— Я, поручик Кляко.
— Ребята-а-а! Гоните отсюда эту офицерскую сволочь. Гоните его-о! Ребята-а, пускай он меня не мучи-ит, не то я его убью, ох!.. — стонал раненый.
Вдруг он расплакался. Солдаты, отворачиваясь, отходили черными тенями от повозки, не глядя друг на друга.
— Не реви, лежи спокойно! — сказал Кляко звонким, ясным голосом, как на казарменном плацу. — Зато самое страшное для тебя уже позади. Доктора так починят ногу, что ты и сам удивишься.
— А если больно? — пожаловался раненый. — Так больно, что я и сам не знаю, что говорю.
Он застонал и заметался.
— Перестань реветь, черт возьми! Кому охота тебя слушать? — прикрикнул на него Кляко. — Унтер здесь? Ребята, где каптенармус?
— Я здесь, пан поручик.
— Выдать раненому сто граммов рому.
— Ромом распоряжается командир батареи.
— Не возражайте, пан каптенармус, не то пожалеете. Выдать раненому сто граммов рому. Если через две минуты рому не будет, я вам покажу такое, чего вам и не снилось. Шагом марш!
— Но…
— Не желаю ничего знать! Шагом марш!
Кто-то громко засмеялся.
Раненый перестал стонать.
— Пан поручик! Мне так больно, что я и сам не знаю, что говорю.
— Эх, ты! Сперва обругал, а теперь вроде извиняешься. Так, что ли?
Раненый застонал.
— Ты же самый счастливый человек на батарее, а еще облаял своего командира. Что же это такое, а? Вот возьму и отдам тебя, голубчика, под суд. Тогда как? Но я на тебя того… ясно? Как ты на нас… Госпиталь, сестрички… Столкуешься с какой-нибудь, заживешь как в раю. Они любят, чтобы их обхаживали… Видишь, как я с тобой, не то что ты…
— Вот, пан поручик. Стопка рому.
— На, хлебни.
— Спасибо.
— То-то.
Раненый выпил. Солдаты обступили повозку, чтобы послушать разговор.
— Пора выступать! — послышался в темноте резкий голос.
— Командир идет, — шепнул кто-то Кляко.
— …меня это не касается. Это ваше дело… — приближался сердитый голос.
Тут и Кляко узнал голос Гайнича.
— Четырех коней убило, пан надпоручик. Должен как-то я выпутаться из беды? Да еще два ушли, отвязались незаметно, никак не найдем, — объяснял Гайничу фельдфебель Чилина.
— Забыли, с кем говорите? — оборвал Гайнич.
— С собакой! — произнес кто-то из солдат, черными тенями обступивших повозку с Колесаром.
Раздался смешок.
— Я командир батареи, а вы фельдфебель. Вы отвечаете за лошадей. Ни с чем больше ко мне не приставайте. Выполняйте!
— Слушаюсь!
— Здесь кто-то сказал «собака».
Солдаты отошли, у повозки остался один Кляко.
— Кто-то здесь сказал «собака». Раненый или не раненый, мне все равно. Он пойдет под суд.
Командир пнул ногой колесо. За его спиной выросла тень.
— Признавайтесь! — срывающимся фальцетом закричал Христосик, наклонясь над раненым, и, должно быть, задел его, потому что тот застонал. — Кто это был? Вы? Признавайтесь.
— Ох, ох, я ничего не знаю.
— Он, видите ли, не знает! Вы все тут вдруг стали невинными ягнятами.
Гайнича уже начало сердить, что дело приняло такой оборот. Визгливый голос усердствующего Христосика действовал ему на нервы, но он понимал, что отступать нельзя. Сегодня батарея отправляется на передовую, и любое ослабление дисциплины рискованно. Гайнич одернул Христосика:
— Оставьте его в покое, поручик Кристек. Ребята, даю вам одну минуту. Если виноватый сам не назовется, я возьмусь за первого попавшегося. Пусть — виноват не виноват — перед полевым судом ответит. Времени у нас мало, всего минута. Так-то.
— Слышали? — не унимался Христосик.
— Это я.
— Кто я? Назовитесь.
— Поручик Кляко!
Раненый как-то странно застонал «у-у, у-у» и закашлялся.
— А если я вам не поверю?
— Могу повторить.
— Не надо. С меня достаточно. Солдаты и младшие чины, немедленно выступать! Поручик Кляко, ко мне!
— Выступать! — Из-за спины командира выскочил Христосик и погнал солдат в непроницаемую темноту.
— Поручик Кляко, я вам не верю.
— Весьма сожалею.
— Будь у меня достаточно офицеров, я бы отдал вас под суд, вы предстали бы перед полевым судом.
— Извольте.
— Вы отправитесь на наблюдательный пункт.
— Слушаюсь! Есть отправиться на наблюдательный пункт.
— Я подам рапорт о вашем поведении командиру полка. Вы понимаете, что это значит? Устно или письменно подавать рапорт?
Кляко понимал, что Гайнич куражится над ним, и не хотел доставлять ему этого удовольствия.
— Авиапочтой.
— Вы свободны.
— Слушаю!
Кляко щелкнул каблуками и отдал честь.
— Батарее через двадцать минут к выступлению приготовиться! — скомандовал Гайнич в темноту.
— Выступать через двадцать минут! — повторил Христосик.
— Не визжите, черт вас побери!
Гайнич был раздражен и, нарушая предписания, закурил.
Поднялась суматоха, шум, крики, но все перекрывал бас «лошадиного батьки» фельдфебеля Чилины. Он так и сыпал во все стороны ругательствами и распоряжениями. Этого невысокого бойкого человека солдаты любили, он никого не обижал, не ябедничал. Все охотно выполняли приказы фельдфебеля, покрикивали друг на друга и на лошадей, подражая его голосу, и казалось, что повозки окружают одни Чилины, и все до одного весельчаки.
— Пан поручик, вы молодчина!
Мимо Кляко мелькнула тень и тотчас же растаяла в темноте.
— Пан поручик, посторонитесь, батарея сейчас тронется, — предупредил Чилина, подходя к Кляко, и заговорщически доложил:
— Мертвых придется взять с собой. Здорово придумано? А раненого в госпиталь. Только где мне взять лошадей — никто не скажет! Все упряжки пришлось перетасовать. Четырем коням капут, а два убежали.
— Я их видел, то есть одного видел.
— Да ну?
— На кладбище. Должно, уже подох. Кресты его доконали.
— А второй?
— Откуда мне знать? Убежал, этот, конечно, поумнее всей нашей батареи. На… он на войну, пан фельдфебель.
— Извините!
Лицо у фельдфебеля Чилины всегда-то было несколько удивленное, а тем более, наверно, сейчас, но в темноте ничего не было видно, и о выражении лиц можно было лишь догадываться. От дальнейших высказываний Чилина воздержался. «Солдат — это солдат, фельдфебель — это фельдфебель, а поручик — это поручик. Офицер может нагрубить командиру, даже назвать его собакой. Каждый здесь отвечает сам за себя. Я старый солдат и знаю, что положено и чего не положено». Чилина привык говорить сам с собой и давно уже перестал думать о том, что он самый старый солдат на батарее и служит уже без малого пятнадцать лет. Образования никакого не получил, дотянул до чина фельдфебеля, до «лошадиного батьки», и понимал — дальше дорога для него закрыта. Зачем суетиться, выслуживаться? Каждый год на батарее появлялись новые лица, а давно знакомые возвращались домой, оставался один он. Он, кони и повозки. Сменялись и офицеры. Не успев прижиться, они уже рвались уйти в другие полки, в другие гарнизоны, они делали карьеру, и каждый год на их петлицах прибавлялись новые звездочки. Зачем суетиться, выслуживаться? Чилина был доволен своей судьбой. Только уж очень некстати эта война. Но фельдфебель выбирать не может, он идет туда, куда его пошлют. Однако начало неважное. Четырем коням каюк, два сбежали. Что останется от батареи через неделю, если и дальше так пойдет? Сегодня пришлось все перетасовать, ну, а потом как быть? Говорят, на этом участке фронта у русских сильная артиллерия. Завтра утром надо составить шесть актов о потерях; интересно, что скажут по этому поводу в полку? «Я за это не отвечаю… Война есть война. А троих солдат у нас уже убило. Мы еще и пороху не нюхали. Что же будет через неделю? Что будет?»
— Батарея, слушай мою команду! Выступаем на огневые позиции! За мной! — командует надпоручик Гайнич, сидя верхом на коне и поигрывая стеком. На надпоручике пилотка. Все это видели, когда он закуривал.
— Пошли, ребята! Вот оно, началось подлое дело! — Кляко шагает вперед.
Батарея двинулась по разбитой деревне.
НАСТОЯЩИЕ МУЖЧИНЫ И ФОСФОР
Отец сегодня почему-то был неразговорчив. Не спросил даже, куда он отправляется. Так и должно быть всегда — ведь он уже взрослый. Неделю назад семнадцать исполнилось. Теперь он всякому может сказать, что ему восемнадцать. Уже настоящий мужчина.
Фонарь отбрасывал яркий сноп света; вздрагивая, он беззвучно скользил по заборам и стенам планицких домов. Вот луч упал на женщину и ослепил ее — она заслонилась рукой. Лукан-младший с ликующим гиканьем погнал велосипед прямо на нее. Женщина спрыгнула в канаву.
— У, безобразник!
— Привет! — крикнул он и по-поросячьи взвизгнул, ему показалось, будто это Фарничка.
— Знаю я тебя, безобразника! — погрозила женщина из канавы.
«Глупый народ старики! А кому больше тридцати — все старики. И мой отец старик. Все! И важничают, что старики. А чего тут важничать? Кто их поймет? Я, что ли? И не подумаю даже. Я, мол, тебя, безобразника, знаю! Если бы знала, так по имени бы окликнула. Ох, уж это старичье!»
Он вздохнул, нажал на педали и, припав к рулю, помчался еще быстрее. Не замедляя хода, он, резко накренившись, пролетел крутой поворот, поглядывая на поля, освещаемые пучком яркого света. Шины свистели, из-под них веером летели мелкие камешки. Потом сноп света лег вдоль «аллей» старого Лукана. Отсюда шла прямая дорога до самого Правно. Лукан ехал по середине шоссе, приподняв фонарь так, чтобы свет падал на кроны деревьев. Рано еще, деревья голые. Только во второй половине мая, когда они распустятся, — вот тогда стоит съездить в Правно! Катить домой — и подсвечивать зеленые кроны все в белых цветах».
Молодому Лукану скучно, да и шоссе плохое, в ухабах. Он съезжает ближе к обочине. Скорей бы уж Правно! «У меня кастет, — думает он, ощупывая карман, он радуется скорости, кастету, тому, что до Правно уже недалеко и там будет весело. — Вот бы на сегодня невидимкой стать! Здорово было бы, у, черти! И не только на сегодня — когда угодно! Натворил бы я дел! Почище Ремеша! Он бы от зависти заплакал. Интересно, умеет ли он плакать? А кому мы сегодня отходную устроим? Наш Шеф мастер придумывать. Такие не плачут! А Лис? Ну, это еще пацан. Ему и семнадцат