Но вернемся к белому домику: это в высшей степени интересно. Существует старинная легенда о том, что там наверху, на улице Алхимиков, стоит дом, видный только в тумане, да и то только счастливцам. Он называется «Дом у последнего фонаря»{147}. Тот, кто днем бывает там, видит только большой серый камень, за ним — крутой обрыв и глубокий олений ров, и вы должны считать счастьем, Пернат, что не сделали шага дальше: вы бы безусловно скатились туда и переломали себе все кости.
Под камнем, говорят, лежит огромный клад. Камень этот будто бы положен орденом «азиатских братьев»{148} в качестве фундамента для дома. В этом доме в конце времен должен поселиться человек… лучше сказать, Гермафродит… Создание из мужчины и женщины. У него в гербе будет изображение зайца… Между прочим, заяц был символом Осириса{149}, и отсюда-то и происходит наш обычный пасхальный заяц.
До того времени, пока не настанет этот срок, значится в легенде, это место охраняется Мафусаилом, дабы Сатана не совокупился с камнем[28] и не родил от него сына, так называемого Армилоса{150}. Вы еще об этом Армилосе не слышали… Известно даже, какой у него будет вид (то есть об этом знают старые раввины), когда он появится на свет: у него будут золотые волосы, собранные сзади в косичку, два затылка, серповидные глаза и длинные, до ступней, руки.
— Этого уродца стоит нарисовать, — пробормотал Фрисландер и стал искать карандаш.
— Итак, Пернат, — закончил Прокоп, — когда вас постигнет счастье стать Гермафродитом и en passant найти скрытый клад, не забывайте, что я всегда был вашим лучшим другом!
Мне было не до шуток, и душа у меня заныла.
Цвак заметил это по мне, хотя и не понял причины; он пришел мне на помощь.
— Во всяком случае, в высшей степени странно, почти страшно, что Пернату видение явилось именно в том месте, которое связано со старинной легендой. Это путы, из которых человек, по-видимому, не может освободиться, пока душа его имеет способность видеть предметы, недоступные осязанию. Ничего не поделаешь: сверхчувственное — все же самое прелестное в мире! Как вы думаете?
Фрисландер и Прокоп приняли серьезный вид, и никто из нас не счел нужным ответить.
— Как вы думаете, Эвлалия? — повторил Цвак свой вопрос, обернувшись назад.
Старая кельнерша почесалась вязальной иглой, вздохнула, покраснела и сказала:
— Ах, убирайтесь. Вы — проказник!
………………………….
— Сегодня весь день мне было не по себе, — начал Фрисландер, как только улегся взрыв смеха, — ни одна черточка мне сегодня не удалась, я думал все время о Розине, как она танцевала тогда во фраке.
— А она снова нашлась? — спросил я.
— Еще как нашлась! Полиция нравов предложила ей длительный ангажемент. Может быть, она тогда — у Лойзичек — приглянулась комиссару. Во всяком случае, она теперь лихорадочно работает и заметно увеличивает приток чужестранцев в еврейский квартал. Она сделалась чертовски ловким человеком за короткое время.
— Подумайте только, что женщина делает из мужчины, если он влюбился в нее, — просто удивительно, — заметил Цвак. — Чтобы достать денег и иметь возможность бывать у нее, бедный мальчик Яромир сразу стал художником. Он ходит по кабакам и вырезает силуэты посетителей, которые позволяют делать с себя портреты.
Прокоп, не расслышавший последних слов, чмокнул губами:
— Правда? Она стала такой красавицей, эта Розина! Вы еще не сорвали у нее поцелуя, Фрисландер?
Кельнерша вскочила и, возмущенная, вышла из комнаты.
— Этот стреляный воробей! Этой еще не хватало припадков добродетели! Фи! — досадливо пробормотал Прокоп.
— Ну что же! Она ушла на непозволительно фривольном месте. А кстати и чулок был готов, — примирительно заметил Цвак.
………………………….
Хозяин принес еще грога, и беседа постепенно приняла очень фривольный характер. Она мутила мне кровь, и без того лихорадочно кипевшую.
Я противился таким впечатлениям, но чем больше я сосредоточивался и думал об Ангелине, тем навязчивее лезло все это мне в уши.
Я неожиданно встал и распрощался.
Туман становился прозрачнее, проникал в меня своим холодом, но все еще оставался настолько густым, что я не мог разобрать названий улиц и отошел несколько в сторону от моего пути.
Я попал на другую улицу и хотел уже повернуть, как услышал, что меня окликают:
— Господин Пернат! Господин Пернат!
Я оглянулся кругом, посмотрел вверх.
Никого!
Открытые ворота, над ними мелькнул маленький красный фонарь, и светлая фигура, как показалось мне, мелькнула в глубине.
И снова:
— Господин Пернат! Господин Пернат!
Шепотом.
С удивлением вошел я в ворота — теплые женские руки охватили мою шею, а в полоске света от медленно открывавшейся двери я узнал Розину, пламенно прижимавшуюся ко мне.
XV. Хитрость
Серый тяжелый день.
До позднего утра я спал мертвым сном без сновидений.
Моя старая служанка отлучилась от меня или, может быть, забыла затопить.
В печке лежал холодный пепел.
На мебели пыль. Пол не выметен.
Я зябко прогуливался взад и вперед по комнате.
Отвратительный запах выдыхаемого спирта наполнял комнату. Пальто и костюм пропахли табаком.
Я открыл окно, но тотчас же захлопнул: холодный грязный воздух улицы был невыносим.
Воробьи с промокшими крыльями неподвижно торчали на крышах.
Куда ни глянешь — беспросветная тоска. Все во мне было разорвано, растоптано.
Каким потертым казалось мне сиденье на кресле! Конский волос так и торчал из-под краев.
Надо будет послать за обойщиком… Или уж так все оставить… вести нищенскую жизнь, пока все не разлезется в лохмотья.
А там — что за безвкусица эти нелепые обрывки материи на окнах!
Почему я не скрутил из них веревки и не повесился на ней?!
Тогда бы я, по крайней мере, не видел больше этой мерзости и вся серая терзающая тоска исчезла бы раз и навсегда.
Да! Это самое разумное! Положить конец всему.
Сегодня же.
Сейчас же, с утра. До обеда. Какая гадость! Что за отвратительная перспектива убить себя с полным желудком! Лежать в мокрой земле с животом, наполненным непереваренной, разлагающейся пищей!
Ах, если бы никогда не всходило больше солнце и не роняло бы в сердца своей жизнерадостной лжи!
Нет! Я не позволю больше себя дурачить, не хочу больше быть мячом в руках неуклюжей бессмысленной судьбы, то подбрасывающей меня вверх, то кидающей в лужу только для того, чтобы доказать непрочность всего земного — то, что я давно знаю, что знает каждый ребенок, знает каждая уличная собака.
Бедная, бедная Мириам! Если бы хоть ей помочь!
Значит, надо решиться, серьезно и бесповоротно решиться, прежде чем инстинкт жизни снова проснется во мне и станет рисовать новые призрачные образы.
К чему послужили все эти вести из мира Нетленного?
Ни к чему, решительно ни к чему.
Только к тому разве, чтобы я закружился в своем вихре и ощутил жизнь как невыносимую муку.
Оставалось только одно.
Я мысленно подсчитал, сколько денег лежало у меня в банке. Да, именно так. Только это одно при всей своей ничтожности могло иметь еще какую-нибудь ценность в моей ничтожной жизни!
Все, что я имел — несколько драгоценных камней в шкатулке, — все это связать и отослать Мириам. Это обеспечит ее, по крайней мере, на несколько лет. А Гиллелю послать письмо и объяснить, как было дело с «чудом».
Он один поможет ей.
Да, он найдет выход.
Я разыскал камни, собрал их, посмотрел на часы: если я сейчас пойду в банк — через час все может быть готово.
И затем еще купить букет красных роз для Ангелины!.. Я весь был охвачен болью и невыносимой тоской… Только бы один день пожить! Один-единственный день!
А затем что же? Опять это удушающее отчаяние?
Нет! Ни минуты больше. Меня ободряла мысль, что я справился со своим колебанием.
Я оглянулся вокруг. Что еще оставалось сделать?
Вот напильник. Я положил его в карман — решил бросить его где-нибудь на улице. Такой план был у меня и раньше.
Я ненавидел этот напильник. Ведь из-за него я чуть не сделался убийцей.
………………………….
Кто это опять собирается мне помешать?
Это был старьевщик.
— Одну минутку, господин Пернат, — заговорил он умоляющим голосом, когда я намекнул, что у меня нет времени. — Одну маленькую минуточку. Только два слова.
По лицу его бежали струйки пота, он весь дрожал от возбуждения.
— Можно с вами здесь говорить с глазу на глаз, господин Пернат? Я не хочу, чтобы этот — этот Гиллель опять пришел. Заприте дверь или пойдемте в ту комнату. — Резким движением он потащил меня за собой.
Затем, робко оглянувшись, он хрипло прошептал:
— Знаете, я передумал… все это. Так лучше. Ничего не выйдет. Хорошо. Прошло так прошло.
Я старался читать в его глазах.
Он выдержал мой взгляд, но это стоило ему таких усилий, что он судорожно схватился рукою за спинку кресла.
— Это радует меня, господин Вассертрум, — как можно дружелюбнее сказал я, — жизнь и так слишком печальна, зачем еще отравлять ее ненавистью.
— Правильно, как будто вы читаете по печатной книге, — облегченно промычал он, полез в карман и снова вытащил золотые часы с выпуклой крышкой. — И чтобы вы поняли, что я это говорю серьезно, вы должны взять у меня эту безделушку. В подарок.
— Что вам пришло в голову, — запротестовал я. — Не думаете же вы… — Я вспомнил то, что Мириам говорила о нем, и протянул руку, чтобы не обидеть его.
Он не заметил этого, вдруг побледнел, как стена, насторожился и прошипел:
— Вот, вот. Я знал. Опять этот Гиллель! Стучат!