— Ну, что, Кландух? — Железный Голос нахмурился, сузил глаза, чтобы Кландух не увидел в них страха. Ибо у Железного Голоса не идут с ума два «американца», которые недавно вернулись домой, привезли деньжат и, как он слыхал, собираются покупать землю.
— У тебя-то хватит денег. Я знаю! — хрипло сказал Кландух.
— А у кого еще они есть? — Глаза у оценщика сузились еще больше.
— Да найдутся небось такие…
— Не найдутся, и ты погоришь на аукционе. Не получишь и восьми тысяч. Да что я говорю? И семи не получишь. Не будь дураком, не делай себе во вред! — Два «американца» угрожающе выросли перед его взором. Железный Голос решился на последний шаг:
— Говори! Последний раз спрашиваю тебя. — Голос звенел.
Его уверенность оглушала и давила своей тяжестью на Кландуха.
Кландух уставился в землю. На стебли сухой травы, которые весной пробились из-под камней.
— Ну, господа мои, мы кончили. До свидания, Кландух. До встречи на аукционе! — Железный Голос повернулся на каблуках, но тотчас же оглянулся, жестко рассмеялся и прокричал:
— Погоришь, погоришь! — И пошел прочь крупными шагами, смеясь тем же жестким смехом.
— На, жри, подавись! Я и душу тебе отдам, ты, ты… — закричал Кландух.
— Душу? А на кой мне твоя душа? Это все одно, что бумажка. Тлен! Идемте, господа, нечего нам тут делать.
— Стойте!
Железный Голос словно застыл. Тело его напряглось. «Поддался, не выдержал», — мелькнула у него мысль. Но он не утратил самообладания, он сознавал, что не смеет испортить дело, что должен следить за своим лицом и за тем, что говорит. Он скривил лицо, презрительно надул губы и произнес ледяным тоном:
— Нам не о чем говорить!
— Стой, если я тебе говорю! — поднялся Кландух.
И Железный Голос не спеша повернул обратно с равнодушным выражением лица и злой ухмылкой на губах. Но внутри у него все кипело, кровь горела так, что кончики пальцев были горячими. А сердце словно замерзло. В сердце кололо, боль была такая, словно из него вытаскивали иголку.
— Что ты хочешь?
— Ты пустил меня по миру. Только это я и хотел сказать. Больше ничего.
— Не болтай!
— Это испокон веку была кландуховская земля. Искони, всегда была. — Он ступил ногой на клеверище и потерянно огляделся: — Подавись ты своими деньгами! И катись отсюда, чтобы глаза мои тебя больше не видели!
— Хватит речи говорить! Некому тебя слушать. Да и господа спешат. Завтра придешь в суд и там…
— Приду, приду! Только убирайся с моих глаз долой. Серьезно говорю. — Кландух шагнул, потому что в нем вновь просыпалось что-то темное, жуткое.
Они угрожающе меряли друг друга взглядом.
— Встретимся завтра в районном суде. Там ты доскажешь мне остальное. Я готов тебя буду слушать хоть целый день. До встречи! — Железный Голос уходил, но куда девалась его гордость! Лицо было искажено злобой. Кландух унизил его перед господами из города. Эх, показал бы он этому Кландуху, если б не пугали его, как призраки, эти два «американца». Показал бы ему на аукционе…
Кландух сел на груду камней. Подумал было пойти домой. Но дома он показаться не может. Стыдно перед женой.
«Боже, боже! — вздохнул он и закрыл глаза. Тысяча вопросов обрушилась на него лавиной, словно град. — Что теперь делать? Как жить? — В голове Кландуха настоящая буря, все перепуталось, переплелось, и из этого жуткого круговорота вырвался один вопрос, острый, как жало змеи, ядовитый и к тому же раскаленный добела: — Зачем жить?»
От этого вопроса сжало в груди, словно пронзенной длинным тонким стержнем из каленой стали. Он звенел и гудел, как телефонные провода, если стоишь не прямо под ними, а чуть сбоку.
Кландух прислушивался, пораженный, он раскрыл рот и боялся даже моргнуть. Боялся дышать, чтобы не спугнуть видение — так красиво гудело в груди, а боли он уже не ощущал.
«Зачем жить?»
Вопрос заполнил собой все вокруг. Конец его Кландух видел там, где клевер граничил с овсом. Раскаленный до предела, он пылал ярче солнца. И клевер ник, умирал под ним. Овса это сияние не коснулось.
Так он просидел до обеда. И даже не заметил, как встал; опомнился лишь на тропинке, ведущей к дому.
Навстречу ему шла жена с выражением вечного испуга на лице.
— Был тут…
— Знаю! — рявкнул он, будто всему виной была жена. Яростью пылали его слова, и весь он был страшен и неприступен. Глаза устремлены в землю, рот раскрыт, спина чуть наклонена — вот-вот бросится на кого-нибудь и разорвет в клочки.
Она больше не стала ничего говорить ему и лишь покорно наблюдала со стороны, роняя монотонно шелестящие слова:
— Боже, помоги нам в этот тяжкий час. Помоги и ты, матерь божия…
Она не пошла за ним в дом, ушла в хлев, чтобы выплакаться в темноте. Она поняла, что произошло что-то страшное.
Из-под соломенного матраца Кландух вытащил мешочек с деньгами — нетронутых две тысячи крон, что остались у него от ссуды. За год и два месяца он хотел подкопить еще шесть и сотню-другую на проценты, но не скопил ни кроны.
— Ровно две тысячи, — сказал он, пересчитав деньги. Сотню он спрятал в карман, а мешочек с деньгами положил на прежнее место, под матрац.
Потом обулся.
Постоял на дворе. Поискал взглядом жену, чтобы сказать ей что-нибудь. Что-нибудь в том духе, что он уходит, что скоро вернется, но не увидел ее нигде, и у него отлегло от сердца. Он вышел со двора. «Ни к чему ей все знать».
Он спустился вниз по склону, по извилистой дороге. Мельник сидел на лавочке перед домом и покуривал. Едва Кландух увидел его, как в нем взыграла желчь:
«Сидит тут вечно, подстерегает человека. Или нет у него другой работы? — Взгляд Кландуха упал на трубку, и ему тоже захотелось курить. И он сразу примирился с мельником. — Сидит, бедолага. Работы нет. Колесо не крутится, вода не плещется».
— Слава Иисусу! — поздоровался он.
— Во веки веков. — Мельник приподнял шляпу и подвинулся на лавочке, освобождая место.
Кландух сел рядом с ним и вытащил пачку табака. Отсыпал немного на ладонь.
— Стеблей в нем много.
— На всем нас обирают, — кивнул мельник в знак согласия. У него было желтое лицо, желтое, с коричневатым отливом, как ржаное зерно. А волосы светлые, будто солома. Он старше Кландуха. Ему лет пятьдесят, если не больше. А может, он кажется старше из-за того, что лицо у него безжизненное, усталое; на нем застыло выражение горечи. Бывают такие лица, смотришь на них — и не можешь себе представить, что они могут улыбнуться.
— К тебе приходили… — Это прозвучало не как вопрос.
— Ко мне.
— И его я видел, он… — То ли мельнику трудно было закончить фразу, то ли что, но последние слова он оставил для себя. А может, они поняли друг друга и без этих слов.
Кландух уставился на дорогу. Это тоже был многозначительный разговор. Мельник понял, поэтому не замедлил ответить:
— Это… плохо это.
— Мы были На косогоре.
Мельник разинул рот, широко раскрыл глаза, но ничего не сказал. Глубоко вздохнул и затих. Покачал головой, потягивая из трубки. Лишь на всякий случай уточнил:
— На косогоре?
— Да.
— Ох, насытится ли он когда? Ведь он…
Они курили и смотрели на дым. Мельник еще раз набил трубку, а Кландух свернул себе еще цигарку. Вторую. Молчание сближало их… Им не хотелось терять друг друга из виду и расставаться. Потому что тогда что-то нарушилось бы, порвалось бы, какая-то связь, а жаль.
— А ты как? — спросил Кландух.
Мельник пожал плечами. И сильнее прежнего задымил трубкой. В трубке зашипело и в мундштуке тоже.
— Гм, гм… — Это Кландух.
Какая-то мысль не давала мельнику покоя, по лицу его было видно, что он подыскивает слова.
— На свете никогда не будет хорошо. Одного я не пойму, и что люди так держатся за эту жизнь?
— Держатся?
— Еще как! С самого рождения. Если человек голодный — он ищет хлеб. Хочется пить — пьет воду. Захочет спать — ложится и спит. Жизнь ничего не стоит, но человеку на это наплевать. Ему это не важно. Он и к доктору идет, когда заболеет, и со смертью борется. Зачем? Есть в этом смысл? Если бы все легли и поклялись: «Не встанем больше!» Если бы… — Он замолчал. Ему надо было подумать о сказанном.
«Зачем жить?» — перед мысленным взором Кландуха вновь встал все заслоняющий собой мучительный вопрос, возникший, когда он сидел на камнях там, наверху. Кландух подивился тому, что они с мельником думают об одном.
— Только никто не поклянется, — начал мельник. — Если бы, к примеру, я должен был. Но… — Он жалко улыбнулся.
— Значит? — Кландуха живо заинтересовал ответ мельника.
Мельник долго молчал.
— Дьявол его знает. В жизни мне осталось только сидеть вот так. Когда есть табак, курю. А нету — гляжу на твой склон. И все. И дьявол знает, мог бы я поклясться или нет. Что поделаешь, коли этой смерти…
Кландух был неудовлетворен. Он покачал головой и заявил:
— Я смерти не боюсь!
— Сказать-то легко. «У меня есть миллион крон». Ну, вот я сказал «миллион», а у самого нет ни геллера.
— Бывают слова и слова, мой милый. Слова словам рознь. Коли я тебе говорю, что не боюсь, так это правда. Мне уже ничего другого не остается. — Кландух сплел пальцы, но не смог хрустнуть ими. Ни один не хрустнул. Когда он был еще неженатый, они хрустели, и сколько их хрустнуло, столько у парня будет девушек — такое было присловье, да и сейчас так говорят. С чего это пришло ему в голову? Он криво усмехнулся.
— Ты смеешься, не верю я тебе.
— Знал бы ты, чему я смеюсь, — глупости, ерунде. Иногда надо о чем-нибудь и таком подумать. Не то свихнешься. Это уж точно, — похлопал он мельника по плечу и встал.
— А… куда ты? — осторожно поинтересовался мельник.
— Куда? — Кландух сощурился. — Там видно будет.
Это прозвучало неопределенно и не понравилось мельнику. На всякий случай он сказал:
— Не знаю, не знаю, стоит ли это. Все же…
— И я не знаю, а иду! С богом!
— Ну что ж… — Мельник забыл ответить на прощание. Он лишь следил за Кландухом, смотрел на его широкую спину. Кландух шел не тропинкой, а напрямик, выбирая кратчайший путь, чтобы как можно скорей попасть к мостику. Вот уже он прошел луг, идет через отмель, усыпанную камнями, с торчащим кое-где ивняком. Перешагнул толстый трос, на котором подвешен мостик. Трос накинут на толстую ель, так что паводком мост лишь подымало и относило в ивняк, но не уносило совсем.