— Тише ты! Словно в корчме! — прикрикнул Фарник.
— Я только хотел сказать… — начал было оправдываться Яниска, показывая на Крамера.
— Товарищи! — Микулаш встал. — Завтра все поедем в Правно. Все до одного! Фарник выпросит у Пастухи коней и сани, и мы съездим в город. Очень мне любопытно поглядеть на фашистов. И на их карту. Да они все теперь попрячутся. Я просто с ума сойду от радости.
Микулаш уже ни в чем больше не сомневался.
— Можем и поехать. Коней я у Пастухи выпрошу. И сани. Он даст. Я что-нибудь придумаю.
— Но никаких провокаций, товарищи! Никаких провокаций, повторяю. Мы все еще в подполье.
— Конечно! Чего ты боишься? Я не я буду, если хоть один из них покажется на улице.
— Дорогой, — спросила, положив руку на плечо Крамеру, жена Микулаша, — а что я должна с женщинами делать?
— Вот что нужно, хозяйка…
Фарник прислонился к двери, его лохматые брови нахмурились. Он уверял себя сейчас, что ждал такого известия с первого дня, с тех пор, как стоял на площади в Правно, когда пришел Дриня с газетами и сказал: «Через месяц здесь будут наши. Готовьте красные флаги». Он этого ждал. Был уверен в победе, и сегодняшний вечер должен был когда-нибудь наступить! Не сегодня, так через неделю или через месяц, но наступил бы. «Дело решает тактика. Все сделала большевистская тактика: собирались долго, зато прямо в лоб немцев стукнули. Мощь немецких армий растекалась, как вода по площади в Правно, и потеряла свою силу. Существуют такие законы давления. А Дриня себя совсем не жалеет. Он человек умный. А я его обидел. Когда завтра мы поедем в город, Дриня понаблюдает за Леммером. Только увидит ли? Теперь его барабаны меня не испугают. Что видит Леммер в будущем? Видит ли он свою старость, своих детей взрослыми? Нет, не может он ничего этого видеть! Теперь он ничего не может видеть в будущем, как раньше Микулаш не видел. Как Микулаш! В этом году все кончится, в этом году наступит мир! Леммер ничего не может видеть в будущем, бедняга Леммер! Леммер бедняга! Леммер… А все дело в тактике…»
КОМАНДИР ЖЕЛЕЗНОЙ РОТЫ
Они шли всю ночь и часть дня заснеженной равниной, сделали привал на снегу и затем шли еще одну ночь по дорогам, забитым войсками. И под утро, когда уже брезжил рассвет, вошли в переполненный войсками город. Солдаты располагались на улицах, во дворах, в большом парке рубили деревья и разводили костры.
Порывы ледяного ветра крутили и рвали огонь костров, и языки пламени метались и взлетали клочьями, исчезая в воздухе. Солдаты грели над огнем почерневшие обмороженные руки и, чтобы согреться, топали, словно табун подкованных лошадей. Злобно звучали хриплые голоса. Солдаты садились орлом там, где стояли, и это казалось совершенно естественным, никого не возмущало. Окружающие равнодушно смотрели на свежие испражнения, разве что кто-нибудь скажет: «С такой ерундой, как дизентерия, в госпиталь и соваться нечего!» — вот и все.
Середина улицы была свободна, по ней шли войска. Кляко ехал верхом. Он посинел от холода, но продолжал сидеть на коне. Перед ним была картина Страшного суда, иначе не назовешь. Он отдал бы несколько лет жизни, если бы мог воскресить Виттнера и показать ему этот город. Поражение! Разбитая армия похожа на престарелую пьяную проститутку, которая вышла на панель.
В этом городе не было видно начищенных сапог. Шагали тысячи ног, завернутых в тряпки, двигались тысячи нечеловеческих голов, закутанных в шерстяные платки, шла армия в женской, мужской штатской одежде. Определить воинские звания этих людей было невозможно. Военные в меховых пальто могли быть офицерами, потому что их насчитывались единицы, но они могли быть и из полевой жандармерии. Над меховыми пальто торчали огромные головы.
На доске висел клочок бумаги с надписью: «Не пейте спиртного, опасно для жизни!» Под надписью — череп и скрещенные кости.
— Не пейте спиртного!.. В этом городе все обезумели, — вслух произнес Кляко и рассмеялся так, что стоявшие на тротуарах подумали было, что он сошел с ума.
Дул порывистый ледяной ветер, но Кляко не замечал окоченевшего тела, не думал о застывших ногах. Его поразила эта картина всеобщего разложения, он никогда не предполагал, что оно может быть столь всеобщим и в то же время сконцентрированным на таком незначительном по размерам пространстве.
Этот хаос распада вдохновлял Кляко, ибо его самого он не захватывал. Он был здесь чужаком, окруженным врагами. Его больше не злило, что сводную батарею сопровождает два десятка немцев и что ему так и не удалось бросить где-нибудь по пути хотя бы еще одну повозку с боеприпасами. Он даже и не пытался это сделать. Еще ночью он приходил от этого в отчаяние, он приходил в отчаяние от всего, но лишь потому, что ночь мешала ему видеть многое. Двадцать шесть повозок со снарядами подкинул ему этот проклятый раздушенный капитанишка, да еще пять своих — всего, значит, тридцать одна. Снарядов хватит до конца зимы. Когда батарея окажется на новых позициях, он, Кляко, прикажет вырыть при орудиях окопы, подложить бикфордов шнур и взорвать все к чертовой матери. Ребята здорово это придумали. Они не смогут достать из патронных сумок ни одного патрона, им придется оставить там их содержимое, и дня через два уничтожат орудия, превратив их в бесполезную груду стали. Он сам прикажет сделать это, когда словацкая сводная батарея останется на огневой позиции одна. После этого он сам, под свою ответственность отпустит солдат на родину. Под свою ответственность? Он ведь с ними не пойдет. Но сводная батарея подчинена немецкому командованию, на новых позициях едва ли оставят одних словаков. Придется каждую ночь прятать по нескольку повозок со снарядами. Куда? Выкопать большую яму где-нибудь в лесу. А будет ли еще там лес?..
Планы возникают, вытесняют друг друга, и все до одного — наивные, нереальные, потому что Кляко не хочет понапрасну проливать кровь; ведь действуя на крохотном боевом участке, он не в состоянии учесть всех привходящих обстоятельств.
«Не страх ли это? Не боюсь ли я? Нет, не боюсь! Но солдаты рвутся домой и затаили подлые мысли, они воображают, что дом — это разостланная постель. Молчуны женаты, и это их тянет домой сильнее всего. Разостланная постель всегда выглядит заманчиво, и я готов поспорить на что угодно, что окопы, вырытые на старых позициях, — выдумка молчунов. Мысль сама по себе очень хорошая, и если мы очутимся одни, то его воспользуемся. И тогда я отпущу солдат домой, пусть пробиваются сами. Они достаточно сообразительны, чтобы добраться. Им поможет наступивший хаос. На юге Украины их заменят свежим пополнением. А мне что делать? Идти с ними я не могу. Перед уходом со старых позиций я наболтал всякого вздору, не сдержался со зла. Всему виной этот раздушенный шут, спешивший уложить свои чемоданы. Я потерял голову, вот что. Солдаты подлецы. Не все, конечно, но среди них найдется несколько подлецов; если я вернусь домой или на Южную Украину, они все свалят на меня, и… черт-те что будет. Покажут мне небо в клеточку и еще кое-что вдобавок. Каптер терпеть меня не может и продаст при первом же случае».
Кляко привстал в стременах и громко крикнул:
— Каптенармуса к поручику Кляко!
Этот зов передали в задние шеренги, и там он стих в грохоте колес.
Явился каптенармус.
— Возьмите коня у учителя и подъезжайте ко мне.
— Слушаюсь, пан поручик! — Каптенармус прискакал на коне учителя. — Прибыл по вашему приказанию, пан поручик. — В голосе его был страх.
— Ты разговаривал с немцем. Мне об этом известно.
— Но, пан поручик, я все время лежу в повозке!
— У тебя ничего такого не найдется? Холодно!
— Ни капли, пан поручик. Клянусь богом…
— Придержи язык!
«Этот тип продаст меня при первом же случае. Каждый каптер из кожи вон лезет, чтобы выслужиться, и потому его следовало бы расстрелять… Снег белый, совсем белый, на нем все хорошо видно. Если я шлепну каптера, могу и я отправиться домой. Дома нас ждут разостланные постели. Черт побери, разостланные постели! Хватит! Заткнитесь, поручик Кляко! Подонки и трусы, закройте пасть! Вы не слышите, герр командир Кляко? До каких пор вы будете уклоняться?.. Я хорошо, по-мужски, говорил перед уходом со старых позиций… Мне никогда не придется стыдиться этого. Я отведу солдат на новый участок, они славные ребята, там что-нибудь придумаю, может, еще и по пути туда придумаю, и пусть они после этого уходят. Адье, адье! Я останусь. Каково мне одному придется, сколько времени я проведу один? Горы! Хорошо, что здесь есть горы! В этих горах я должен встретить их! А будут ли горы на новых позициях? Если их не будет, придется вернуться сюда. Самое важное, что русские — славяне. Не нужно бы, чтоб этот снег был такой белый, и не должно быть его столько. На нем все слишком хорошо видно. Еще прилетят самолеты, и от меня останется мокрое место».
Так думал Кляко в ту ночь, когда батарея оставила старые позиции.
А сейчас был день. Поручик ехал на коне по городу, дожившему до Судного дня. Кляко больше не строил планов, а смотрел, наслаждаясь зрелищем. Но он знал, что, какой бы план он ни придумал, с этим хаосом придется считаться.
Порывы ледяного ветра свистят и уносят клочья пламени. Огонь согревает тысячи почерневших пальцев…
Кристек еще до въезда в город слез с повозки Шамая. Он шагает, придерживаясь за нее правой рукой. Он не устал, ему не хочется спать, он мог бы долго, еще очень долго вот так шагать, потому что человек — это вол и, будь у него еще рога в придачу, он был бы еще более совершенной скотиной, еще лучше вола, этого неповоротливого животного. Если человек не опомнится, навсегда останется дураком, так у него и рога вырастут. «А что значит, скажите на милость, «опомниться»? Объясните мне это таинственное выражение, и я успокоюсь. Я буду слушать вас, словно школьник. И, слушая, буду слегка раскачиваться, как полагается прилежному школяру. Я не пну вас ни в пах, ни под коленку, я человек цивилизованный. Но вполне возможно, что я заеду в морду тому, кто станет давать мне объяснения… Ни в чьих объяснениях я не нуждаюсь. Я слишком неповоротлив для этого. Тело, сапоги, вши, мундир, ремни, плюс мать-гравитация. Мать-земля и ее притяжение… Так будет точнее. Итак, начинаем! Нет, не надо ничего начинать, ни в чьих объяснениях я не нуждаюсь…»