подписи его на бумаге хватит да вызова к нему раз в неделю. А после вы зовете своего фельдфебеля, свою верную моську и все ему повторяете… Не знаю, я всего лишь фельдфебель! Может, вы и не все мне говорите, мало ли чего мне знать не положено! Но вы бьете вшей, говоря со мной! Вы не знаете — да и откуда вам знать, вы же идиот, — что мне отчасти даже бывает приятно, когда я вижу жирных вшей, напившихся вашей крови. Колоссально! Вши — решительно демократический элемент. Я всегда буду это говорить и хотел бы дожить до той минуты, когда можно будет сказать вам все это прямо в глаза. Это было бы еще колоссальнее! Не знаю, может, это достойное внимания насекомое не дает покоя и вашему начальству. Вообще, я мало что знаю о вашем начальстве, могу лишь предполагать, что и оно живет в страхе, и так все, вплоть до генералов. Они боятся сумасшедших, но чего боится он, самый главный сумасшедший, мне разгадать не удалось, должно быть потому, что я всего-навсего фельдфебель, и только. Мы боимся сами себя, мы боимся друг друга, я думаю, так оно и должно быть, иначе мы не победили бы в себе еще больший страх — страх перед русскими. Зачем мы полезли с ними в драку? Русские ужасны. Как случилось, что этого никто не предусмотрел? Плохо то, что голова у меня фельдфебельская, и я ничего не в силах придумать. Надо обходиться той, что есть, я должен поддерживать железную дисциплину в роте, тянуться перед голым обер-лейтенантом и благодарить бога за сумасшедших, которые над нами поставлены, и за главного сумасшедшего, до которого не достать, как до бога. Он далек и невидим и наводит на всех ужас только тем, что где-то существует. И страх этот доходит до меня, а я нагоняю его на всех своих подчиненных в роте. Раз мы полезли в войну с ними, перед лицом своей совести я снова повторяю, что только этот страх поддерживает во мне надежду все-таки когда-нибудь победить, надежду, что я все-таки вернусь в родной Гарц. Там шумят ели, бегут чистые, как Христова слеза, ручьи. Я питаю надежду, что останусь в этой стране не дольше, чем потребуется, никогда сюда не вернусь, не навещу ни одного приятеля или знакомого из тех, у кого здесь будут поместья и плантации. Мои нервы не выдержат этого… Кажется, сегодня не будет солнца… Черт побери! Эти кочевники выглядывают из окон на втором этаже, а обер-лейтенант ясно сказал их командиру, что они должны разместиться на первом. Знают ли что-нибудь эти солдаты о дисциплине? Бегу!..»
Ринг помчался что есть духу к двухэтажному зданию, а словацкие солдаты отпускали по его адресу какие-то непонятные шуточки.
Трое с мешками и винтовками тащились вверх по лестнице.
Под сапогами хрустело стекло.
— Эй, вы там, куда лезете?
Солдаты оглянулись, в упор разглядывая Ринга.
— Вам надо вниз, на первый этаж! Словаки на первый этаж! — Ринг показал жестом, где, а они как захохочут и марш наверх. Ринг обогнал их и загородил им дорогу. — Словаки на первом этаже! На первом этаже!
Они, словно ничего не заметив, молча обошли его у стены.
По коридору неслись крики и топот. Ринг зашел в первую комнату. Вещевые мешки были уложены у стены, несколько солдат высунулись из окон. Человек десять лежали на полу. Фельдфебель выругался, схватил два мешка и вышвырнул их в коридор. Когда он взялся за следующие, позади него появилась тень, и он инстинктивно посторонился. Первое, что он увидел, было круглое, добродушное, ухмыляющееся лицо. Солдат, произнес:
— Швабикбоится.
Ринг ничего не понял. Потом тот же солдат вышел в коридор, принес выброшенные мешки и повторил, приложив палец к губам, то же варварское слово «швабикбоится» и громко захохотал.
— Но, господа, вам сюда нельзя…
Ринг пытался понять, в чем дело, но смех сбивал его с толку.
— Что такое? Почему вы не спите? — спросил Кляко, входя в комнату.
— Окон здесь нет, и загажено все… — недовольно загудели солдаты.
— Что? Может, вам еще и шторы повесить? Спать!
— Этот шваб все к нам привязывается. Наши мешки выбросил.
— Скажите, чтоб убирался, а не то…
Фельдфебель Ринг выглядел, должно быть, очень глупо, потому что тот же круглолицый солдат подошел и по-коровьи промычал прямо ему в лицо: «Му-у!»
Кляко увидел немца и окинул его строгим взглядом с ног до головы.
— Фельдфебель Ринг!
Разыгралась давно не виданная словацкими солдатами, единственная в своем роде сцена. Немец вытянулся, прищелкнув каблуками, отставил левый локоть от тела на положенное уставом расстояние. Правая рука образовала прямой угол с телом.
— Поручик Кляко.
Ринг не сразу решился подать руку, но словацкий офицер дважды дал понять ему, что ждет этого. Ринг протянул руку и тотчас отдернул ее, словно обжегся, затем, опустив руку к ноге и продолжая стоять навытяжку, сказал:
— Господин лейтенант, осмелюсь доложить, что для вашего подразделения мы отвели помещение на первом этаже. Здесь…
— Здесь… — Кляко кивнул.
Это привело Ринга в замешательство.
— Сюда прибудут… извините! Осмелюсь доложить, господин лейтенант, что на второй этаж прибудут альпийские стрелки. Мы ожидаем их через три дня.
— Сколько их будет?
— Этого, извините, господин лейтенант, не могу знать. Этого не знает даже господин обер-лейтенант и никто не знает.
— Вольно!
— Спасибо!
— Ребята! Отнести барахло на первый этаж — и спать! Давно пора!
— Только и знай, что таскайся. На кой дьявол?
— Не все ли равно, тут или там?
— Помочь, может, прикажете? Кого-нибудь пригласить, чтоб мой приказ выполнили? — заорал на них Кляко, и оттого, что он вдруг стал похож на Гайнича, солдаты свесили головы и пошли.
Уходя, они, словно у них отнимались ноги, зашаркали сапожищами по полу. Винтовки они волокли за собой, взяв их за дуло, вещевые мешки тащили за ремни, пинали осколки стекла. И фельдфебель Ринг, фельдфебель душой и телом, никогда в жизни не видевший и даже не представлявший себе ничего подобного, стоял, разинув рот, и тут же решил про себя, что, как только он покончит с этой своей неприятной обязанностью, немедленно отправится к своим солдатам и исполнит приказ Грамма. Рота Грамма славилась железной дисциплиной. В этом была и его, Ринга, заслуга. «Роту необходимо изолировать от этих варваров, кто их там знает, да и вообще солдата легче научить дурному, чем, хорошему. А о хорошем он быстро забывает. Это на солдаты. Их офицеры подают фельдфебелям руку, но командуют кочевниками и анархистами. Я был бы счастлив, если бы они попали в мои руки денька на два. Даже одного дня хватило бы! К вечеру они бы мочились кровью. Вот было бы колоссально! И на смертном одре они помнили бы, как я их гонял».
— Разрешите обратиться, господин лейтенант!
— Пожалуйста.
— Солдаты распущены, без…
— Дисциплина словацкой части пока что мое дело!
— Извините… — И Ринг сбивчиво пробормотал что-то.
Уходя исполнить приказ Грамма, в душе Ринг одобрил строгий тон словацкого лейтенанта. Он признал, что превысил свои права. О том, что он видел, следовало доложить обер-лейтенанту Грамму. Может ли Грамм приказывать словацкому лейтенанту, хоть он и старше по чину?.. И фельдфебель Ринг бодрым шагом хорошо кормленного тридцатилетнего человека вошел в дом, постоял перед дверью Грамма, прислушался.
— Спит…
И Ринг поплелся в свою роту.
Днем застрелился поручик Кристек. Он выстрелил себе в грудь. Рука его не дрогнула в последний миг, потому что он продолжал улыбаться и после смерти. Эта улыбка была единственным, что он оставил после себя. Кляко приказал выкопать могилу и назначил похороны на пятнадцать часов. Земля замерзла, могильщикам пришлось спешить. В их распоряжении было не больше часа.
— Глупое положение.
— Так точно, господин обер-лейтенант, глупое положение.
Грамм встал и в пижаме начал расхаживать по комнате. Рингу пришлось отступить к самой стене.
— Самоубийство при создавшейся ситуации есть проявление самой гнусной трусости и равняется измене. Это мне ясно! Но должен ли командир всегда руководствоваться своими чувствами? Или следует взвесить все обстоятельства даже в том случае, когда некоторые из них для него унизительны? Как быть?
В углу сходятся три линии…
— Мы не пойдем на похороны, пусть они сами хоронят своего труса.
— Так точно, господин обер-лейтенант. Пусть они сами хоронят своего труса.
— А если они это дурно истолкуют?
Обер-лейтенант повернулся на пятках. Он коснулся пальцем пуговицы на мундире Ринга и подергал ее. В растрепанных волосах Грамма поблескивали серебряные нити. «А это что же такое? Черт возьми! Это вошь! Вошь в волосах! Нет! Слава богу, это только перхоть. Было бы прескверно, если бы оказалась вошь. Черт возьми! Это было бы очень скверно! Платяная вошь редко заползает в волосы, а если заползет, то, по уверениям старых солдат, — это дурная примета, она сулит смерть».
— Они дурно истолкуют наше поведение, а мы не в таком положении, чтобы пойти на это. Или вы иначе думаете? — Грамм дернул за пуговицу изо всех сил, так что Ринг пошатнулся.
— Я ничего… то есть извините. Ничего другого я не думаю, господин обер-лейтенант.
— Моя рота в этой церемонии принимать участия не будет, но никто не скажет, что ее там не было. Понимаете?
— Так точно, пожалуй…
— Ни черта вы не понимаете, фельдфебель Ринг! Не лгите в глаза своему командиру. Он этого не заслужил, и он этого не желает.
— Так точно, он этого не заслужил, нисколько не заслужил!
Ринг смотрел в глаза Грамма, и в этом взгляде обер-лейтенант мог прочесть, что фельдфебель ради него пойдет в огонь и в воду и даже через три дня после смерти будет гордиться своим поступком.
— Я доволен вами. Я решил, что на похороны пойдете вы один — как представитель нашей роты.
— Слушаюсь! Есть пойти на похороны как единственному представителю нашей роты!
— Надеюсь, вы будете вести себя образцово. — Грамм выпустил пуговицу, прикрыл рот рукой и зевнул. — Я еще немного сосну…
— Я должен вести себя образцово. Что это значит? — Ринг открыл дверь в комнату, где разместилась рота, и проревел: — Шерер! Бриться! — Потом он направился в комнатушку, где он спал с заместителем Грамма, лейтенантом, который второй день болтается в соседнем городишке, ожидая прибытия альпийских стрелков. «Что должен означать приказ господина обер-лейтенанта? Прежде всего надо побриться. Я бреюсь через день. Мне полагается бриться завтра, но будет правильно, если я сделаю это сегодня. А Шерер, эта ослиная башка, должен почистить мой мундир и навести глянец на сапоги».