаться ролью спасителя?
Я перестал понимать себя самого.
То, что я смотрел на Мириам слишком поверхностно, было несомненно.
Уже как дочь Гиллеля, она должна была быть не такой, как другие девушки.
И как посмел я глупо вторгнуться в ее внутренний мир, который возвышался над моим, как небо над землей?
Уже самые черты ее лица, гораздо более напоминавшие — только несколько одухотвореннее — эпоху шестой египетской династии, чем наши дни, с их рассудочными типами, — должны были предостеречь меня от этого.
«Внешность обманывает не только круглого дурака», — читал я где-то однажды. Как верно! Как верно!
Мы с Мириам были теперь друзьями, не признаться ли ей, что это я тайком каждый день вкладывал ей в хлеб дукат?
Удар был бы слишком внезапным. Оглушил бы ее.
На это я не мог решиться — надо было действовать осторожнее.
Смягчить как-нибудь чудо? Вместо того чтобы всовывать монету в хлеб, класть ее на лестницу, чтобы она должна была найти ее, когда откроет дверь, и так далее? Можно придумать что-нибудь новое, менее разительное, путь, который мало-помалу вернул бы ее от чудесного к будничному, утешал я себя.
Да! Это самое правильное.
Или разрубить узел. Признаться ее отцу и просить совета?
Краска стыда бросилась мне в лицо. Этот шаг я успею сделать, когда все остальные средства окажутся негодными.
Но немедленно приступить к делу, не терять ни минуты времени!
Мне пришла в голову мысль: надо заставить Мириам сделать что-нибудь совсем необычное — вывести ее на несколько часов из привычной обстановки, дать ей новые впечатления.
Взять экипаж и поехать покататься с ней. Кто узнает нас, если мы поедем не еврейским кварталом?
Может быть, ее заинтересует обвалившийся мост?
Пусть поедет с ней старик Цвак или кто-нибудь из подруг, если она найдет неудобным поехать со мной.
Я твердо решил не принимать никаких возражений.
………………………….
На пороге я чуть не сбил с ног кого-то.
Вассертрум!
Он, очевидно, подсматривал в замочную скважину, потому что он стоял согнувшись, когда я наскочил на него.
— Вы ко мне? — неприязненно спросил я.
Он пробормотал в извинение несколько слов на своем невозможном жаргоне и ответил утвердительно.
Я попросил его войти и сесть, но он остановился у стола и начал нервно теребить поля своей шляпы. В его лице и в каждом движении его сквозила глубокая враждебность, которую он напрасно старался скрыть.
Никогда еще не видал я этого человека в такой непосредственной близости. В нем отталкивало не ужасное уродство, а что-то другое, неуловимое. Уродство же собственно настраивало меня даже сочувственно: он представлялся мне созданием, которому при его рождении сама природа с отвращением и яростью наступила на лицо.
«Кровь», — как удачно определил Харусек.
Я невольно вытер руку, которую он пожал мне, входя в комнату.
Я сделал это совершенно незаметно, но он, по-видимому, это почувствовал. С усилием подавил он в себе выражение ненависти.
— Красиво у вас, — запинаясь, начал он, наконец поняв, что я не окажу ему любезности, начав разговор.
В противоречии со своими собственными словами, он закрыл глаза, чтобы не встретиться с моими. Не думал ли он, может быть, придать этим своему лицу невинное выражение?
Ясно чувствовалось, какого труда стоило ему говорить по-немецки.
Я не считал себя обязанным отвечать и ждал, что он скажет дальше.
В смущении он дотронулся до напильника. Бог знает почему, с посещения Харусека он все еще лежал на столе. Но Вассертрум оттолкнулся от него вдруг, точно укушенный змеей. Меня поразила его инстинктивная душевная чуткость.
— Конечно, понятно. Это нужно для дела, чтобы было так красиво, — подыскал он слова, — когда бывают такие важные посетители. — Он открыл было глаза, чтоб посмотреть, какое впечатление он произвел на меня, но, очевидно, счел это преждевременным и снова закрыл.
Я решил сразу прижать его к стене:
— Вы разумеете даму, которая недавно заезжала сюда? Скажите прямо, к чему вы клоните?
Он секунду медлил, затем стремительно схватил меня за локоть и повлек к окну.
Странное, ничем не объяснимое поведение его напомнило мне, как он несколько дней тому назад втащил к себе глухонемого Яромира.
Кривыми пальцами он держал передо мной какой-то блестящий предмет.
— Как вы думаете, господин Пернат? Можно с этим что-нибудь сделать?
Это были золотые часы с такими выпуклыми крышками, что почти казалось, будто их кто-то нарочно выгнул.
Я взял лупу: шарниры были наполовину оборваны, а внутри… как будто что-то выгравировано? Едва можно было разобрать, буквы были искажены совсем свежими царапинами. Я медленно разобрал:
«К — рл Цотт — манн».
Цоттманн? Цоттманн? Где я читал это имя? Цоттманн? Я не мог припомнить. Цоттманн?
Вассертрум едва не выбил у меня из рук лупу.
— В механизме ничего, я сам уже смотрел. С крышками плохо.
— Надо просто выпрямить… в крайнем случае, припаять. Это вам, господин Вассертрум, сделает любой часовщик.
— Я бы очень хотел, чтобы это было солидно сделано. Как говорят — аристократически, — быстро перебил он меня. Почти с испугом.
— Ну что ж, если вы придаете этому такое значение…
— Такое значение! — Его голос срывался от натуги. — Я хочу сам носить эти часы. И когда я их кому-либо покажу, я скажу: вот поглядите, как работает майстер Пернат.
Я испытывал отвращение к этому негодяю; он положительно плевал мне в лицо своей лестью.
— Если вы через час вернетесь, все будет готово.
Вассертрум заволновался:
— Это не идет. Этого я не хочу. Три дня. Четыре дня. Хоть через неделю. Я всю жизнь буду упрекать себя, что затруднил вас.
Чего он добивался своим странным поведением? Я прошел в соседнюю комнату и запер часы в шкатулку. Портрет Ангелины лежал лицом кверху. Я быстро захлопнул крышку, чтобы Вассертрум не мог подсмотреть.
Вернувшись, я заметил, что он изменился в лице.
Я пристально посмотрел на него, но тотчас же отверг подозрение: «Немыслимо! Он не мог заметить».
— Ну, так через неделю, вероятно, — сказал я, чтобы положить конец его визиту.
Но он вдруг перестал торопиться, взял стул и сел.
И в противоположность тому, что было раньше, он широко раскрыл свои рыбьи глаза и уставился упорно на верхнюю пуговицу моего жилета.
………………………….
— Эта стерва, конечно, велела вам притвориться, что вы ничего не знаете? А? — выпалил он вдруг без всякого предисловия, ударив кулаком по столу.
Было что-то исключительно жуткое в той порывистости, с какою он переходил от одного тона к другому: он перескакивал с быстротой молнии от льстивого заигрывания к грубой ругани. Мне стало ясно, что большинство людей, особенно женщины, легко становятся его жертвами, если только он располагает хотя бы малейшим оружием против них.
Я хотел вскочить, схватить его за шиворот и бросить за дверь, — это было первой мыслью, потом я рассудил, что разумнее будет один раз дать ему выговориться до конца.
— Я, право, господин Вассертрум, не понимаю, о чем вы говорите. — Я постарался придать своему лицу самое глупое выражение. — Стерва? Что значит стерва?
— Я еще должен вас учить языку? — грубо продолжал он. — Вам еще придется присягать на суде. Вы понимаете это?! Это я вам говорю! — Он начал кричать.
— Мне в глаза вы не станете отрицать, что она оттуда, — он указал пальцем на ателье, — вбежала к вам в одном только платке — больше ничего на ней не было!
Я взбесился, схватил негодяя за грудь и начал трясти его.
— Если вы скажете еще хоть одно слово в таком роде, я вам ребра переломаю! Поняли?
Побледнев как полотно, он опустился на стул и забормотал:
— Что вы? Что вы? Чего вы хотите? Я ведь так себе.
Я прошелся по комнате взад и вперед, чтоб успокоиться, не слушая того, что он продолжал бормотать в свое оправдание.
Затем я сел прямо против него с твердым намерением раз и навсегда вывести на чистую воду все, что касалось Ангелины, и если он не согласится добровольно, то заставить его раскрыть свои враждебные замыслы и немедленно израсходовать свой слабый запас стрел.
Не обращая ни малейшего внимания на его попытки прервать меня, я старался втолковать ему, что никакое — я подчеркнул это слово — вмешательство ему не удастся, потому что ни одного обвинения он не сможет доказать, а все показания его (если допустить, что дело дойдет до суда) я безусловно смогу опровергнуть. Ангелина слишком близка мне, чтобы я не попытался спасти ее от беды какой угодно ценой, даже лжесвидетельством.
Каждый мускул в его лице дрожал, его заячья губа поднялась к носу, он скрежетал зубами и бормотал, как индюк, все пытаясь прервать меня:
— Разве я чего-нибудь хочу от нее? Вы послушайте только… — Он был вне себя от волнения, что я не даю себя сбить. — Дело в Савиоли, в этой проклятой собаке… этой… этой… — почти рычал он.