мне, что долго очень я пью, и остановился. Дружки мои молчали. Перепугала меня эта тишина, а может, этой ночи я боялся. Не знаю почему, но никто бутыль у меня не просил, и тут мне страшно стало: бросят они меня, да и уйдут. И боязно мне было еще, что выпил мало. Этого я боялся больше всего. Много древесного спирта мимо пролилось, подбородок мой стал весь мокрый. «Пресвятая богородица!» — только и сказал я да подумал еще, что ослепну, а этого уж никак нельзя было допустить. И тут я чуть не расплакался, поднял бутыль, снова пить стал, и все пил бы и пил, пока Яно не вырвал бутыль из моих рук, и когда мы с ним сцепились, он сильно двинул меня в грудь, но сказать я ничего ему не посмел, чувствовал, что сделал я что-то не по-товарищески. И стало мне грустно.
Пил Яно, пил следующий. Лоза все шуршала, потрескивала. Слышать это невмоготу мне было, особенно когда булькал этот древесный спирт в чужой глотке и она открывалась и закрывалась. Я пить хотел, хотел пить, а они мне не давали. «С тебя хватит!» — «Не пейте, помрете ведь! Это спирт древесный, я знаю, я его принес и знаю». Слова эти меня радовали, и оттого я их повторял. Приятно было их повторять. «По роже получишь! Перестань!» — пригрозил мне Яно. «Не пейте, братцы, помрете ведь. Это древес…» И тут Яно дал мне в морду и что-то сказал мне вроде: получай, мол, по заслугам. «Ты мужик что надо, Яно, но тебя это не спасет, все равно вместе со мной помрешь. Ты себя в жертву принес, чтобы мне одному не оставаться. Ты знал, что все равно я пить буду, если остальные даже откажутся. Но как дойдет до этого часовой? Он не из нашей деревни и не из соседней — и помрет вместе с нами. Это несправедливо! Не дежурь он сегодня на посту, мог бы спать, а вместо него кто-нибудь другой отдал бы богу душу. Несправедливо это. Он не из нашей деревни и даже не из соседней…» — «Замолчи». — «Дай мне в рожу, может, это меня от греха спасет. Я вижу, нельзя было с собой смерть приносить, а раз уж я принес ее, все один и выпить должен. Стреляйте в меня! Пальните в меня, как в бешеную собаку, я не пикну! Буду словно истукан стоять».
Часовой отпил, поставил бутыль рядом со мной. Я потряс ее. Спирт булькал совсем на донышке. Им было боязно, как и мне, ослепнуть. В голове моей затуманилось, внутри становилось все приятней и жарче. Этот жар, должно быть, и была смерть, и через два часа я помру, когда он по всему телу разойдется…
Батарее нашей и всем словацким солдатам на Восточном фронте крышка. Хоть этого никто из них не знает, но это истинная правда. И нам лучше, чем прочим. Мы смерть сами выбрали. Жар в желудке — это она и есть, жар, который по всему телу растекается. Других разорвут снаряды, передавят русские танки. Заодно и немцев в кашу перемешают. «Котлету сделают!» — еле выговорил Яно. «Котлету!» Яно дубина, так говорит человек, которого я ненавижу. А кто он? Батарея спит, все солдаты спят и не знают еще, что уже умерли. Надо было бы их всех разбудить да сказать им об этом. И я радовался, что никто не шевелится, и мне тоже двигаться не хотелось. Хорошо было в повозке сидеть. Эта повозка моя, и каждый в своей сидеть должен. А откуда часовому свою повозку взять? Он из орудийного расчета, и потому нам пришлось оставить его здесь. Почему же он не пьян? Древесный спирт допить надо, что осталось, между всеми поровну разделить, ослепнуть нельзя никому. Такая беда будет похуже бесконечной войны. Вот мы и допили. Туман в голове рассеялся, из желудка по телу ползла горячая смерть. А когда мы все прикончили, Яно бутыль бросил, и она разбилась. Тут я понял: что Яно ни делает, все хорошо, ведь он из нашей деревни. И в это время кто-то из нас забормотал. Не знаю, что это было. Боль? Нет, песня. Пел Яно, и мне одернуть его пришлось. «Перестань, Яно, мертвые не поют!»
Он меня не послушал, все пел нашу песню, песню без слов, знакомую, и плакать от нее хотелось. Я тоже не помнил ее слов и вдруг понял. Наш Яно — мужик что надо! Не пел наш Яно — он молился. Он из нашей деревни был. Молился он, был душой в нашей деревне, в лугах, на сенокосе. С незапамятных времен бежал там ручей, вербы склонялись над ручьем, и я понял, что над Яно склоняется его жена. И потому я хотел подойти к нему. И дойди я до него, в лугах увидел бы и свою жену. Но это было далеко, и никакие силы не могли меня туда доставить. Где Уршула с Урной? Где кони мои добрые? Никого здесь у меня нет, я один и один помру. Нутро горит, того и гляди лопнет, горячо у меня в груди и в боках. Жар подступает к горлу, но недавно еще в голове стояли туманы, а сейчас даже прохладно.
Кто-то поет.
Кишки! Кишки будто раздирает кто, вот-вот лопнут. И откуда тут дерево взялось? Надо его обнять. Кто-то хочет, чтобы я лег на землю, а я не могу — это ведь смерть. Нет еще, нет! Не хочу умирать! Умирать один не хочу! Позовите ко мне Яно! Яно из нашей деревни! Яно! Яно!
Ноги меня не держат, и того дерева уже нет. Здесь вербы, луга и кто-то колышет траву. Кто колышет траву в лугах? Поет женщина, это жена моя поет, и колышется трава в лугах. Я должен пойти к жене, и я верю, что мы еще встретимся.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Мертвые не поют!
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
А ведь кто-то поет…»
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Молчуны сидят у окопов и заглядывают вниз, словно в собственные могилы. Виктор Шамай, с презрением глядя на товарищей, думает: «Вы боитесь, потому что смерть вас еще не коснулась, а у меня уже все позади».
Тут подскакали два всадника — командир дивизиона капитан Рудай со своим ординарцем.
— Пан поручик Кляко!
Капитана отвели в командирский блиндаж.
— Привет, поручик, привет, Янчи! Как поживаешь? Медведь, настоящий медведь, только медку маловато, — быстро сыпал капитан словами, пожимая руку изумленному Кляко и похлопывая его по плечу.
— И ты еще жив? — приветствовал Рудай Кристека, но более холодно, и тут же добавил: — Мне нужно поговорить с командиром батареи, пан поручик Кристек.
— Пшел вон, словом. Понимаю.
— Ну, ну, пан поручик! — тем же веселым дружеским тоном, что и в разговоре с Кляко, остановил его капитан. — Сам понимаешь, что есть дела, которые…
— Да, есть такие дела, вот я и ухожу вон, и очень мне хотелось бы знать, повлияют ли ваши дела на ход войны. Наше вам!
И поручик Кристек, чертыхаясь, вышел из блиндажа. Он отвык двигаться, вечно сидя за столом или валяясь на нарах, и шагал он неуверенно, словно пьяный.
Рудай посмотрел ему вслед.
— Какой чудной!
— Несчастный.
— Ну а ты, поручик, ты, Янчи, как поживаешь? Ну, говори же! Бородку отпустил. Я, — он стиснул руку Кляко у плеча, — я даже стал подумывать, не приказать ли всем офицерам дивизиона отпустить бороду. Бородку а-ля Кляко. Вот здорово-то было бы!
— Пардон! Сегодня утром я видел двух сорок. — В дверь вошел Кристек. — Двух обыкновенных сорок. Плевали они на войну. Они перелетали с дерева на дерево, с дерева на дерево…
— Да-а, — растерянно заметил Рудай.
Кристек громко захохотал и вышел.
— Чудной какой-то! — повторил капитан, потом долго молчал и наконец заговорил, понизив голос: — Янчи, я приехал по очень важному делу. Сегодня ночью мы отступаем! Командование дивизии и нашего полка упаковало чемоданы уже с утра и отбыло. Сам понимаешь: начальство. Собирайся и ты, да поскорее! Солдат на НП не забудь! Отзови их оттуда! И отзови мигом. В четыре часа надо выступить. Времени у тебя осталось больше четырех часов. В шесть часов вечера на перекрестке тебя будет ждать мой адъютант, у него ты получишь дальнейшие инструкции. Как настроение у солдат, Янчи?
— Великолепное, блестящее настроение, — огрызнулся Кляко, которому что-то не понравилось в тоне капитана. Он еще не понимал, где тут собака зарыта, но запах одеколона, которым разило от Рудая, раздражал его. — Ребята ждут не дождутся, когда к ним приедет генерал или кто-нибудь из этих сумасшедших гардистских министров, они с наслаждением перережут им горло. Чик — и готово!
— Преувеличиваешь, Янчи! Ты всегда преувеличивал. Но, говоря откровенно, я потому сам и приехал, что по телефону нельзя все сказать. Сам понимаешь, скажу напрямик, ситуация отнюдь не идиллическая. Ростов, того и гляди, падет. Ждем с минуты на минуту. Да, да, Ростов! И под Сталинградом что-то неладное творится. Но у этих швабов разве что выведаешь? Сам ты, Янчи, понимаешь, когда русские захватят Ростов, нам будет отрезан единственный путь к отступлению. И потому начальство и запаковало чемоданы еще с утра. — Рудай вытер потное лицо. — Ты сидишь здесь, будто медведь, знать ничего не знаешь, но я могу тебе сообщить, что весь Кавказ поднялся, все дороги с востока забиты отступающими войсками. Тут и немцы и румыны, будто за ними черти гонятся. Своими глазами видел. Иначе бы и не поверил. И вдобавок скажу (смотри не проговорись, Янчи): даже на самолетах армию вывозят. На аэродромах до драки дело доходит. Стреляют друг в друга. Конечно, каждому хочется стрекача задать, потому что вокруг все горит. И немцы дерутся с немцами, румыны с немцами, крошат друг друга, славный гуляш получается. И ты, повторяю, сними солдат с НП, только живей. В шесть тебя будет ждать на перекрестке мой адъютант, потому что… Не закуришь ли, Янчи? У меня отличные сигареты, немецкие. Швабы последнее время что-то расщедрились, должно быть, полные штаны наложили, понимаешь? Один капитан дал мне две пачки, говорит — из генеральского пайка. На, бери! Что я стану тебя оделять, как мачеха, возьми всю пачку! Генеральские! В последние дни у нас такая буря разыгралась, — говорить не хочется! Наш генерал, этот старый аристократ, со швабами поцапался, дело чуть до драки не дошло. Я в генштабе узнал, там у меня знакомый есть, может, и ты его знаешь. Такой высокий, пижон с усиками, майор Кисена. Не знаешь? Понятное дело, откуда тебе всех знать, когда ты здесь торчишь, будто медведь, и холишь свою бородку. Твоя правда! О нашем отступлении немцы и слышать не хотели. Через три дня, мол. Считая с нынешнего. В своем они уме? Ну, скажи. Но наш старик молодчина. Поднял крик и отбился. Дескать, после этого он за армию не ручается, она и сейчас уже разложилась, а за эти три дня могут произойти такие события, о каких он и подумать боится, и говорить вслух не осмеливается. Немцы перепугались, потому мы сегодня ночью и выступим. Мы сосредоточим наши войска где-то на юге Украины, туда должны прибыть и новые пополнения, со стариками ведь просто сладу не стало. Их надо сменить, чтобы перед немцами не осрамиться. Не осрамиться, Янчи! — И Рудай уставился на бородку Кляко.