Вот она уселась на грушу на пайеровском дворе.
— Гадина, ты что там делаешь? — разозлился Пайер. Взял камень, бросил и попал в ветку, на которой она сидела. Ворона взлетела вверх — удивленная и напуганная. Ей была еще незнакома людская злоба, и она, облетев дерево, хотела снова сесть. Но камни один за другим со свистом сыпались на ворону. Пайер бросал их, как сумасшедший, да и другие, сами не зная почему, с криком не отставали от него.
— Что там делаешь, гадина? Другого места для тебя нет?
— Эх ты, ворона, что там делаешь? — повторяли за Пайером ребята поменьше и совсем малыши. И этот крик был слышен далеко за хутором.
Ондрей стоял, не в силах что-либо сказать.
Ни один камень не попал в ворону. Она взлетела высоко над грушей, потом, видно, решила сесть на трубу пайеровской избы. Но из трубы шел дым, и она, подумав, наверное, что это место для нее непригодно, с жалобным карканьем метнулась в сторону, словно подхваченная ветром, и полетела дальше — к болоту.
Ворона летела низко над землей. Казалось — вот-вот она сядет, но она снова взмывала вверх, и ее полет походил на движение больших волн. Она каркала при этом так жалобно, что у Ондрея выступили на глазах слезы.
Все кинулись бежать за вороной. И Ондрей впереди всех.
Только пятнадцатилетний Пайер немного отстал, насмешливо крича:
— Лови ее, лови!
— Насыпь ей соли на хвост!
Еще все видели, как она уселась на забор школьного двора. Еще Ондрей увидел, как она перелетела Кисуцу и опустилась в густые заросли вербняка. Он перешел Кисуцу вброд и до самого вечера звал: «Иди сюда! Иди!» — но напрасно.
И после, стоило какой-нибудь вороне пролететь у него над головой, он всегда останавливался и долго-долго смотрел, пока она не исчезала черной точкой, и всегда думал, что это летит его ворона, та, которую прогнал завистливый Пайер.
Пайеру еще долгое время было стыдно, и он избегал Ондрея.
А осенью или весной, когда на небе появлялись целые тучи ворон, Ондрей по-прежнему искал ту, свою, и хотя ни одна не садилась ему на плечо, он верил, что она среди них.
И больше ему не было тоскливо от этих вороньих туч.
Перевод Л. Касюги.
ЛУНА НА ВОДЕ
Филипа Кландуха мучил кошмар. Он вскрикивал во сне, стонал, лицо его кривилось болезненной гримасой.
Уже проснувшись, он услышал свой стон, и с минуту лежал тихо, прислушиваясь к отклику. Ему самому было странно — как это он стонал таким тонким голосом? Это был не его голос.
А снилось Кландуху, что он стоит в реке, на самой середине Кисуцы, и поит лошадей. Вдруг лошади пропали вместе с возом, вода вздулась и забурлила так, что у него из-под ног вырвало камни. Он стал тонуть…
В доме темно, на улице ночь.
Когда Кландуху снилась мутная вода, он обычно думал: «Мутная вода не к добру», — но сегодня он ничего не подумал. Он лежал на дубовой лавке под окнами, и лежать было тесно, словно в гробу. Но ему было безразлично. Он потому и ложился на эту лавку, что она была узкая и жесткая; и всегда, если он приносил вечером из чулана тулуп и попону, жена знала, что она будет спать одна, что ночью муж встанет и будет изводиться, мучить себя мыслями. И табак весь выкурит, целую пачку.
Кландух поднялся. Похлопал ладонью по столу, не находя табак. Ночь была темная, но жена видела это. И знала, какой у него сейчас вид, — упрямая голова взлохмачена, глаза сердито выпучены, рот открыт. Открыт широко, словно он собирался проглотить картофелину.
Но вот зашуршала бумага.
«Нашел-таки», — подумала она, но не могла смолчать.
— По ночам-то хоть не чадил бы! — проговорила она, потому что не могла не сказать, хотя наперед знала, что толку от этого не будет.
— Не затевай свару, не то… — Его низкий голос звучал угрожающе, дрожа и прерываясь от гнева. Голос был резкий и даже страшный, лишь этот низкий, глубокий тон скрашивал его.
Он поднялся и прошелся по избе.
Ничего так не боялась жена Кландуха, как этого хождения. Походит-походит, а потом выйдет из дома и останется на дворе до самого утра. Теперь это случается часто. А первый раз так было, когда лошадь сломала ногу, и он в ту ночь надумал заложить землю, взять ссуду в банке и купить на эти деньги пару лошадей. Что-то он надумает теперь? Да что тут придумаешь? Ей стало жаль его. Не жаль было ни себя, ни детей, только его — большого и здорового мужика, что вот так в бессилье и отчаянии ходит по избе. Силы у него хватит на двоих, он телегу одной рукой приподымет, из грязи вытащит, если увязнет. Ведь когда у них была одна лошадь, он, случалось, и впрягался вместо второй лошади, тянул воз через выбоины и самые тяжелые места…
Она заплакала.
— Собачья жизнь! — загудел Кландух, потому что терпеть не мог женских слез. Взял со стола курево, спички и вышел.
Ночь была теплая.
Роса холодила босые ступни, но ему не до того — он не чувствовал росы и не замечал, что вышел босой. Повыше дороги у Кландуха сложены бревна, и он поспешил туда, посидеть, подумать.
«Ну, и как обстоят дела твои, Кландух? — спрашивает он и сам же отвечает: — Плохо! А началось все с того, что лошадь сломала ногу. Потом уж пошло одно за другим. Заложил землю, взял ссуду, но довершила все ярмарка в Чадце. Лошадей-то я купил дешево, две тысячи даже остались. А если б я покупал их сегодня, спустя год и два месяца? Осталось бы целых три тысячи, а то и все четыре. Только в хозяйстве без лошадей так долго не обойтись. Выходит, промашка не в этом. В чем же причина, что все идет прахом? Взять хотя бы лошадей. В чем дело? Скоро лошади, глядишь, совсем цену потеряют. Но не лошади тут виной, это уж точно…» Аккуратно укладывает он слово к слову, любуясь их смыслом и порядком, в котором они уложены. До чего хорошо они все объясняют и рассказывают ему. Это начало Кландух знает чуть не наизусть — ведь последние недели ничем другим и не занимается.
— А как же дальше?
— Надо бы хуже, да некуда. Лошадей я купил, дешево и хорошо купил, да, видно, не надо было их покупать…
Тут Кландух замолкает — охота ему удержать мысль и слова, чтобы хоть минутку сохранить в себе такую же тишину, какая стоит кругом в эту ночную пору. И он начинает крошить табак. Стебельки покрупнее отбирает и кладет обратно в пачку, лежащую на колене. Когда цигарка уже горит, слова сами вырываются одно за другим, а он прислушивается — будто оцепенев, сам не свой.
— Заработки пропали нынче, и торговцам возчики не нужны, а те, у кого парная упряжка — и подавно. Дешевле взять с одной лошадью. Да теперь и не возят столько товара из города, сколько прежде возили, два года назад. Если и дальше так пойдет, совсем возить перестанут. Кому нужен товар? Кто его купит? На какие деньги? И лес не возят. Лежит он, готовый, на вырубках, а который и на корню стоит, вон и у меня сколько сложено перед домом, а какой толк? Добрых полгода уже не видать возчиков с лесом, — мимо моего дома ни один не проезжал, да и на шоссе не видно было. А камень? И до него никому дела нет, не нужен он людям, камень-то. Что же им нужно? Похоже, что ничего, вовсе ничего. Вся долина словно задремала и околевать собралась. Люди подохнут, лошади, все… Вот птицы, те… те, пожалуй, переживут это наваждение. Они мухами кормятся, мухами и жуками. Но когда перемрут люди, то, пожалуй, не станет ни мух, ни птиц. Точно! Ведь мухи держатся только там, где есть люди и скотина…
Кландуху стало зябко.
Озябли ноги, и кажется, будто со всех сторон подступает холод.
А ночь — теплая.
— Заработков нет, а лошади стоят в стойлах. Задавай им корм, носи каждый день, пользы же от них никакой. Эх, не надо было покупать их… — Тут он решительно замолкает и крошит табак с таким ожесточением, словно решил растереть его в пыль. — Лошади не виноваты. Они не виноваты, — вслух убеждает он себя, отгоняя слова, которые просятся на язык. Слова эти греховны, и он боится их. Лошадей проклинать Кландух не будет. Ночь не услышит от него проклятий. Лошади — это святое дело, без них нельзя жить. Это внушил ему отец, старый Кландух — царство ему небесное! — это знал и он сам — его сын. Однако теперь… что же теперь?
— Лошади не виноваты! — Он упрям, как ребенок, и не хочет сдаться. Он не впадет в этот грех, нет, пускай хоть весь свет погрязнет в грехе… в Кландухе вдруг заговорила такая гордость, что спина выпрямилась сама собой, а в глазах засветилась решимость. Какая-то извечная сила, дремлющая в каждом человеке, пробудилась в нем и забурлила, заклокотала. Она взялась неведомо откуда и заклокотала так, что ничто на свете уже не казалось Кландуху страшным. Весь мир лежал перед ним, и Кландух смотрел на него сверху, как ястреб, высматривая добычу из-под облаков. А далеко внизу — какие-то фигурки. Это люди божьи, они мечутся, топчутся как-то неловко и бестолково. Словно цыплята, которые только что вылупились и начинают клевать. И было их — не счесть.
Кландух сжал губы.
Теперь это был человек, который знает, чего хочет.
Он вошел в хлев. На него пахнуло теплым и кисловатым воздухом. Кландух зажег керосиновую лампу с жестяным отражателем, — чтобы давала больше света.
Хлев — просторный, какой и должен быть у хорошего хозяина. Каменные стены блестят от испарений. Белая плесень крупной чешуей покрывает дубовые балки. Этой гнили на них столько, что они кажутся покрытыми березовой корой.
Трем коровам, телке и лошадям тут тесновато. Да еще в углу у двери закут, сбитый из досок, тоже прогнивших, заплесневевших.
Коровы лежат. Они повернули головы и безучастно уставились на огонь. Хозяина им не видно, его заслоняет тень отражателя. Им видна лишь рука, которая держит лампу. А глаза говорят:
— Ты пришел? Оставайся, а можешь и уйти. Как угодно.
Лошади поглядывают на ночного гостя искоса, недоверчиво. Их гладкая, красноватая шерсть блестит.
Кландух повесил лампу на балку и присел на скамеечку, на которой сидит жена, когда доит. Он глядел на лошадей и не мог наглядеться. Он был тут один, он мог досыта насладиться, любуясь их блестящей кожей, короткими сильными шеями и крепкими ногами. А едва зажмурил глаза, сразу увидел себя с ними в лесу, на Лазищах — они запряжены и тянут воз. Искры летят у них из-под копыт. Подъем здесь крутой, дорога плохая, размытая, но они идут так быстро, что дробный перестук копыт разносится далеко вокруг, телега скрипит и трещит п