Он задыхался. Я быстро остановился: наконец-то я добился того, чего хотел, но он уже спохватился и снова уставился на мой жилет.
— Послушайте, господин Пернат. — Он старался говорить спокойным и рассудительным тоном купца. — Вы все говорите об этой сте… об этой даме. Хорошо: она замужем. Хорошо: она связалась с этим… с этим вшивым юнцом. Какое мне дело до этого? — Он размахивал руками перед моим лицом, собрав кончики пальцев так, как будто он держал в них щепотку соли. — Пусть она сама разделывается с этим, стерва. Я простой человек, и вы простой человек. Мы оба знаем это. Что?.. Я хочу только получить мои деньги. Вы понимаете, Пернат?
Я изумился:
— Какие деньги? Доктор Савиоли вам должен что-нибудь?
Вассертрум ответил уклончиво:
— Я имею счеты с ним. Это одно и то же.
— Вы хотите убить его? — вскричал я.
Он вскочил и покачнулся.
— Да, да!! Убить! Долго вы еще будете ломать комедию? — Я указал ему на дверь. — Извольте убираться вон.
Он не спеша взял свою шляпу, надел ее и направился к двери. Но еще раз остановился и сказал мне с таким спокойствием, на какое я не считал его способным:
— Отлично. Я думал вас пожалеть. Хорошо. Если нет, так нет. Сострадательные цирюльники ранят больнее. Мне надоело. Если бы вы проявили больше разума: ведь Савиоли стал вам поперек дороги?! Теперь я… вам… всем троим устрою… — он сделал жест удушения, — виселицу.
На его физиономии появилась такая дьявольская жестокость и он казался настолько уверенным в своих силах, что у меня кровь застыла в жилах. Очевидно, у него в руках было оружие, о котором я не догадывался, о котором и Харусек ничего не знал. У меня почва уходила из-под ног.
«Напильник! Напильник!» — пронеслось у меня в мозгу. Я рассчитал расстояние: один шаг к столу — два шага к Вассертруму… я хотел броситься.
Как вдруг, точно выросший из земли, на пороге появился Гиллель.
Все поплыло перед моими глазами.
Я видел только сквозь туман, что Гиллель стоял неподвижно, а Вассертрум медленно пятился к стенке.
Затем я услышал голос Гиллеля:
— Вы знаете, Аарон, положение: все евреи отвечают друг за друга. Не перегружайте никого этой обязанностью.
Он прибавил к этому еще несколько слов по-еврейски, но я их не понял.
— Что вам за охота подслушивать за дверями? — пролепетал заплетающимся языком старьевщик.
— Подслушивал я или нет, это не ваше дело! — И снова Гиллель закончил еврейской фразой, которая прозвучала угрозой. Я боялся, что дело дойдет до ссоры, но Вассертрум даже не пикнул в ответ, он подумал секунду и решительно вышел.
Я с ожиданием взглянул на Гиллеля. Он сделал знак, чтобы я молчал. Он, очевидно, ждал чего-то, потому что напряженно вслушивался. Я хотел запереть дверь: он нетерпеливым жестом остановил меня.
Прошла целая минута. Снова послышались шаркающие шаги старьевщика, поднимавшегося по лестнице. Не говоря ни слова, Гиллель вышел, уступая ему дорогу.
Вассертрум подождал, пока шаги Гиллеля замерли в отдалении, и затем проскрежетал сквозь зубы:
— Отдайте назад часы.
………………………….
XIV. Женщина
Куда девался Харусек?
Прошли уже чуть не целые сутки, а он все не показывался.
Не забыл ли он условного знака? Или не заметил его?
Я подошел к окну и поставил зеркало так, чтобы луч, который оно отражало, падал прямо на решетку в окне его погреба.
Вчерашний приход Гиллеля в значительной степени успокоил меня. Он бы без сомнения предупредил меня, если бы мне угрожала опасность.
Кроме того, Вассертрум не мог предпринять чего-нибудь значительного, — как только он ушел от меня, он вернулся к своей лавчонке. Я бросил взгляд вниз: да, он стоял над своими сковородами точно так же, как и утром…
Невыносимо это вечное ожидание!
Ласковый весенний ветерок, долетавший сквозь открытые в соседней комнате окна, нагонял на меня тоску.
Крупными каплями течет с крыш. Как сверкают в солнечном свете веселые струйки воды!
Невидимые нити влекли меня на улицу. В нетерпении ходил я взад и вперед по комнате. Бросался в кресло. Вставал опять.
Нездоровые ростки странной влюбленности не увядали в моей груди.
Всю ночь напролет они мучили меня. Сперва Ангелина прижималась ко мне, потом я как будто совершенно спокойно беседовал с Мириам, и едва расплылся этот образ, снова явилась Ангелина и целовала меня… Я вдыхал аромат ее волос, ее мягкая соболья шуба пощекотала мне шею, потом соскользнула, обнажив ее плечи. Она обратилась в Розину, танцевала, полузакрыв опьяневшие глаза… во фраке… голая… Все это в каком-то полусне, походившем на явь. Сладкую, томительную, мутную явь.
Под утро у моей постели стал мой двойник, таинственный «Habal garmin» — «дыхание костей», о котором говорил Гиллель. И я видел по его глазам: он был в моей власти, должен был отвечать на каждый мой вопрос о земной или потусторонней жизни. Он только ждал этого, но жажда таинственно оказывалась бессильной в потоках бушующей крови и не находила приюта в пустынях рассудка. Я отогнал призрак, велел ему обратиться в образ Ангелины, и он съежился в букву «алеф». Снова вырос, стал непомерно высокой обнаженной женщиной, с пульсом, могущественным, как землетрясение, какой я видел ее однажды в книге. Она наклонилась ко мне, и я стал вдыхать опьяняющий запах ее горячего тела.
………………………….
Харусека все еще не было. Пели церковные колокола.
Еще четверть часа я буду ждать — потом на улицу! На шумные улицы, где гуляют празднично разодетые люди, слиться с веселой жизнью богатых кварталов, смотреть на красивых женщин с кокетливыми лицами и тонкими очертаниями рук и ног.
Может быть, я случайно встречу Харусека, оправдывался я перед самим собой.
Я достал с полки старинную колоду карт для тарока, чтобы скорее прошло время.
Не наведут ли меня карты на какой-нибудь мотив для камеи?
Я искал пагада.
Его нигде не было. Куда он мог деваться?
Я еще раз перебрал карты и задумался об их тайном смысле. Особенно этот «повешенный» — что бы мог он означать?
Человек висит на веревке между небом и землей, головой вниз, руки связаны за спиной, правая нога занесена за левую так, что образуется крест над опрокинутым треугольником.
Непонятный символ.
Вот! Наконец-то! Харусек.
Или не он?
Радостный сюрприз. Это Мириам.
………………………….
— Знаете, Мириам, я только что хотел спуститься к вам и предложить вам поехать покататься. — Я был не совсем искренен, но не задумывался над этим. — Ведь вы не откажетесь? Мне сегодня так беспредельно весело, что вы, только вы, Мириам, должны увенчать мою радость.
— Кататься? — повторила она так растерянно, что я не мог не расхохотаться.
— Неужели мое предложение так необычайно?
— Нет, нет, но… — Она подыскивала подходящие слова. — Ужасно странно. Кататься!
— Нисколько не странно. Подумайте, сотни тысяч людей делают это: в сущности, всю жизнь только это и делают.
— Да, другие люди! — сказала она все еще в полном замешательстве.
Я схватил ее за обе руки.
— Радость, которую могут переживать другие люди, я хотел бы, Мириам, чтоб вам она досталась в бесконечно большей степени.
Она вдруг побледнела, и по ее неподвижно устремленному взгляду я понял, о чем она думала.
Это кольнуло меня.
— Вы не должны постоянно думать об этом, Мириам, — убеждал я ее, — об этом… чуде. Обещайте мне это из… из… дружбы.
Она почувствовала тревогу в моих словах и удивленно посмотрела на меня.
— Если бы это не так действовало на вас, я мог бы радоваться вместе с вами, но… Знаете, я очень беспокоюсь о вас, Мириам. Меня, как бы это выразить, беспокоит ваше душевное равновесие! Не поймите этого буквально, но я хотел бы, чтобы чудо никогда не случалось.
Я думал, что она будет возражать, но она только кивнула головой, погрузившись в размышления.
— Это терзает вам душу. Разве не так, Мириам? — Она вздрогнула.
— Иногда и я почти желала бы, чтобы оно не случалось.
Это прозвучало для меня надеждой.
— Когда подумаю, — сказала она медленно и мечтательно, — что придет время, когда я буду жить без всяких чудес…
— Вы ведь можете сразу разбогатеть, и вам больше не нужно будет, — необдуманно прервал я ее, но быстро остановился, увидев ужас на ее лице, — я думаю, вы можете естественным путем освободиться от своих забот, и чудеса, которые вы тогда переживете, будут духовного характера: события внутренней жизни.
Она отрицательно покачала головой и твердо сказала:
— События внутренней жизни — не чудеса. Меня всегда удивляет, что, по-видимому, есть люди, которые вообще не имеют их. С самого детства, каждый день, каждую ночь, я переживаю… — (Она прервала свою речь, и я вдруг понял, что в ней было что-то другое, о чем она мне никогда не говорила, может быть, невидимый ход событий, похожий на мой.) — Но это не важно. Если бы даже появился кто-нибудь, кто исцелял бы больных прикосновением руки, я бы не назвала этого чудом. Только когда безжизненная материя — земля — получает душу, когда разбиваются законы природы, тогда случается то именно, о чем я мечтаю с тех пор, как научилась думать. Однажды отец сказал мне: есть у Каббалы две стороны: магическая и абстрактная, никогда не совпадающие. Магическая может подчинить себе абстрактную, но это никогда не бывает. Наоборот, магическая есть дар, абстрактной же мы можем добиться хотя бы с помощью руководителя. — Она опять вернулась к основной своей теме:
— Этот дар и есть то, чего я жажду; но я равнодушна к тому, чего могу достичь, оно для меня ничтожно, как пыль. Когда подумаю, что настанет время, — я только что вам об этом сказала, — когда я буду снова жить, без всех этих чудес… — Я заметил, как судорожно сжимались ее пальцы, раскаяние и горе охватило меня… — Мне кажется, что я уже умираю от одной только такой возможности.
— Не потому ли вы и хотели бы, чтобы чудо никогда не случалось? — спросил я.