Целую неделю, серую, мучительную, придется мне ждать смерти!
Это показалось мне бесконечной оттяжкой… Я был этим так убит, что почти не сознавал, что уже очень долго хожу взад и вперед перед каким-то кафе.
Наконец я вошел, только чтобы отделаться от этого неприятного субъекта со стеклянным глазом. Он шел следом за мной из банка, не отставая от меня ни на шаг, и когда я на него поглядывал, он начинал рассматривать мостовую, точно ища чего-то.
На нем был светлый, клетчатый, слишком узкий пиджак и черные, лоснившиеся от жира брюки, болтавшиеся на нем, как мешки на ногах. На левом сапоге у него оттопыривалась заплата яйцевидной формы, так что казалось, что у него на пальце ноги был перстень.
Не успел я присесть, как он вошел и уселся у соседнего столика.
Я подумал было, что он хочет попросить у меня денег, и полез за бумажником, но тут я заметил большой бриллиант, сверкавший на его опухшем мясистом пальце.
Не один час просидел я в кафе; мне казалось, что я сойду с ума от какого-то внутреннего беспокойства; но куда идти? Домой? Шляться по улицам? Одно казалось мне ужаснее другого.
Спертый воздух, неумолкающий нелепый стук биллиардных шаров, непрерывный кашель какого-то подслеповатого газетного тигра за соседним столиком; пехотный лейтенант с журавлиными ногами, попеременно то ковырявший в носу, то приглаживавший желтыми от табака пальцами свои усы, держа перед собой карманное зеркальце; в углу за карточным столиком шум одетых в бархат отвратительных, потных, болтливых итальянцев, которые то с резким визгом, стуча кулаком по столу, выкидывали карты, то плевали на пол. И все это удваивалось и утраивалось в стенных зеркалах. У меня это медленно высасывало кровь из жил…
Мало-помалу становилось темно. Кельнер со своими плоскими ступнями и кривыми ногами поправлял стержнем огонь на газовых рожках и затем, покачивая головой, отходил от них, убедившись, что они не хотят гореть.
Оборачиваясь, я каждый раз встречал острый волчий взгляд молодчика. Он быстро скрывался за газету или опускал свои грязные усы в давно уже выпитую чашку кофе.
Он низко нахлобучил свою твердую круглую шляпу, так что уши его торчали почти горизонтально, но уходить он еще не собирался.
Это стало невыносимо.
Я расплатился и вышел.
Когда я закрывал за собой стеклянную дверь, кто-то схватился за ее ручку — я обернулся.
Опять этот субъект.
Я с досады хотел повернуть налево по направлению к еврейскому кварталу, но он оказался предо мной и заградил мне дорогу.
— Да отстаньте вы наконец! — крикнул я.
— Пожалуйте направо, — коротко сказал он.
— То есть как это?
Он нагло посмотрел на меня.
— Вы — Пернат!
— Вы хотели, вероятно, сказать: господин Пернат?
Он злорадно улыбнулся:
— Без фокусов! Пожалуйте за мной!
— Да вы с ума сошли? Да кто вы такой? — возмутился я.
Он ничего не ответил, распахнул пиджак и осторожно показал мне истертый металлический значок, прикрепленный к подкладке.
Я понял: этот хлыщ был сыщиком и хотел арестовать меня.
— Да скажите, ради Бога, в чем дело?
— Узнаете, будьте покойны. В департаменте, — грубо ответил он. — Марш за мной!
Я предложил ему взять извозчика.
— Не стоит!
Мы пошли в полицию.
………………………….
Жандарм подвел меня к двери. На фарфоровой дощечке я прочитал:
АЛОИЗ ОТШИН
Полицейский советник
— Войдите, пожалуйста, — сказал жандарм.
Два грязных письменных стола с грудами бумаг стояли друг против друга.
Между ними несколько поломанных стульев.
На стене портрет императора.
Банка с золотыми рыбками на подоконнике.
Больше ничего не было в комнате.
Кривая нога и толстый сапог под обтрепанными серыми брюками виднелись под левым столом.
Я услышал шум. Кто-то пробормотал несколько слов по-немецки, и тотчас же из-за правого стола показался сам полицейский советник. Он подошел ко мне.
Это был невысокого роста мужчина с седой бородкой. Прежде чем начать говорить, он оскаливал зубы, как человек, который смотрит на яркий солнечный свет.
При этом он как-то сводил глаза под очками, что придавало ему отвратительно гнусный вид.
— Вы Атанасиус Пернат, — он взглянул на лист бумаги, на котором ничего не было написано, — резчик камей?
Тотчас же оживился кривоногий за своим столом: он заерзал на стуле, и я услышал скрип пера.
Я подтвердил:
— Пернат. Резчик камей.
— Ну вот мы и встретились, господин… Пернат… да, да… господин Пернат. Да, да. — Господин полицейский советник сразу стал удивительно любезен, точно он вдруг получил откуда-то очень радостное известие, протянул мне обе руки и, улыбаясь, попробовал придать себе выражение довольного обывателя.
— Итак, господин Пернат, расскажите, что вы делаете целый день?
— Я думаю, что это вас не касается, господин Отшин, — холодно ответил я.
Он прищурил глаза, подождал минуту и быстро продолжал:
— С каких пор графиня в связи с Савиоли?
Я ждал чего-нибудь в этом роде и не моргнул глазом.
Он ловко пытался путем сбивчивых и повторных вопросов уличить меня в противоречиях, но я, как бы ни билось у меня сердце от возмущения, не выдал себя и все возвращался к тому, что имени Савиоли я никогда не слыхал, что с Ангелиной я дружу еще с тех пор, когда был жив мой отец, и что она уже неоднократно заказывала мне камеи.
Несмотря на все, я чувствовал, что полицейский советник угадывает всю мою ложь и что он задыхается от ярости, не будучи в состоянии добиться чего-нибудь от меня.
Он на минуту задумался, затем привлек меня за лацкан пиджака близко к себе, предостерегающе указал толстым пальцем на левый стол и начал шептать мне на ухо:
— Атанасиус! Ваш покойный отец был моим лучшим другом. Я хочу спасти вас, Атанасиус! Но вы должны рассказать мне все, что знаете о графине. Вы слышите: все.
Я не мог понять смысл его слов.
— Что значит — вы хотите меня спасти? — громко спросил я.
Кривая нога раздраженно топнула. Советник посерел от злости. Вытянул губу. Ждал. Я знал, что он сейчас еще раз наскочит (его система огорошивать напомнила мне Вассертрума), и ждал.
Я заметил козлиную физиономию, принадлежавшую обладателю кривой ноги. Она прислушивалась, выглядывая из-за стола… Вдруг полицейский, обращаясь ко мне, пронзительно вскрикнул:
— Убийца!
Я оцепенел от изумления.
Козлиная голова снова угрюмо спряталась.
Господин полиции советник был немало раздражен моим спокойствием, ловко скрыл это, однако подал мне стул и предложил сесть.
— Так что вы отказываетесь дать нужные мне показания относительно графини, господин Пернат?
— Я не могу их дать, господин советник, по крайней мере, в таком духе, как вы ждете. Во-первых, я никогда не слыхал имени Савиоли, и затем, я твердо убежден в том, что это клевета, если говорят о графине, что она обманывает своего мужа.
— Вы готовы подтвердить это под присягой?
У меня захватило дух.
— Да! Когда угодно.
— Отлично. Гм.
Наступила длинная пауза, во время которой советник, казалось, напряженно размышлял.
Когда он снова взглянул на меня, на его роже появилось выражение притворного сострадания. Я невольно вспомнил Харусека с его дрожащим от слез голосом.
— Мне ведь вы это можете сказать, Атанасиус, мне, старому другу вашего отца, мне, который носил вас на руках. — Я едва удержался от улыбки: он был в лучшем случае лет на десять старше меня. — Не правда ли, Атанасиус, это была только самооборона?
Козлиная физиономия снова вынырнула.
— Что было самообороной? — изумленно спросил я.
— Это… С этим… Цоттманном! — бросил он мне это имя в лицо.
Это слово кольнуло меня, как кинжалом: Цоттманн! Цоттманн! Часы! Имя Цоттманна было вырезано на часах.
Я чувствовал, как вся кровь бросилась к сердцу: мерзавец Вассертрум дал мне часы, чтобы навлечь на меня подозрение в убийстве.
Советник тотчас же сбросил маску, оскалил зубы и прищурил глаза.
— Так что вы сознаетесь в убийстве, Пернат?
— Это все ошибка, ужасная ошибка. Ради Бога, выслушайте меня. Я могу вам объяснить, господин советник… — закричал я.
— Теперь сообщите мне только то, что касается графини, — быстро перебил он меня. — Я обращаю ваше внимание: вы облегчите этим вашу участь.
— Я не могу сказать ничего, кроме того, что сказал; графиня невинна, — вскричал я.
Он стиснул зубы и обратился к козлиной физиономии:
— Запишите: Пернат сознался в убийстве страхового агента Карла Цоттманна.
Меня охватило безумное бешенство.
— Эх вы, полицейская сволочь, — вырвалось у меня, — как вы смеете?
Я искал какой-нибудь тяжелый предмет.
В одно мгновение двое полицейских схватили меня и надели на меня кандалы.
Советник раздувался, как петух на навозной куче.
— А часы? — Он вытащил вдруг выпуклые часы. — Несчастный Цоттманн был еще жив, когда вы их снимали с него, или нет?
Я снова совершенно овладел собой и твердым голосом продиктовал секретарю:
— Часы сегодня утром подарил мне старьевщик Аарон Вассертрум.
Послышался раскатистый хохот, и я заметил, как кривая нога и сапог пустились в радостный пляс под пальто.
………………………….
XVI. Мытарство
Я должен был идти по освещенным вечерними огнями улицам. Мои руки были скованы, шедший за мною жандарм нес ружье с надетым штыком.
Уличные мальчишки справа и слева бежали толпами и кричали, женщины открывали окна и грозили мне ложками, посылая вдогонку ругательства.
Уже издали я увидел большие каменные очертания суда с надписью на фронтоне:
«Карающее правосудие —
защита всех честных»
Через раскрывшиеся предо мною огромные ворота я попал в коридор, в котором пахло кухней.
Бородатый человек с саблей, в форменном сюртуке и фуражке, босой, в длинных, завязанных у щиколотки кальсонах поднялся, поставил кофейную мельницу, которую он держал между колен, и велел мне раздеться.