Экипаж подпрыгнул и затем спокойно покатился дальше.
Я опустил дребезжащие окна кареты и жадными легкими вдохнул ночной воздух.
Все стало мне совершенно чужим, так непонятно новым: дома, улицы, закрытые лавки.
Белая собака, одинокая и унылая, пробежала по мокрому тротуару. Я смотрел ей вслед. Как странно!! Собака! Я совершенно забыл, что существуют такие звери — я от радости мальчишески крикнул вслед:
— Эй, ты там! Разве можно быть такой хмурой?..
Что бы сказал Гиллель?! А Мириам?
Еще несколько минут, и я у них. Я не перестану молотить в дверь до тех пор, пока не подыму их с постели.
Теперь все будет хорошо — все несчастья этого года миновали!
Ну и Рождество же будет!
Только не проспать бы его, как в последний раз.
На мгновение прежний ужас охватил меня: слова арестанта с лицом хищного зверя вспомнились мне. Обожженный труп, изнасилование и убийство… но нет, нет! Я старался отгонять эти мысли: нет, нет, не может, не может этого быть. Мириам жива!.. Я ведь слыхал ее голос из уст Ляпондера. Еще одна минута… полминуты… потом…
Экипаж остановился у какой-то груды обломков. На мостовой повсюду — кучи камней.
На них горели красные фонари.
При свете факелов толпа рабочих рыла землю.
Мусор и обломки стен заграждали путь. Я карабкался, ноги увязли по колено.
Вот здесь, здесь ведь Петушья улица?!
Я с трудом ориентировался. Кругом — только развалины.
Разве не тут стоял дом, в котором я жил?
Передняя часть его была сорвана.
Я взобрался на холм земли — глубоко передо мной бежал вдоль прежней улицы черный кирпичный ход… Взглянул вверх: как гигантские ячейки в улье, висели в воздухе обнажившиеся комнаты, одна возле другой, озаренные факелами и унылым светом луны.
Вот там, наверху, это моя комната — я узнал ее по узорам на стене.
Только одна полоска оставалась от нее.
К ней примыкало ателье… Савиоли. Вдруг я почувствовал в сердце совершенную пустоту. Как странно! Ателье!.. Ангелина!.. Так далеко, так неизмеримо далеко позади осталось все это!
Я обернулся: от дома, в котором жил Вассертрум:, не осталось камня на камне. Все было сровнено с землей: лавка старьевщика, погреб Харусека… все, все.
«Человек проходит, как тень», — пришла мне в голову читанная когда-то фраза.
Я спросил одного рабочего, не знает ли он, где живут теперь люди, выселенные отсюда, и не знает ли он случайно архивариуса Шемайю Гиллеля?
— Не знаю по-немецки, — ответил он.
Я дал ему гульден: он стал понимать по-немецки, но не мог дать мне никаких сведений.
И никто из его товарищей.
Может быть, у Лойзичек я узнаю что-нибудь?
— Лойзичек закрыт, — говорили они, — дом перестраивается.
— Разбудить кого-нибудь из соседей? Или неудобно?
— Да здесь ни одна собака не живет, — ответил рабочий. — Здесь запрещено. Из-за тифа.
— А «Бедняк»? Этот, наверно, открыт?
— И «Бедняк» закрыт.
— Правда?
— Правда.
Я наудачу назвал несколько имен торговцев и продавщиц табака, живших поблизости, потом Цвака, Фрисландера, Прокопа…
Рабочий отрицательно покачал головой.
— Может быть, знаете Яромира Квасничку?
Рабочий задумался:
— Яромира? Глухонемой?
Я был счастлив. Слава Богу! Хоть один знакомый!
— Да, глухонемой. Где он живет?
— Он картинки вырезает? Из черной бумаги?
— Да. Это он. Где я могу найти его?
Рабочий описал мне со всеми подробностями, как найти ночное кафе во внутренней части города, и взялся снова за работу.
Больше часа блуждал я по грязи, балансировал на шатающихся досках, пролезая под бревнами, преграждавшими проход по улице. Весь еврейский квартал представлял собой одну сплошную каменистую пустыню, точно землетрясение разрушило город.
Не дыша от возбуждения, весь в грязи и разорванных ботинках, выбрался я наконец из этого лабиринта.
Еще несколько домов, и я был возле притона, который искал.
«Кафе „Хаос“», — гласила надпись.
В пустой маленькой зале едва хватило места для нескольких столиков, прислоненных к стене.
В середине комнаты на трехножном биллиарде, похрапывая, спал кельнер.
Базарная торговка с корзиной овощей сидела в углу, склонившись над стаканом вина.
Наконец кельнер соблаговолил встать и спросить, что мне угодно. По наглому взгляду, которым он окинул меня с ног до головы, я понял, на какого оборванца я был похож.
Я бросил взгляд в зеркало и ужаснулся: чужое, бескровное лицо, морщинистое, сероватого цвета, с всклоченной бородой и длинными непричесанными волосами смотрело оттуда на меня.
Я спросил, не было ли здесь резчика силуэтов Яромира, и заказал себе черного кофе.
— Не знаю, почему его еще нет, — зевая, ответил кельнер.
Затем кельнер снова лег на биллиард и опять уснул.
Я взял со стены номер «Prager Tagblatt» и стал ждать.
Буквы ползли, точно муравьи, по страницам, и я не понимал ни слова из того, что читал.
Прошло несколько часов, и за окнами показалась подозрительная глубокая синева, обычное явление в часы рассвета в помещениях, освещенных газом.
Время от времени показывались шуцманы с зеленоватыми и блестящими перьями на шляпах и медленными тяжелыми шагами шли дальше.
Зашли три солдата, не спавшие, по-видимому, всю ночь.
Уличный метельщик забежал за рюмкой водки.
Наконец, наконец: Яромир.
Он так изменился, что я сперва не узнал его: глаза потухли, передние зубы выпали, волосы поредели, а за ушами появились глубокие впадины.
Я был так счастлив снова увидеть после такого долгого времени знакомое лицо, что вскочил, подошел к нему и схватил его за руку.
Он вел себя необычайно робко и постоянно озирался на дверь. Всеми возможными жестами я пытался дать ему понять, что я очень рад встрече с ним. Он, по-видимому, долго не верил мне.
Но какие я ни задавал ему вопросы, он на все отвечал одним и тем же беспомощным жестом непонимания.
Как же объясниться с ним?
Вот! Прекрасная мысль!
Я попросил карандаш и нарисовал одного за другим: Цвака, Прокопа, Фрисландера.
— Что? Никого нет в Праге?
Он оживленно стал размахивать руками, зашагал пальцами по столу, ударил себя по ладони. Я догадался. Все трое, очевидно, получили деньги от Харусека и, составив торговую компанию, отправились бродить по свету с расширившимся кукольным театром.
— А Гиллель? Где он живет теперь? — Я нарисовал его, рядом с ним дом и вопросительный знак.
Вопросительного знака Яромир не понял — он не умел читать, — но он догадался, что мне нужно, — взял спичку, подбросил ее как будто бы вверх, но ловко, как фокусник, заставил ее исчезнуть.
Что бы это значило? Гиллель тоже уехал?
Я нарисовал еврейскую ратушу.
Глухонемой начал решительно качать головой.
— Гиллеля там уже нет?
— Нет. (Он покачал головой.)
— Где же он?
Снова фокус со спичкой.
— Он говорит, что он уехал, и никто не знает куда, — наставительно заметил вмешавшийся в разговор метельщик улиц, который с интересом следил за нами.
У меня сжалось сердце от ужаса. Гиллеля нет! Теперь я один во всем мире… Все предметы кругом закачались в моих глазах.
— А Мириам?
Руки у меня так сильно дрожали, что я долго не мог нарисовать ее.
— И Мириам исчезла?
— Да. Тоже исчезла. Бесследно.
Я испустил громкий стон и забегал взад и вперед по комнате, так что солдаты вопросительно переглянулись между собой.
Яромир хотел меня успокоить и пытался поделиться со мной еще сведениями, которые были у него: он положил голову на руку, как спящий.
Я ухватился за стол.
— Ради Господа Иисуса, Мириам умерла?
[433]
Он покачал головой. Яромир снова изобразил спящего.
— Она была больна? — Я нарисовал аптечную склянку.
Снова отрицательный ответ. Снова Яромир положил лоб на руку…
Стало светать. Потухал один рожок за другим, а я все еще не мог выяснить, что означал этот жест.
Я отказался от дальнейших попыток. Стал раздумывать.
Единственное, что оставалось мне, это, как только наступит утро, идти в еврейскую ратушу навести там справки, куда уехали Гиллель и Мириам.
Я должен был ехать за ними ………..
Я молча сидел возле Яромира, глухой и немой, как он.
Взглянув на него через некоторое время, я увидел, что он вырезает ножницами силуэт.
Я узнал профиль Розины. Он протянул мне силуэт через стол, закрыл рукой глаза… и тихо заплакал…
Затем он вдруг вскочил и, не прощаясь, неуверенно зашагал к двери.
………………………….
………………………….
Архивариус Шемайя Гиллель однажды без особой причины отлучился и больше не возвращался. Свою дочь, очевидно, он взял с собой, потому что и ее с тех пор никто не встречал, — вот что мне сообщили в еврейской ратуше. Это все, что мне удалось узнать.
Ни следа не оставили они по себе.
В банке мне заявили, что на мои деньги наложен судебный арест, но с каждым днем ожидается разрешение выплатить мне эту сумму.
И наследство Харусека не прошло еще через все инстанции. Я с пламенным нетерпением ждал этих денег, чтобы пуститься на поиски Гиллеля и Мириам.
………………………….
Я продал драгоценные камни, которые все еще носил в кармане, и снял две маленькие меблированные чердачные комнаты на Старосинагогальной улице — единственной уцелевшей от разрушений в еврейском городе.
Странное совпадение: это был тот пресловутый дом, о котором легенда рассказывает, что туда некогда скрылся Голем.
Я расспрашивал соседей — по большей части мелочных торговцев и ремесленников, — верны ли слухи о «комнате без входа», — и они надо мною смеялись. Как можно верить такой чепухе!
Мои собственные переживания в связи со всем этим за время моего сидения в тюрьме приобрели бледные очертания давно рассеянного сна, и я видел в них лишь бескровный и безжизненный символ. Я вычеркнул их из книги моих воспоминаний.
Слова Ляпондера, по временам так ярко оживавшие во мне, точно он сидел против меня, как тогда, в камере, укрепляли меня в мысли, что все, казавшееся мне реальной действительно