— Должен-то должен…
— Ну вот… Непременно насчет войны что-нибудь будет. Непремен-но! Головой ручаюсь. Скоро, должно быть, придет. Еще двадцать минут подождем. Я на место Фарника сяду. Буду на часы смотреть. У меня шея уже заболела то и дело оглядываться. — Минат пересел на стул у двери в комнату и посмотрел на часы. — Они правильно идут?
— Да, правильно… И я тоже думаю, что насчет войны речь пойдет. Немцы стоят на одном месте, а это ничего доброго им не сулит.
— И мерзнут, — засмеялся Дулай.
— А если речь не о войне пойдет, а о чем-нибудь еще?
— Не знаю.
— А если ничего не будет, если никто не придет?
— Не морочь нам голову, Минат. Сиди и жди.
— Ладно, понимаю…
Фарник прошел по деревне, до поворота на Правно, но никого не встретил. Жители Планицы спали. Даже в кухонном окне Зембалов было темно. Срубы потрескивали от крепкого мороза. Луны не было и в помине. Зябко мерцали звезды. За поворотом дул резкий ветер, пощипывал за нос. «Не могу здесь стоять. Пойду-ка во двор к Микулашу, там хоть не дует. Прижмусь к стене, увижу всех прохожих. Холодище невиданный! Коренной, стало быть, перелом! Товарищи, поди, умирают от любопытства. Яниска с Дулаем пришли в семь. Дриню я обидел зря, он себя совсем не жалеет. И Мрачко можно было бы позвать, да я не позвал. Если этот мужик не опомнится, неизвестно, до чего докатится. С Зембалом его видали. Надо бы его одернуть как следует да напрямик ему все сказать. Когда-то он хорошо служил делу революции».
Фарник прислонился к стене дома Микулашей. Ноги у него совсем застыли. «А что, если не придет никто? На такую погодку валенки бы хорошо. Да где их взять?»
На дороге остановился какой-то человек. От снега было бело на дворе, и Фарник видел, как он огляделся по сторонам и, нагнувшись, быстро вошел к Микулашам во двор.
— Ты кто? — спросил Фарник, выходя навстречу незнакомцу.
— Тише ты. Я Крамер.
— А, чтоб тебя! Ну, входи же, входи. Товарищи ждут. Какие новости ты нам принес? — шепотом спрашивал Фарник, заведя его в сенцы. Он отворил дверь в кухню и пропустил впереди себя Крамера.
— Ба! Да это Крамер! Крамер! Добро пожаловать! — Минат встал и протянул ему руку. — Я на часы гляжу, на двери, все глаза проглядел, думал — невесть кто придет. А это ты! Здравствуй!
— Да, это я, просто-напросто Крамер. Но я привез тебе новости прямо из Москвы. Из Москвы, повторяю.
— Слышим!
Минат сел, а Крамер тем временем поздоровался с остальными.
— Пусть он отдохнет. Я тебе и чаю приготовила, дорогой ты мой! Промерз, наверно. Снимай пальто, я в комнату отнесу. — Микулашова взяла с плиты кружку, поставила ее на стол и заметила, обращаясь к Минату: — Мог бы и подвинуться. Человек из Правно пришел в такой мороз. Эх, ты!
Все уселись. Микулаш сходил в сенцы, запер дверь на щеколду. Крамер взял кружку в обе ладони, согревая их, потом вывернул фитиль. Все молча следили глазами за его движениями. Микулашова снова встала у двери в комнату, придерживая ручку. Для Фарника не осталось места.
— Товарищи! Вот дело какое! Красная Армия… словом, Красная Армия уничтожила гитлеровские войска под Сталинградом. Сначала она их окружила, потом уничтожила… — Крамер достал из бокового кармана бумажник, вынул из него листки.
— Так и есть, о войне! Говорил я, что разговор о войне пойдет. Ну, послушаем…
Крамер читал по бумажке:
— «…взято в плен двадцать четыре генерала, да-а…»
— Ох! — Фарник вытаращил глаза.
— Среди них, да-да, генерал-фельдмаршал фон Паулюс, командующий шестой армией. Кроме того, взято в плен две тысячи пятьсот офицеров; девяносто одна тысяча солдат! Девяносто одна тысяча пленных, повторяю.
— Пресвятая богородица! — Яниска прижал ладонь к горлу.
— Ребята! Запишите! Или ты, хозяйка!
— Не надо, у меня все на машинке отпечатано. Как в книжке. Каждому по бумажке дам. И тебе, мамаша. В благодарность за чай.
— Капля чаю-то, — покраснев, сказала хозяйка.
— У фашистов убито больше ста сорока тысяч человек. Вот какие дела!
— Пресвятая богородица!
— Красная Армия захватила тьму военного снаряжения. Да! Тысячу пятьсот пятьдесят танков, да-да. Семьсот пятьдесят самолетов, шесть тысяч семьсот пятьдесят орудий, свыше шестидесяти одной тысячи автомашин, пулеметы, минометы, девяносто тысяч винтовок — словом, почти столько же, сколько солдат, мотоциклы, радиостанции. Повторяю: это было грандиозное сражение. Эти цифры сами за себя говорят. Мамаша, кот тебе листок. Тебе первой. Раздай товарищам.
Хозяйка раздала листки, и все стали проталкиваться поближе к лампе. Яниска сидел за столом. В одной руке он держал листок, другую прижимал к горлу.
— Мне сразу все подозрительным показалось. С самой осени в их газетах только о Сталинграде и писали.
— Умник! Всегда умника из себя строишь. Скажи еще, что ты этого ждал.
— Товарищи! Еще не все. Красная Армия начала наступление на всех фронтах. Фашистов погнали с Кавказа.
Но никто уже не слушал Крамера. Он мог говорить все, что угодно, — все глядели только в листовки.
— Что такое, товарищи? Соблюдайте порядок! Все сядьте. Товарищ Крамер еще не кончил говорить.
Глаза Фарника сердито сверкнули.
— Сядем, сядем! Слушаем! Во всяком случае, событие важное. Мы слушаем!
— Это торжественный день! Весь мир радуется, а я больше всех, потому что я немец. И Германия когда-нибудь свободно вздохнет.
— Ну, товарищ, какой же ты немец? — Минат встал и подошел к столу. — Ты старый коммунист и хороший человек, насколько я тебя знаю. Разве ты немец? Что ты такое мелешь?
Крамер удивился. Он вытаращил глаза на Мината и покачал головой.
— Поглядите на него, на этого немца…
— Что ты к нему пристал? Чего не сядешь? Мы интернационал. Вот кто мы! У Белы Куна на всяких языках говорили и друг друга не понимали, а все вместе были интернационал… Что тебе надо? Чего ты не сядешь? Умника из себя строишь, а такой простой вещи не понимаешь. Крамер, дорогой мой, сказал, что в плен взяли девяносто одну тысячу фашистов. Просто даже не верится!
— Москва по радио сообщила. Уже второй день по радио передает. Весь мир может слушать.
— Значит, все верно. Теперь я доволен. Крамер, ты Мината не слушай. Ты такой же, как и раньше. Главное, что ты наш. У Белы Куна тоже так было. Ты за революцию или против нее? Больше ни о чем не спрашивали. Но все и так было ясно. Я порядок знаю. Только неизвестно мне, что нам сейчас делать. Объясни, коли знаешь. Ведь делать-то нужно что-нибудь и нам!
— Нужно, конечно.
— А что?
Крамер помолчал. В его ушах еще звучали слова Мината. Но он не ожидал такого вопроса. И сам себе его не задавал. Некогда было. Как некогда было осознать даже то, что он немец. Он чуть не сошел с ума от радости, не мог трезво рассуждать. «Планицкие мужики — хладнокровные люди. Деревенские люди — тугодумы. Но когда раскусят, в чем дело, на одном месте уже не топчутся». Мы выслушали тебя. Спасибо. А теперь пораскинем мозгами, что делать дальше? Что же дальше делать? Что? Спросят ли об этом Дриню? Или остальных? Как и что отвечать? У товарищей может сложиться впечатление, что все опять по-прежнему стало, что во главе партии кто-то есть, руководит, что все идет своим чередом… А на самом-то деле… у нас нет никакой связи. И мы сами не так уж много сделали. Каждый жил в одиночку, каждый старался выплыть, как умел. И я пришел в отчаяние. А кто не отчаивался, кто не боялся? Как страшно было в прошлом году! Как ужасны были эти бесконечные ночи! Теперь все изменилось. Нет, не все. Обстановка все та же, но дышать стало легче. Подполье еще существует, кое-что нужно изменить в нашей работе, ведь теперь фашисты встанут на путь террора. Другого они не знают, и что еще могут они теперь предпринять? А я — немец! «Ты старый коммунист и хороший человек, насколько я тебя знаю». Выходит, что я не имею права быть коммунистом, что ни один немец не имеет права быть человеком. Но ведь я не такой, как Киршнер, я могу смело смотреть этим людям в глаза. Перед ними стыдиться мне нечего. Я на таков, как Киршнер, нет, не таков!»
Все не сводили с Крамера глаз, ждали, когда он заговорит. И он начал:
— Товарищи! Мы должны бороться, да, да, бороться за людей. Ты, хозяйка, будешь работать среди женщин, среди женщин, повторяю. А вы должны привлекать на нашу сторону мужчин. У нас в руках все козыри. Вся Планица должна стать нашей.
— Хоть бы немного оружия, Крамер! Ничего не будет? У Белы Куна…
— Замолчи! Мы слушаем Крамера.
— Умник! У Белы Куна много не разговаривали: вот тебе винтовка, и иди! Потому я и спрашиваю, чтобы всем было ясно.
— Да, правильно. Со временем дело дойдет и до оружия. Но прежде всего, говорю, мы должны привлечь на свою сторону людей. В деревнях, в городе — всеми доступными нам способами. Работы будет по горло. Мы должны действовать с умом, должны действовать, словом, как наши под Сталинградом действовали. Собирались долго, зато прямо в лоб немцев стукнули.
— Большевистская тактика! Я все думал, что с этой войной какая-то промашка вышла. Нет, не вышла. Все дело в тактике, — сказал Фарник, выйдя на середину кухни. Затем он подошел к дверям в сенцы.
— Крамер! — сердито воскликнул Дулай. — Почему же в газетах ничего не пишут? Такое дело ведь не утаишь.
— Хорошо, что ты об этом напомнил. Чуть не забыл. Сегодня вечером и фашистское радио сообщило о поражении армии Паулюса. Завтра все, должно быть, Появится и в их газетах, да. Фашисты объявили траур.
— Траур? Иди ты!
— И знаете, как этот траур называется?
— Ну, как?
— Национальный траур. Приспущенные знамена, никаких кино, театров, никаких развлечений. Национальный, повторяю. Значит, война идет к концу. Гитлер лежит на лопатках, ему конец пришел! Конец! Теперь все под горку покатится. Фью — и трах! И все кончится еще в этом году.
— А знаете, ведь Минат-то, может быть, и прав! Крамер, дорогой, неужто оружия никакого не будет? У Белы Куна долго не разговаривали, там…