отому что у тебя не хватает духу ответить на вопрос, где находится роскошный блиндаж и что ты тут делаешь. Ты что тут делаешь? Старый, как мир, вопрос! Впервые ты спросил себя об этом… Нет, ты не сам об этом себя спросил. Ты услышал этот вопрос, когда батарея была на марше, торопилась на фронт. Справа был молчаливый лес, слева — колхозная конюшня, за ней двенадцать домов в ряд. Прямо у шоссе — развалины каменного здания. Там же виселица. Ее сколотили незадолго до твоего прихода из совсем еще свежих сосновых бревен. Ветер рвал на повешенном незастегнутый пиджак. Грудь у него проколота штыком, на штыке — кусок картона с четко выписанным словом: «Бандит».
Кляко встретил угасший взор мертвеца и прочел в нем этот вопрос: «Ты что тут делаешь?» Потом Кляко спрашивал себя об этом все чаще. Но разве мыслимо беспрестанно задавать себе один и тот же вопрос? «Ты что тут делаешь?» Это даже не вопрос. Это звучит грозно, повелительно. Звучит так, словно у того, кто спрашивал, не было желания повторять. Но для Кляко вопрос этот не стал чем-то привычным. Он не в силах услыхать его еще раз, потому что зашел слишком далеко. Он не должен был заходить так далеко. До сих пор он вел себя непростительно легкомысленно, будто не знал, что в конце длинного перехода его ждет блиндаж с полом и коврами.
«Голым бабам здесь не место. Это дурацкое недоразумение. Всякое недоразумение выглядит в той или иной степени дурацким. Да, я не смел допускать это, не смел позволить себе попасть сюда. Я мог предполагать, что батарея в конце концов выйдет на свой огневой рубеж, не важно, где именно. Всюду одно и то же, и всюду меня преследовали бы укоры совести. Фронт растянут на две тысячи километров. Ничего себе, вот это цифра! И угораздило же меня родиться! Да, не повезло мне, братцы, чертовски не повезло! И давно не везет. Мой учитель математики сказал бы: «Чем длинней линия фронта, тем больше горя на земле — все это находится в пропорциональной зависимости». Пан учитель, теперь мне на все наплевать, я сыт по горло, вот увидите, что я сумею найти выход полегче. И немедленно! Теперь, после того как я побывал в роскошном блиндаже «Heimat»[39] и нам с надпоручиком Гайничем тесно на маленьком снарядном ящике, — теперь я обязан сделать это. Здесь и Лукан, мой земляк, но я не смею сказать ему ни единого слова. Он в упор рассматривает меня. Совесть во мне пробудить хочет, что ли? Стоит мне только высунуть голову — и все. Все, потому что ведь нигде не написано, что без меня мир перестанет существовать. Человечество забыло написать такое изречение или сознательно не написало его и этим вынесло мне приговор. Я — нуль! По крайней мере, не нужно ни у кого спрашивать разрешения. Обо мне никто не заплачет. Отец? Отец немножко всплакнет, но он знает, что такое война. Объяснил бы я ему все, он бы понял меня. Он прекрасный человек. Мать будет тоже плакать. А сестра — девчонка, такой ничего не объяснишь. Надо бы, чтоб плакали женщины, которых я мог бы встретить и полюбить. Теоретически, конечно, потому что я никогда уже их не встречу. И даже не знаю, где они, как их зовут. Но они должны были бы плакать, женщины это любят. Кто мне сейчас скажет, только быстро, — что такое слезы в теории?.. Ну, быстро, потому что я тороплюсь. Поручик Кляко, офицер второй батареи словацкого артиллерийского полка, торопится, господа… Скорей! Итак, мы доигрались! Раз мы доигрались, вы все хором можете меня очень ласково и сладенько…»
Он вскочил и, цепляясь за корни, полез вверх на бруствер.
— Ах, черт!
Его схватили сильные руки и потянули вниз в окоп.
— Пусти меня, сволочь! — закричал Кляко, отчаянно сопротивляясь.
Страх, что эти сильные руки стащат его вниз, придал ему нечеловеческую силу. Он лягнул надпоручика в грудь, сорвавшись при этом, но корни из рук не выпустил. Ну, выше, напрягись еще малость, ведь земля скользкая, липкая. И вот грудью и животом он лежит на желанном клочке земли. Закинуть ноги, и… на них повисло что-то тяжелое и стянуло его в окоп.
Затенькали пули — тинь-тинь… Раздался звонкий металлический гулкий удар.
— Сволочи, сволочи!.. — шепчет Кляко.
Он сидит в грязи, ни на кого не глядя. Бледное лицо покрыто потом. Кляко прислоняет голову к липкой стенке окопа, словно хочет заснуть.
— Пан поручик!
Кляко испуганно вздрогнул. Молча смотрит на него Гайнич.
— Пан поручик, у меня есть немного рому.
«Есть еще и Лукан на свете? И ром? Что такое ром?» — с недоумением вопрошают глаза Кляко. Но он выпил и после этого спросил Лукана:
— Что наши-то дома поделывают? Не знаешь? Я домой не пишу и письма получаю редко, вот и не знаю.
Лукан вместо ответа смотрит на Гайнича, ища у него поддержки.
— Вы думаете, я спятил. Вас это больше устроило бы.
Кляко язвительно засмеялся, и в смехе его больше не было ничего зловещего.
— Нервы у тебя сдали, пан поручик, — точно таким же смехом откликнулся Гайнич, тщетно пытаясь скрыть свой ужас.
— Да нет — душа. Нервы у меня в полном порядке, — печально сказал Кляко.
— А я говорю — нервы! Кто-то подошел к ним.
— Herr Major von Mallow[40] просит коспот офицер до бункер «Heimat», — сказал рыжий судетец и помахал словакам рукой. Засмеявшись, он подмигнул Лукану, который пристегивал к поясу фляжку. — Ах-ах! — поахал он и исчез.
— Пошли! — Гайнич побежал вслед за ним.
— А вы не пойдете, пан поручик? — обрадовался Лукан.
Кляко махнул рукой.
— Я не любопытный. Герр майор наверняка не лучше своего обер-лейтенанта. Дай еще немножко рому. Не бойся, я отдам.
— Не надо. Я обойдусь.
— Не выслуживайся! Здесь всем надо пить. Я отдам. Офицеры получают особый паек. Не знаешь, что ли?
— Слыхал.
— Гайнич велел каптеру припрятать для него целую бутыль, я знаю, Лукан! Не болтай о том… о том, что ты здесь видел.
— За кого вы меня принимаете!
— Спасибо! — И Кляко растроганно добавил: — Я всю ночь думал, как мне застрелиться. Но слаб человек. Потом я решил вызвать на НП тебя. Скажу, мол, ему несколько слов, пусть передаст привет моим старикам и сестре. А когда ты пришел, я даже взглянуть на тебя не посмел. Сам я не застрелюсь. — Он ткнул пальцем в бруствер. — А вот если бы меня угрохали те, вроде было б культурнее. Да только не получилось.
— Я вас понимаю.
— Ты не можешь это понять.
— Второй раз вы такого уже не сделаете.
— Не знаю. Вероятно, будет трудно. Откуда ты знаешь?
— Сегодня ночью, когда выдавали ром, на меня напала такая тоска, такая тоска навалилась, что я даже упиться не смог. Такая тоска не повторится. А если и повторится, так уже и не удивишься ей.
— Вот как? — искренне изумился Кляко.
— Теперь мне уж все едино. Что бы там ни случилось.
— Что бы там ни случилось. Н-да, только так здесь и можно выдержать. Была у тебя дома девчонка? Была! Почему я говорю в прошедшем времени? Или мы и в самом деле обречены?
Кляко уставился на переплетающиеся корни молодых дубков. Потом весело рассмеялся.
— Может, я лезу не в свое дело, Лукан? Есть у тебя дома девушка?
— Трудно сказать. Я и сам не знаю.
— «Сам не знаю», — передразнил Кляко. — У тебя должна быть девчонка! Только… ты, наверно, от всех подряд свое получаешь?
Кляко засмеялся. Лукан невольно присоединился к нему. Поручик ему нравился. Этот разговор их сблизил. Долго они искали друг друга. Теперь они не понимали, как могли столько месяцев ходить рядом, такие равнодушные, недоверчивые, и носиться со своими настроениями.
— И у меня нет девушки. Были какие-то фифочки, этакие… ну, сам понимаешь. А порядочной ни одной. Я, должно быть, не умею обходиться с женщинами. В голове у них больше свадьба, а мне это только на нервы действует. Я их боюсь. Все это как-то не так нужно. Как ты думаешь?.. Боже, сигарету!.. Такого со мной еще не бывало. Я не курил добрых полчаса.
Они закурили.
Солнце вырвалось из-за свинцовых туч, осветило призрачный дубовый лес. Культи истерзанных деревьев были черны и печальны. Когда ветру удавалось расшевелить и раскачать их, они становились еще печальней.
— Пан поручик! Я знаю вашу сестру!
— Ну! Лучше мне об этом не говори.
В глазах Кляко появилась тревога.
— Она на вас совсем не похожа.
— Еще бы! Может этому радоваться.
— Я хотел сказать — лицом.
— Ну! — Кляко со страхом ждал, что скажет Лукан, потому что любил сестру. «Как это отвратительно вдруг заговорить о сестре с чужим человеком, да еще в такой обстановке!»
— Во дворе у вас есть колодец.
Поручик прищурился.
— Ну, есть. И что же! — резко заторопил он Лукана.
— Когда не было работы… — Лукан ничего не заметил и продолжал чуть напряженным голосом: — …я помогал отцу на дороге. Заделывать щебнем выбоины, обкашивать кюветы, ну и прочее. Выбоину надо сперва засыпать щебенкой, потом полить водой. Воду я всегда носил с ближайших дворов, потому что ручей там далеко, за садами. До него и не добраться. Разве только через заборы, украдкой…
— За садами. Верно, — уже спокойнее сказал Кляко.
— Заходил я и на школьный двор. А ваша сестра всегда кричала пани учительше: «Мам, обходчики пришли! И один спрашивает, — она называла меня «один», — можно ли взять воды. Можно?» — «Можно». — «Берите, да только и нам оставьте». И смеялась. Я накачивал воду, а она смотрела. Она красивая.
— Да, — с гордостью сказал Кляко, но нахмурился. — Ну и что? — Весь этот разговор показался ему неприличным. Какое право имеет Лукан говорить о сестре, что она красивая? Он смял недокуренную сигарету и закурил другую. — Не знаю, правда ли это, я в такие дела не вмешиваюсь, но слышал, что за ней серьезно ухаживает один учитель.
И Кляко бросил на Лукана быстрый пристальный взгляд.
— Какой?
— Это ее дело. Не так ли?
— Конечно.
Лукан слегка смутился, потому что поручик вдруг, как безумный, расхохотался. Но Лукан все понял. Ему и во сне-то не снилось мечтать о сестре поручика, но его рассказ — чистая правда. И разговорился-то он, думая сделать приятное поручику. У него у самого есть братья, и, если кто бы то ни был завел о них речь в этом окопе, Лукан был бы ему благодарен.