Ничего, никаких возражений, но никто не думает равняться, и никто их не увечит. Слышны только надрывные вопли беспомощного поручика.
«Пусть помается, трезвенник! Побалбесничал в штабе, пусть теперь мается». Гайнич сочувствовал сонным солдатам и отчасти радовался, что они не слушаются Кристека. Он только подлил масла в огонь, иронически заметив:
— Вы, видно, и батарею построить не умеете? Да, да, кажется, вы и на это не способны!
— Черт вас возьми, не спите! Черт возьми, стойте смирно!
Кристек схватил за плечо ближайшего солдата. Тот раскрыл глаза, тупо ухмыльнулся и продолжал стоять «вольно».
Прошло минут десять.
— Хватит! — Надпоручик встал. — Солдаты! Вы вели себя недостойно. Вы злоупотребили моим доверием, а на фронте это тяжкое преступление. Сейчас шесть сорок. Раздать всем шанцевый инструмент и копать укрытия до девяти ноль-ноль. В девять орудийным расчетам быть в полной боевой готовности! Остальным — копать без отдыха до вечера. Унтер-офицеры, ко мне! Разойдись!.. Пан поручик, вам еще нужно привыкнуть ко многому.
Кристек молча снял каску и вытер лоб.
— С ними невозможно справиться.
— Нет, можно, так и знайте! — резко ответил Гайнич и отвернулся.
Он был глубоко убежден, что с трезвенниками никакого дела толком не сделаешь, и таких людей можно только презирать. Гайнич влез в повозку и растянулся на черных попонах.
Солдаты рыли укрытия. Гайничу стало скучно.
Неожиданно тишину разогнал звонкий металлический вздох, донесшийся словно из отдаленной каменоломни. Взошло солнце. Оно засияло над лесистым горизонтом и смело поползло вверх по небу. «Так должна бы начинаться каждая весна, начинаться в точности по хрестоматии и по календарю. И еще ей положено благоухать, ведь, говорят, «запахло весной» и «благоухают распускающиеся деревья». А я ничего не ощущаю. Насквозь прокурился. Вот трезвенник Христосик ощущает ее аромат, но он ничего не чувствует от страха. Страх грызет его душу, а боится он потому, что трезвенник. Именно поэтому хлебну-ка я рому». На некоторое время ром разогнал скуку Гайнича.
Надпоручик тянул из фляжки и лениво поглядывал на работающих солдат. Они курили и с остервенением долбили землю. Кто-то принес ведро воды. Его быстро опорожнили. Потом один из солдат ушел с пустым ведром и исчез в чаще, где были привязаны лошади. Там, должно быть, находился колодец. Могла быть и речка, Гайнича некоторое время мучило любопытство. Но доставать карту не хотелось. Да он и не помнил, куда ее сунул. «Вода, может быть, отравлена!» Но вскоре и это перестало его волновать. «Выпью. За здоровье командиров всех батарей! Им лучше, чем мне. Всем им лучше, чем мне». Гайнич приложился к фляжке и выпил ром до последней капли. «Надо сказать каптенармусу, пусть оставит мне литров пять. Впрочем, я сказал ему об этом еще вчера. И хорошо сделал. Без рому тут и минуты не прожить. Почему пять? Почему бы не шесть? Не четыре? Пять! Возьмем круглое число, черт побери! Пять это пять. Десять ведь тоже круглое число. Не повредило бы, клянусь богом, не повредило бы…»
— Звонят с НП, пан надпоручик!
— Что им надо?
— Не знаю. Пан поручик Кляко…
— Кляко?!
Гайнич порывисто вскочил.
— Надпоручик Гайнич!.. Кляко? Привет. Что нового? Надрызгался?.. Нет?.. Помолчи! Серьезно? Надо было ему сказать, что существует договоренность… Но почему? Не может быть… Да не может этого быть. Я приду, жди меня! Кого?.. Это твой земляк? А я и не знал. Ну ладно. Привет.
Надпоручик положил трубку, выругался и сказал немцах что-то такое, от чего телефонист сначала пришел в изумление, а потом расхохотался.
Гайнич, заметив это, строго спросил:
— Пьян?
— Никак нет.
— Не отпирайся. Думаешь, я не вижу? Глаза у тебя, как у ангорского кролика. Попробуй только засни, увидишь, что я из тебя сделаю.
— Пан надпоручик, разрешите спросить?
Они сидели почти рядом, и это придало солдату смелости.
— Ну?
— Вроде мы тут самоволкой, а, пан надпоручик? Ведь немцы-то о нас ничего не знают. Не знают даже, что мы должны сюда прибыть. С НП мне сказали, что наших там за шпионов приняли и хотели перестрелять.
Не глядя на солдата, Гайнич тихо приказал:
— Вызовите ко мне поручика Кристека.
Поручик прибежал, придерживая каску.
— Предварительной пристрелки не будет. Я иду на НП. Ройте тут укрытия да следите, чтобы солдаты не били баклуши. Ни минуты передышки. Вы меня поняли?
— Понял, пан надпоручик.
— Вызовите сюда рядового Лукана! Он пойдет со мной. Когда вернусь, не знаю.
Он небрежно кивнул Кристеку и задумался.
Через десять минут надпоручик и солдат покинули батарею. Лукан шел впереди, в десяти шагах от него — Гайнич. Солдат держался телефонной линии. Она тянулась по опушке молодого лиственного леса, еще не пробудившегося от зимнего сна. Своим рыжеватым цветом лес напоминал линяющую овчарку. Широкая лесная дорога, вся изборожденная колесами, нервно петляла среди деревьев. Вдруг открылось странное, без единого деревца, обширное круглое поле. Гайнич и Лукан очутились в центре нижнего полукружья; до верхнего было километра два, не меньше. Оттуда и доносился сухой, отрывистый лай перестрелки.
Лесная опушка сворачивала влево, в ту же сторону убегала и телефонная линия. Выйти в открытое поле Лукан не решился. Какое-то шестое чувство подсказало ему, что это будет опасно. Обширное поле было пустынно, и совсем неподалеку, — рукой подать, — стоял обгоревший комбайн. Еще ближе виднелась развороченная полевая кухня, с которой свешивались тела двух убитых солдат в немецкой форме. Одно туловище было без головы. Шея превратилась в темно-красную шишку. Руки другого тянулись к земле. Земля будто притягивала и его волосы. Мягкие, светлые и длинные, словно у женщины, они удлиняли лицо мертвеца с разинутым ртом.
Надпоручик Гайнич спросил себя, отчего у этого солдата такое длинное лицо. В это время порыв ветра шевельнул волосы убитого и принес от кухни тяжелый запах, понятный живым и нагоняющий на них страх. Удушливый смрад дал Гайничу ясный ответ: «Так смердеть будешь и ты. Еще никто никогда по-другому не вонял, ибо смерть уравнивает всех и не знает исключений из правила». Смрад принес и второй вопрос: «А когда твой черед?»
Гайнич содрогнулся.
Ветер стих. Немного погодя новый порыв ветра пронесся над ними и зашумел в рыжеватом лесу.
— Скорей! — подгонял Лукана Гайнич. Они шли друг за другом, что-то принуждало их держаться вместе. — Скорей! — Гайнич опасался, не обстреливают ли дорогу, но знал, что сбиться с пути они не могут, нужно только придерживаться опушки. По другую сторону полукружья находится НП Кляко.
По желтовато-белому талому снегу поля расползались большие черные острова вспаханной земли.
Неподалеку от опушки возвышался розоватый холм. Лукан остановился, и надпоручик ничего ему не сказал.
— Убитые.
По-видимому, они здесь пролежали всю зиму. Осенью кто-то раздел их и сложил штабелем. Потом наступили морозы, нанесло снегу. Теперь весна, снег растаял и обнажил мертвецов. Они еще не были тронуты тленом, эти розовые, словно живые, тела, обмытые то леденящей, то прогретой солнцем талой водой.
Они еще не смердели, эти розовые, словно живые, тела.
А вот еще один, он лежит в стороне от других, внизу живота у него выжжена рана, будто темно-красная роза. Других ран незаметно. Этот убитый одинаково пугает и Лукана и Гайнича, может быть, потому, что он лежит на боку в пяти-шести шагах от тропинки.
Из розового штабеля торчит толстая нога, рядом высунулись три руки. Две словно о чем-то просят. Ладони их тянутся одна к другой, как будто желая соединиться в мольбе, скрестив пальцы в последней молитве.
Ни Гайнич, ни Лукан не смотрят на их лица. По крайней мере, Лукан не смотрит, но знает, что мертвецы эти молоды, что они его сверстники. Они были молоды, когда полегли в этом безлесном круге, и когда их сложили розовым штабелем. Лукан даже не чувствует отвратительного привкуса рома во рту, и голова не болит. Все окружающее обрисовывается перед ним болезненно-четкими линиями, и потому ему жутко. Жутко и оттого, что он не в силах шевельнуться, и оттого, что он не может отвести глаз от розоватых рук и спин, и ему все кажется, что две руки о чем-то просят, хотят в последний раз помолиться. Они — живые, и у них нет ничего общего с розовой грудой человеческого мяса.
— Это немцы или русские?
Никто не может ответить надпоручику. И именно сейчас, как случается порой, ему приходит в голову: «А что сказал бы об этом Кляко?» И он отвечает за него: «Твою мать, не видишь ты, что ли? Это швабы!» Гайничу становится не по себе, и он тянется к фляжке, которую ему наполнил денщик. Сейчас он выпьет сам и угостит, разумеется, Лукана, словно тот его близкий приятель.
— На, выпей, Лукан! Гнусное зрелище! Чего их так бросили?
Близость убитых стерла грань между солдатом и офицером. Суровый и упрямый Лукан взял фляжку, отпил и молча вернул ее Гайничу. Потом вытер губы и сказал:
— Много их тут лежит с осени. Видать, немцам дорого обошлось это дело. — И пошел дальше.
— Почему ты думаешь, что это немцы?
— Почему? Чувствую.
— Тебе хочется, чтобы это были немцы. Ты очень этого хочешь, несчастный. В том-то вся закавыка. Тебе это просто приятно.
— Мы немцев знаем, пан надпоручик. Стали бы они возиться с русскими! Вали в яму — и ладно!
Гайнич не стал спорить. Он выпил еще и закупорил фляжку.
— Посмотрим!
Еще пять розовых штабелей человеческого мяса. Они сложены на одинаковом расстоянии друг от друга. Это легко заметить. И странно, что в центре круга и дальше, куда бы ни посмотрел надпоручик в бинокль, больше нет ни одного штабеля.
В низинах стояла талая вода. Ручейки прогрызли в сугробах ледяные русла, бежали к рыжему лесу, где на рыхлом подтаявшем снегу виднелось множество следов. Больше всего их было вдоль красного телефонного провода. Тут Гайнич с Луканом и услыхали отдаленные, неразличимые человеческие голоса. Потом звонкий металлический звук разорвал тишину желтовато-белого круга, и из рыжего леса вышел высокий немецкий солдат с винтовкой на плече. Он выжидательно остановился на их пути.