Река шипела меж толстых бревен, связанных сухой лозой. И эта сухая мертвая лоза, пустившая корни в воду, шумела зелеными побегами, как живая.
А плотовщики, разложив на кирпичах огонь, варили в ведрах кашу.
Ничего этого Володя не видел.
Он лежал неподвижно, прикрыв рукой глаза.
Он больше ничего не хотел, только бы напиться воды.
Но как далека была она здесь, на этом громоздком плоту!
Вдруг что-то мокрое коснулось его руки.
Володя открыл глаза. Рядом с собой он увидел на бревнах свою тюбетейку. Она была чисто вымыта, и от нее ничем не пахло. Кто это сделал? Фимка? Нет! Она стояла недалеко, спиной к Володе, и смотрела на берег, на острый тонкий свет, рассыпанный по реке, как соль.
Володя снова закрыл глаза.
— Пить хочешь? — услышал он неожиданно голое Фимки.
Володя приподнялся на локте.
Фимка стояла рядом, держа в руке кружку, полную чистой воды. Он посмотрел в глаза Фимке, но не увидел на ее лице насмешки. Оно было спокойно.
Тогда Володя напился и прополоскал рот, плюнув подряд раз тридцать.
— А у вас в саду, — сказала Фимка, — тоже есть гнезда.
Володя покачал головой:
— Нету.
— Должны быть, — сказала Фимка. — Хочешь, покажу?
Но Володя отвернулся и снова лег на бревна. Он больше ничему не верил. Ах, если бы он был теперь в Москве!
А между тем плот уже подходил к дому. Вот уж и труба лесопильного завода имени Сталина, вот домик тетки и высокий обрыв, откуда всегда убегали от Володи облака.
Плот остановился. Володя вскочил на ноги. От долгого лежания на бревнах его легонько покачивало.
Он поднял свою тюбетейку и с удивлением заглянул в нее. На самом дне ее лежали его пистолет и полная коробка пистонов.
— Вот как! — громко сказал Володя.
Он поискал глазами Фимку, но та уже сходила на берег, бесстрашно ступая босыми ногами по острым и скользким камням.
«Ну что ж, — подумал Володя. — Вот это очень хорошо».
Он сразу повеселел.
Теперь его потери были не так велики. Тюбетейка плотно сидела на затылке, а пистолет его лежал глубоко в кармане. И кто знает, может быть в самом деле в саду у тетки есть хоть одно птичье гнездо.
Он соскочил на берег и, не оглянувшись ни разу на плот, пустился бегом в гору.
Он нагнал Фимку на самой середине обрыва. Тут Володя взял ее за руку, и они вместе поднялись наверх и вошли к тетке в дом.
Володя для обоих попросил молока и хлеба, уступив Фимке место у окна. А ведь это было лучшее место за столом.
Фимка громко глотала молоко, изредка поглядывая, нет ли поблизости картошки. А она стояла тут же, на столе, в белой фаянсовой чашке, очищенная от шелухи, посоленная и политая постным маслом.
Но никто не стучал по ней кулаком, и Фимка не стала ее есть.
— Тут делать нечего, — сказала она. — Пойдем в сад.
Они вышли из дому и пошли по садовой дорожке вдоль забора.
Теперь солнце стояло над самым садом. И на иглах крыжовника не было уже ни капли росы.
Володя, подняв голову, посмотрел на грушу. Где же красная ленточка? Ее тоже не было. Сучок торчал черный и голый на высоком стволе. Прошло только полдня, а сколько перемен и событий!
«Может быть, — подумал Володя про ленточку, — ветер сорвал ее наконец и сбросил в реку».
И Володя пожалел о том, что больше ее не увидит.
Вдруг Фимка, забравшаяся под куст крыжовника, громко закричала.
Володя раздвинул кусты и поглядел направо. Фимка стояла за кустами у толстого столба, на котором держался забор.
Володя подошел ближе. Он посмотрел на столб, куда показывала Фимка, и в изумлении отступил назад.
Между гнилым столбом и забором, на перекладине, он увидел гнездо. Оно было свито из прутьев, травы, лыка и толстой паутины гусениц.
Но всего больше удивила Володю ленточка — та самая красная ленточка, которая еще утром развевалась на сучке. Она тоже была вплетена в гнездо и сухой глиной прикреплена к забору.
— Здравствуй, ленточка, и ты здесь! — сказал Володя, смеясь.
Он заглянул в гнездо. Там, на дне, выстланном волосом и паклей, лежало одно белое с красными пятнами яйцо, должно быть недавно снесенное пищухой.
А сама пищуха, раскрыв острый клюв, сидела на заборе и кричала так громко, что дрожь пробирала Володю.
Фимка протянула руку к гнезду.
— Не трогай, не надо, — тихо сказал Володя и схватил ее за рукав. — Ты видишь, это моя ленточка. Но пусть берет себе. Мне не нужно. Я боюсь только, чтобы кошка не нашла тут гнезда.
— Кошка тут не найдет, — сказала с презрением Фимка. — Где ей, кошке-то, найти. Это только я могу, а она слепая.
— Это верно, — заметил Володя: — когда ей бросишь хлеба, она долго ищет. Я сам видел. Она слепая, она слепая! — повторил он несколько раз и залился счастливым смехом, потому что теперь все было на своем месте: и гнездо лепилось на заборе, и плоты плыли по реке, и Фимка, проворная, как мальчик, девочка Фимка с серебристыми глазами стояла в саду рядом с ним.
И чтобы чувствовать себя еще более счастливым, Володя снова вынул из кармана пистолет и вложил его в руку Фимки.
— Он твой. Зачем ты его отдала? Он мне вовсе не нужен, — сказал Володя, покраснев. — Мне хочется, чтобы у тебя был пистолет.
И в самом деле, теперь ему хотелось, чтобы у Фимки был пистолет, потому что желания, которые сам Володя считал необычайными, никогда не покидали его.
1936
НАЧАЛО
ЗАКОНЧИВ полный курс обучения в Педагогическом институте и получив диплом преподавательницы литературы в старших классах, Евгения Андреевна Сазонова вернулась в родной город, чтобы надолго остаться в нем.
Она сошла с поезда и, пройдя пешком две улицы, остановилась на мосту через реку.
Город был маленький, а река широкая, мелкая, и среди весенних, еще туманных полей, начинавшихся сразу за городом, нельзя было различить ее берега.
Но Евгении Андреевне ничто на свете не казалось сейчас таким дорогим, как эта река. На ней прожила она свое детство, хотя и теперь была еще так молода, что это детство стояло рядом.
Ей было двадцать два года.
Маленький чемоданчик, обитый дерматином, стоял у деревянных перил моста рядом с ней. А сама она смотрела на воду. Разлив еще не кончился, река была полна, на воде в беспорядке лежали черные бревна. А по мосту с сахарного завода ехали бочки с бардой. И сладкий запах этой барды, и запах сырой земли, и острый воздух, блестящими глыбами висевший над самой рекой, кружили немного голову и вызывали улыбку на губах.
«Вот и еще одна весна, — подумала Евгения Андреевна. — Какова-то будет здесь жизнь?»
Она пересекла широкую вымощенную площадь, прошла мимо школы, куда была назначена учительницей, посмотрела на окна и свернула направо, в длинную, еще голую аллею. Здесь было безлюдно, но над головой без умолку кричали и хлопали крыльями грачи.
Путь от вокзала пешком немного утомил ее. И на минуту она присела на скамейку рядом с мальчиком. Башмаки его лежали на коленях, а сам он, подняв голову, задумчиво, блестящими глазами смотрел вверх, в небо.
Евгения Андреевна тоже посмотрела вверх.
Невысоко над городом без всякой поспешности летели журавли. Она проводила их взглядом. Потом обернулась к мальчику. Глаза его все еще блестели.
Она была привязана к детям и никогда не проходила мимо них молча. Она тронула мальчика за плечо и спросила:
— А хочется тебе быть птицей?
И мальчик, не задумываясь, ответил, что хочется.
Она улыбнулась:
— Кем же ты хочешь быть — журавлем или вот этой галкой?
Но мальчик посмотрел на черную птицу, прыгавшую по желтой глинистой земле, и ответил:
— Так это же грач, а не галка — у него нос белый.
— Верно! Ты хорошо знаешь птиц.
Она рассмеялась и пошла дальше. А мальчик, обернувшись, долго смотрел ей вслед.
Она же шла, не оборачиваясь, и думала о том, что завтра надо пойти в райком комсомола на учет, а послезавтра уже отправиться на уроки в школу. Плохо, что приходится начинать в конце учебного года. Удастся ли ей победить этих мальчиков, из которых каждый хочет быть птицей?
Дома ее встретила мать. Она была еще не стара и каждый день пешком ходила за три версты в село, где тоже была в школе учительницей.
— Ну, вот хорошо, Женечка, — сказала мать, торопливо, неверными, дрожащими пальцами снимая очки. — Приехала, дорогая. Вот хорошо!
— Да, хорошо, все хорошо, — сказала Евгения Андреевна, обнимая и целуя мать.
Она взяла у матери очки и положила на свой старый, еще детский стол, весь заваленный книгами и залитый чернилами. Другие очки лежали на столике сестры, тоже заставленном книгами. Она была старше Жени на десять лет и тоже была учительницей, как и брат их Владимир.
Семья была большая, учительская, и в доме было много очков и много книг.
Под столом на полу стояли жестяные банки с рассадой, с толстыми корнями георгин. И грядки за окном в палисаднике были уже вскопаны.
А над грядками и дальше над забором высилось небо, насквозь пронзенное лучами.
И хотя весна эта была похожа на все прошлые весны, проходившие над маленьким домом, а все же она была другая, новая.
И Евгения Андреевна снова обняла мать и засмеялась от счастья, вдруг охватившего ее.
Назавтра в полдень Евгения Андреевна отправилась в райком комсомола.
Секретарь вызвал ее к себе.
Она вошла и стала у его стола, где на толстом стекле лежала ее анкета. Они поговорили о работе. И секретарь, положив руку на стекло, оказал:
— Трудно тебе будет, Евгения Андреевна. Учителей-комсомольцев у нас мало, почитай, что нет. Есть, правда, один, историю ведет — Афинский. Парень он как будто и ничего себе, строгий, а ребята его не признают. Хорошо бы тебе в этой школе комсоргом стать. Ну, да сама увидишь, не маленькая, три года вожатой была.
Секретарь поднял на учительницу глаза, встал и вдруг с удивлением увидел на ее узком, показавшемся ему очень слабом, плече толстую косу.