Из дому он вернулся переодетый. Красный глухой свитер будто у футбольного вратаря. Брюки гольф, толстые носки и ботинки на кожаной подошве. Пальто нараспашку. Теплое белье. «Ищейка старой школы врасплох меня не захватит. Теперь надо побродить по площади. Здесь все решится. Здесь стоят два дома, две вражеские штаб-квартиры. Жалко, что дело кончилось слишком скоропалительно и я не могу вернуться на почту. Жалко, что и с Яной ничего не выйдет. Интересно, как получилось бы с сестрой эсэсовца? Она придет, прибежит в пять часов, словно лань, а оленя будут травить псами. Следовало бы отправиться на вокзал и уехать с первым же поездом. Куда? Неважно. В неизвестность. Но я знаю, что этого не сделаю, единственное, что я знаю. Настоящий мужчина не бежит с поля боя… Это россказни, годные разве что для моей команды, для восемнадцатилетних сопляков! Суслик! К дьяволу команду! Ремеш, признай в конце концов правду! Ты все еще думаешь, что ничего не случилось, что тебе ничего не грозит, и думаешь так потому, что тебе этого хочется. — Шеф улыбнулся. — У меня приличное жалованье, на еду хватает, одеться, обуться тоже, и я могу делать, что мне вздумается. И девушек здесь достаточно. Я умею за ними ухаживать, добиваться цели. Сегодня мог бы спать с сестрой эсэсовца. Если мне вздумается, я набью морду немецкому господу богу или напущу на его жену фосфорный скелет. Моя команда — штука хорошая, мне с ней весело. Правно создано для меня. В других местах мне будет хуже, придется начинать все сызнова… Мы поняли друг друга? Вполне. Значит, так. Но одеться потеплей не помешает. На всякий случай. Куниц — ищейка старой школы. Да, с ним надо держать ухо востро. Смотри в оба, чтобы он тебя не застиг врасплох. Я этого не допущу. Пусть дядюшка лучше со мною не связывается».
Ремеш расхаживал по главной улице перед рестораном. Два жандармских мундира вывели его из задумчивости. Руку в карман! Справа площадь… и Ремеш засмеялся. Жандармы шагали широким размеренным шагом. Как солдаты в конце длинного перехода. В запыленных сапогах. А перед ними уныло плелся молодой Келлер, тот самый, что сбежал в феврале, подписав уже согласие вступить в войска СС. Руки он держал за спиной, похоже, даже связанные.
Эскорт появился на улице со стороны Планицы.
«Так возвращаются люди домой». — Шеф подумал о себе, и ему стало жаль молодого Келлера. Он по-своему любил его и взял бы даже в свою команду, не будь старый Келлер фашистом, организатором генлейновской партии в Правно.
Ремеш увидел, что у Келлера и в самом деле связаны руки. Он кашлянул. Келлер оглянулся. Ремеш кивнул ему, подбадривая: мол, мужайся! Но арестованный, вероятно, не поняв его, яростно дернул связанные руки и закричал:
— Глядите, как набирают в эсэсовцы!
— Молчать!
— Не стану я молчать! Вот как набирают в эсэсовцы! Позор! Не стану я молчать! Словаки! Не выдавайте меня!
И Келлер расплакался.
Ремешу стало стыдно за Келлера, он не предполагал, что у того так мало мужества. Шеф зашагал прочь. Он шел все дальше и дальше, пока не очутился за городом.
Поля, одни поля.
Он идет куда глаза глядят. То по шоссе, то по проселкам. Останавливается на берегу полноводного ручья. Потом снова идет, не зная куда, что-то гонит его вперед. Внезапно он удивленно вскрикивает. Прошло немало времени, а он стоит на том же самом месте — на берегу ручья.
В поля его привела тревога, но в полях она лишь усилилась. Они были широкие, бескрайние. Он затерялся в них, здесь он был ничто. Ему здесь не с кем было себя сравнить, не над кем посмеяться, не на кого окрыситься, некому приветливо улыбнуться. Пустыня! Все чужое, удручающее, без дверей, без окон, без лестниц. Он нашел старую подкову, ее потеряла лошадь, и эта лошадь наверняка хоть однажды побывала в городе. Иначе она ничего не значила для Шефа. Ремеш поднял подкову, долго ее нес, потом забросил. По полю брел пахарь за своей лошаденкой. Далеко-далеко. Да кто к нему пойдет!
И размышляя о том, какие отношения царят в этой пустыне, без окон, без дверей и лестниц, Ремеш поспешил вернуться в город. Поля гнали его взашей, и Шеф охотно подставлял им свою спину. Пахарь останется в поле совсем один. «Хотя — нет, у него еще есть лошадь», — усмехнулся Ремеш.
А в Правно, словно созданном для Ремеша, на площади построились отряды СС и ФС, потом они разделились на две части и отправились по своим делам. Одна группа промаршировала к дому Шёна. Часть отряда осталась на улице, часть вошла во двор, потом в дом. Это было дело невиданное и неслыханное, и все обитательницы соседних домов высыпали на улицу. Эфэсовцы были в коричневых рубашках, в черных галифе и высоких черных сапогах, в фуражках, с красной перевязью на рукаве. На ней белел круг с черной свастикой. Под рубашкой у них, должно быть, были свитеры и теплое белье. Маршируя, эфэсовцы взмахивали левой рукой, и чудилось, будто свастики сплетены из живых змеенышей и шевелятся. Трудно было поверить, что эти люди прежде были не такими, как теперь — перед домом Шёна и у него на дворе. Все без исключения — богатые, уважаемые граждане города Правно, торговцы, мелкие предприниматели, служащие лесопилки Притца и новой строительной фирмы, которая рыла тоннель в горе над городом. Этих жители в Правно мало знали. Эфэсовцы стояли на улице и во дворе с таким видом, будто совершают нечто важное. Шён был тоже «инженером-архитектором» и уже отправился в путь-дорогу по свету. Его жене пришлось принимать важных гостей, ей и ее восемнадцатилетнему сыну.
Любопытство правненских женщин возрастало.
И тут-то Анчинова увидала Ремеша, возвращавшегося в город. Похоже было, что он шел из Планицы. «Конечно, он был там по какому-нибудь делу. Расспросить бы его. Он мог все рассказать, ведь он служит на почте, со всеми хорошо знаком, и сегодня о нем наговорили ворох всяких небылиц. Какой-то зеленый скелет являлся пани Киршнер, ее сын погиб на фронте. Потом пан Ремеш понес какое-то письмо, и толпа запрудила всю главную улицу. Как во всем этом разобраться?» Анчинова и ее соседки живут на окраине, все новости узнают последними, да и вдобавок непонятные. «Почему бы не порасспросить, что случилось и что ищут в доме Шёна? Но окликать прохожих как-то неудобно. А пан Ремеш на почте служит. Вот он уже прошел мимо, спешит куда-то. У него на почте столько работы! Но он оглядывается — видно, не знает, зачем тут стоят эфэсовцы. Ну, коли не знает этого и пан Ремеш, так кто же из нас может знать? Живем мы здесь, словно на задворках, ничего не знаем, ну ничегошеньки.
А пан Ремеш опять оглянулся. Парень-то хоть куда! Не грех бы… хоть разок с ним в траве поваляться. Искушение дьявольское, прости господи! Какая у него походочка! Как он ножками перебирает! Чего это он так тепло оделся? Я давно твержу своему дубине: ты, говорю, не косолапь, не криви свои ножищи, каблуки стаптываешь! Только и знаю ношу их чинить к сапожнику! На тебя не напасешься!»
Жители центра все были на ногах. Заплаканные старые немки бежали на площадь. Все были в черном. Рихтерша, редко выходившая из дому, высунулась из окна одноэтажного дома и закричала:
— У нас сыновей забирают! Словаки! Помогите несчастным!
— Сын у тебя «хайлем» глотку себе надорвал, пускай теперь и воюет! — отвечала улица.
— Где ты слышала, чтобы он «хайль» кричал? Ты, ты, ты… И какое тебе дело до моего сына, старая ведьма?
Рихтерша захлопнула окно, опустила шторы.
Немки в черном сбегались к ратуше. Они шли с просьбой к Киршнеру. Около ратуши их набралось около пятидесяти. Вот две из них появились в дверях ратуши.
— Нет его. Ушел, говорят.
— От нас скрылся!
— Домой отправился!
— И дома найдем!
— Немецкие женщины! Зачем вы унижаетесь? Кто…
— Потише, дамочка! Твой-то пролез в эфэсовцы. Туда все богатеи пробрались. А наших вы на фронт гоните.
— Мой муж… — Фрау Ласлоп хотела что-то сказать, но черная галдящая толпа, вереща и всхлипывая, повалила мимо нее на улицу, где стоял особняк Киршнера. Оскорбленная фрау Ласлоп расплакалась и никак не могла найти носовой платок.
Появились рабочие с лесопилки Притца. За ними пришли рабочие из туннелей, которые пробивала немецкая строительная фирма и о которых в городе никто ничего определенного не знал.
На квадратной площади было шумно, как и утром. Рабочие молча смотрели на происходящее. Вопли и ужас немок их не трогал. Довольные, они потихоньку радовались.
Правно был небольшим городком, в нем жило около двенадцати тысяч человек. Немцы составляли едва ли треть. Откуда они взялись здесь и почему тут жили — над этим никто всерьез никогда не задумывался. Они тут жили, и словаки женились на немках, немки рожали детей от словаков, вместе устраивали голодные походы, вместе стояли в очередях за нищенским пособием по безработице и вступали в кровавые драки перед выборами. Словак стоял рядом с немцем против других словаков и немцев. Немцы преобладали в социал-демократической партии, в коммунистической их была лишь четвертая часть. Но вот появился Генлейн. Тогда многие правненские немцы впервые вспомнили о своей национальности, и даже такие, что и говорить-то по-немецки уже не умели! Социал-демократическая партия развалилась. От самой сильной политической партии остались лишь обломки — шестеро ошеломленных и ничего не понимающих, отчаявшихся людей во главе с Мюнихом. Они, не колеблясь, присоединились к коммунистам. В тот памятный день старый Келлер воткнул палочку между двух камней и заявил: «Этот земля — немецкий». Так Правно разделилось надвое, и в нем поселилась вражда. Задолго до Мюнхена старый Келлер потерял свою палочку. Он купил себе чекан и, когда в Мюнхене все было кончено, куда бы ни пришел, говорил: «Мы шелаем был в великонемецкий империа. Если я попадаль в великонемецкий империа, я получаль сфой Gau»[47]. И ввинчивал чекан в землю. Так в Правно окончательно воцарилась вражда. В разделившемся городе даже горе было двояким. Страдания, ужас были совсем различны. Когда черная туча немок от ратуши повалила на Каштановую улицу, словакам, стоявшим на тротуаре вокруг обширной квадратной площади, не было до этого дела. Они потихоньку радовались, кивая головой, переглядываясь и жестикулируя, словно немые.