Я с первого же взгляда узнал в нем парня в солдатской фуражке, который однажды во время дождя стоял со мной рядом в подворотне на Петушьей улице. Чудесный сюрприз! Может быть, он случайно знает что-нибудь о Гиллеле, о Цваке и обо всех других?
Я хотел тотчас же начать расспрашивать его, но, к моему величайшему изумлению, он, с таинственным видом приложив палец к губам, сделал знак, чтобы я молчал.
Только когда дверь закрылась снаружи и шаги караульного смолкли в коридоре, он засуетился.
У меня дрожало сердце от волнения.
Что бы это значило?
Неужели он знал меня и чего он хотел?
Первым делом парень сел и стащил левый сапог.
Затем он зубами вытащил пробку из каблука и из образовавшегося углубления вынул маленькое изогнутое железко, оторвал некрепко пришитую подошву и с самодовольной физиономией дал мне то и другое.
Все это он проделал с быстротой молнии, не обращая ни малейшего внимания на мои взволнованные вопросы.
— Вот! Нижайший привет от господина Харусека.
Я был так ошарашен, что не мог произнести ни слова.
— Вот, возьмите железко и ночью вспорите подошву. Или в другой часок, когда никто не заметит. Там внутри пустота, — пояснил он мне, сделав торжественную мину, — и в ней лежит письмо от господина Харусека.
Вне себя от восторга, я бросился ему на шею, и слезы полились у меня из глаз.
Он ласково отстранил меня и сказал с упреком:
— Надо крепче держать себя, господин Пернат! Нам нельзя терять ни минуты. Сейчас может обнаружиться, что я не в своей камере. Мы с Францлем… обменялись номерами.
Вероятно, у меня был очень глупый вид, потому что он продолжал:
— Этого вы не понимаете все равно. Коротко: я здесь — и баста!
— Скажите же, — перебил я его, — скажите, господин… господин…
— Венцель, — помог он мне, — меня зовут Красавчик Венцель.
— Скажите же, Венцель, как поживает архивариус Гиллель со своей дочкой?
— Этим некогда теперь заниматься, — нетерпеливо перебил он меня. — Я могу в одну секунду вылететь отсюда… Итак, я здесь потому, что я признался в грабеже.
— Как, вы из-за меня, чтобы попасть сюда, совершили ограбление, Венцель? — спросил я потрясенный.
Парень презрительно покачал головой.
— Если бы я действительно совершил ограбление, то я бы в нем не признался. За кого вы меня принимаете?!
Я постепенно начал соображать: ловкий парень употребил хитрость, чтоб притащить мне письмо Харусека.
— Итак, внимайте. — Он сделал очень серьезное лицо. — Я вас должен обучить эпилепсии!..
— Чему?
— Эпилепсии! Будьте очень внимательны и замечайте все в точности. Смотрите же, раньше всего наделайте слюны во рту. — Он раздул щеки и задвигал челюстями, точно полоща рот. — Тогда образуется пена на губах… — Он проделал и это с отвратительной точностью. — Затем надо сжать пальцы в кулак. Затем закатывать глаза… — он ужасно скосил их, — а затем, это трудненько: надо так закричать. Так вот: бэ… бэ… и тут же упасть. — Он упал с такой силой, всем телом, что задрожал дом, и сказал, вставая:
— Это настоящая эпилепсия. Так нас учил в «батальоне» покойный доктор Гульберт.
— Да, да, это удивительно похоже, но к чему это?
— Вы прежде всего выберетесь из камеры, — пояснил Красавчик Венцель. — Доктор Розенблат — мерзавец. Когда у кого-нибудь уже и головы нет, все-таки этот Розенблат еще утверждает: здоровехонек! Только к эпилепсии он питает скотское почтение. Кто умеет ее хорошо сделать, тот сразу попадает в больницу… А оттуда удрать — уже детская игра… — Он заговорил таинственным голосом. — Оконные решетки в больничной камере перепилены и только приклеены… Это тайна «батальона»… Вам надо всего лишь две ночи внимательно следить: как только вы увидите в окне веревку с крыши, потихоньку приподымите решетку, чтобы никто не проснулся, просуньте плечи в дыру, и мы вас вытащим на крышу и спустим с другой стороны на улицу. Баста!
— Зачем мне бежать из тюрьмы, — робко обратился я к нему, — ведь я невиновен.
— Это не значит, что не надо бежать! — возразил мне Красавчик Венцель, выпучив глаза от удивления.
Я должен был употребить все свое красноречие, чтобы отклонить смелый план, который, как он сказал, является результатом постановления «батальона».
Для него было непостижимо, как это я выпускаю из рук Божий дар и хочу ждать, пока свобода придет ко мне сама.
— Во всяком случае, и вам, и вашим товарищам я признателен до глубины души, — взволнованно сказал я и пожал ему руку. — Когда пройдут тяжелые дни, моей первой заботой будет доказать вам это.
— Это не нужно, — дружески возразил Венцель. — Если вы поставите пару пива, мы примем с благодарностью, а больше и не нужно. Пан Харусек теперь казначей «батальона», он рассказал нам, сколько добра вы тайно делали людям. Передать ему что-нибудь, когда я увижу его через несколько дней?
— Да, пожалуйста, — быстро начал я, — скажите ему, чтоб он пошел к Гиллелю и передал ему, что я очень беспокоюсь о здоровье его дочери, Мириам. Пусть господин Гиллель смотрит за ней в оба. Вы запомните имя? Гиллель!
— Гиррель?
— Нет: Гиллель.
— Гиллер?
— Нет: Гилл-ель!
Венцель тщетно упражнял свой язык над этим непроизносимым для чеха словом, но наконец с дикой гримасой осилил его.
— И затем еще одно: пусть господин Харусек — я очень прошу его об этом — позаботится о «благородной даме», насколько это в его власти. Он уже знает, что я под этим разумею.
— Вы, верно, имеете в виду благородную даму, которая спуталась с немцем, с доктором Савиоли? Ну, она уже развелась с мужем и уехала вместе с Савиоли и ребенком.
— Вы это знаете наверное?
Я чувствовал, что голос у меня задрожал. Как я ни радовался за Ангелину — все же сердце у меня сжималось.
Сколько тревог я пережил из-за нее… а теперь… я забыт.
Может быть, она думала, что я действительно разбойник.
Я почувствовал горечь в горле.
С чуткостью, отличающей странным образом опустившихся людей, как только дело коснется любви, парень угадал, по-видимому, все, что я чувствовал. Он взглянул в сторону и ничего не ответил.
— Вы, может быть, тоже знаете, как поживает дочка Гиллеля, Мириам? Вы знаете ее? — с усилием спросил я.
— Мириам? Мириам? — Венцель задумчиво морщил лоб. — Мириам? Она часто бывает ночами у Лойзичек?
Я не мог удержаться от улыбки.
— Нет, наверно, нет.
— В таком случае не знаю, — сухо ответил Венцель.
Некоторое время мы молчали.
«Может быть, что-нибудь имеется про нее в письмеце», — подумал я с надеждою.
— Вы, наверно, слышали, что Вассертрума черт побрал, — вдруг начал Венцель.
Я вскочил в ужасе.
— Ну да. — Венцель указал на свою шею. — Готово! Ну и скажу я вам, страшно это было. Он несколько дней не показывался; когда они открыли лавочку, я, разумеется, первый влез туда — кому же другому! И тут он сидел, Вассертрум, в кресле, вся грудь в крови, а глаза как стекло… Вы знаете, я парень крепкий, но у меня все помутилось в глазах, когда я увидел его. Признаюсь вам, что я чуть не упал в обморок. Я говорил себе: Венцель, не волнуйся, это ведь только мертвый еврей… А в горле у него торчал напильник. В лавке все было перевернуто. Убийство, натурально.
— Напильник! Напильник! — Я чувствовал, как холодею от ужаса. — Напильник! Он исполнил свое дело.
— Я знаю, кто это был, — полушепотом продолжал Венцель после паузы. — Не кто другой, скажу я вам, как рябой Лойза… Я нашел его перочинный ножик в лавке на полу и быстро прибрал, чтобы полиция не заметила… Он пробрался в лавку подземным ходом… — Он внезапно прервал свою речь, несколько секунд напряженно вслушивался, затем бросился на нары и начал отчаянно храпеть.
Тотчас заскрипели засовы, вошел надзиратель и недоверчиво посмотрел на меня.
Я сделал безразличное лицо, и Венцеля с трудом удалось разбудить.
Только после многих толчков он, зевая, поднялся и с видом еще не совсем проснувшегося человека, пошатываясь, пошел за надзирателем.
………………………….
………………………….
Дрожа от нетерпения, вскрыл я письмо Харусека и стал читать.
«12 мая.
Мой дорогой несчастный друг и благодетель!
Неделю за неделей я все ждал, что вас наконец освободят, — все напрасно. Я сделал все возможное, чтобы собрать оправдательный материал, но не нашел ничего.
Я просил следователя ускорить дело, но всегда оказывалось, что он не может этого сделать, что это зависит от прокуратуры, а не от него.
Канцелярская неразбериха!
Только час тому назад я добился кое-чего и жду лучших результатов: я узнал, что Яромир продал Вассертруму золотые часы, которые он нашел в постели Лойзы после его ареста.
Вы знаете, у Лойзичек бывают сыщики; ходит слух, что у вас нашли часы, по-видимому, убитого Цоттманна… кстати, его труп до сих пор не разыскан. Остальное я сам сообразил: Вассертрум и прочее!
Я немедленно взялся за Яромира, дал ему тысячу флоринов…»
Я опустил руку с письмом, слезы радости выступили у меня на глазах: только Ангелина могла дать Харусеку такую сумму. Ни у Цвака, ни у Фрисландера, ни у Прокопа не было таких денег. Значит, она не забыла меня! Я стал читать дальше:
«…дал ему тысячу флоринов и обещал ему еще две тысячи, если он немедленно пойдет со мной в полицию и скажет, что он нашел эти часы у брата после его ареста и продал их.
Это может произойти только тогда, когда это письмо уже будет у Венцеля на пути к вам.
Но будьте уверены, что это произойдет. Еще сегодня. Я ручаюсь вам в этом.
Я не сомневаюсь ни минуты, что убийство совершил Лойза и что часы эти — Цоттманна.
Если же тут что-нибудь и не так, то и тогда Яромир знает, что ему делать. Во всяком случае, он признает, что эти самые часы найдены у вас.
Итак: ждите и не сомневайтесь. День вашего освобождения, вероятно, уже недалек.
Но наступит ли день, когда мы свидимся?