«Месяц.
1. Визиты:
1) чтобы раздать приглашения на крестины,
2) чтобы пригласить на отпевание».
Альберт ничего не может понять, а Клод поясняет:
— Доносы на прихожан.
Альберт быстро засовывает бумажку во внутренний карман, где рядом с бумажником прячет заначку, когда приносит Таатье пособие по безработице.
— У него там целая картотека. На каждого заведена отдельная карточка.
— Но эта — чистая, — говорит Альберт.
— Полиции есть чему поучиться.
— А кто их заполняет? — нехотя спрашивает Альберт.
— Он сам. Он просто великолепен. От него никому не скрыться.
— Он же не берет отпечатки пальцев, — говорит Альберт.
— Так, так, так. Отец и сын, — произносит Ио.
Альберт кивает.
— За дружеской беседой, очень мило, — говорит неслышный Ио и вонзает свой взгляд прямо в сердце, в бумажник, в потайной карман Альберта — светло-синий неподвижный взгляд сокола, который смотрит с большей, чем мы думаем, высоты и видит острее, чем мы хотим, сквозь нашу одежду.
— Я не стал говорить при всех, Альберт, но я очень рад, что он вылечился, — говорит Ио.
Слова эти трогают Альберта до слез, он защищается изо всех сил и проклинает свою так внезапно вспыхнувшую отцовскую любовь.
— Врачи говорят, что я в полном порядке. — Клод смеется прямо в лицо Ио, смехом проститутки.
— Очень рад, — повторяет Ио. Альберт хочет вмешаться, хочет удержать губительный запах, перетекающий с Клода на Ио, быстро говорит:
— Есть еще, конечно, какие-то вещи, которые приходится ему запрещать, эти странные друзья, например, которых он иногда приводит в дом.
Но на это никто из двоих не отвечает — как будто они уже успели заключить между собой союз, — и Альберт снова остается в одиночестве, один перед этим существом, загадочным как кошка, этим ноющим, отталкивающим существом, которое не просто уродское исчадие бездонной винной бочки, но с которым предстоит еще немало повозиться (по словам доктора) и с которым сделано уже решительно все (по словам доктора), это набросок монстра, который иногда — и довольно часто — вскакивает как на пружинах, будто смертельно обиженный, из-за пустяка, но чаще всего полон непроницаемого равнодушия, Клод, к которому никто не знает, как подступиться, и наверняка Ио не тот человек, кто может (Альберт на минуту задумывается) спасти его.
— Год за годом, — жалуется Альберт за столом и выпивает подряд три стакана, — должен я за ним смотреть. Я, конечно, не возражаю, но ведь бывают минуты, когда у человека терпение лопается.
— Если ты и дальше… — начинает Антуан.
— Сегодня вечером вина не хватит, — обещает Альберт. Роскошного обеда он почти не замечает, без конца заливает в себя белое и красное вино, допивает чужие бокалы, за столом стоит галдеж, а он как бы отсутствует и лишь издали кивает головой, угадывает намеки и забавные описания, улавливает, когда о нем говорят, и его нисколько не удивляет, что говорят о нем, он привык слышать свое имя, произносимое унизительным жалостливым тоном, а затем все его тело охватывает какой-то безотчетный ужас, он ничего не видит, раскаленная темнота застилает ему глаза, он кричит, вокруг него все тоже вопят, пока вдруг не раздается звук медного колокольчика, напоминающего о богослужении, и Альберт, все еще не придя в себя, слышит голос Клода:
— А теперь, дамы и господа, мы находимся в Греции, где подают греческий кофе.
Снова вспыхивает свет, еще более холодный, чем раньше, и в белом сиянии Альберт видит Натали, а рядом с ней Ио — неузнаваемо изменившихся. Семейство хлопает в ладоши. Альберт тоже.
На Натали нет ничего, кроме полотенца в сиреневую и розовую полоску, заколотого булавкой (не иначе как с помощью Клода) наподобие огромного бюстгальтера, и сатиновых трусиков, обтягивающих удивительно гладкий белый живот и дряблые ляжки. На шее ожерелье — нанизанные на ниточки каштаны; между плотно сдвинутых коленей, превратившихся в одну сплошную массу, зажат бумажный зонтик с китайскими сюжетами, вокруг лодыжек и между пальцев ног блестят позолотой металлические ремешки сандалий; деформированные пальцы скрючены словно для того, чтобы раз и навсегда поднять во весь рост стоящего на них колосса и затем послушно выпрямиться. Альберт не припоминает, видел ли он когда-нибудь ноги своей сестры.
В ее жестких как проволока волосах едва держится сиреневый цветок; Натали небрежно, точно привыкшая к общему восхищению великанша, касается уха и двумя пальцами поправляет пластмассовые лепестки.
В двух метрах от нее с такой же зазывной улыбкой сидит Ио, одетый в летнюю рубашку с короткими рукавами, с набивным рисунком — подсолнухи и экзотические птицы; лепестки, перья, желтые клювы извиваются вокруг подмышек и открытого воротника и исчезают под нависшим животом; на нем шерстяные зеленые плавки, резинки глубоко врезались в кожу. Руки от запястий до плеч, длинные жилистые ступни, икры и бедра белые, как бумага, с редкими рыжими волосками. Он сидит, закинув ногу на ногу, обутый тоже в сандалии, но только огромные, грубой кожи, по-видимому, немецкие. Семейство впервые получило возможность разглядеть его часы в стальном прямоугольном корпусе с ремешком из крокодиловой кожи. Глаза он прячет за солнечными очками. Натали выглядит переодетой, он же — настоящий чужестранец.
— Друзья, — произносит Ио, и его голоса, певшего хвалебные гимны в честь Матушки, сейчас не узнать, сейчас он звучит совсем по-иному, звонко и радостно. — Сегодня я называю вас друзьями, ибо сегодня я ваш друг более, чем когда-либо. Ибо нельзя допустить…
Жанна не верит своим ушам, Альберт перехватывает ее сумрачный, отчужденный взгляд.
— …чтобы мы погрязали в гуще ничтожных и бесполезных мелочей, нас разделяющих.
— И не могли от них избавиться, — добавляет Натали, но слишком тихо, чтобы ее мог услышать кто-нибудь, кроме Альберта.
— Да. Поэтому мы должны стать друзьями и не стыдиться этого…
Он снова начинает читать проповедь, этот Ио, — все те же фальшивые словесные обороты. Хотя Альберт слушает невнимательно — его отвлекает наэлектризованное внимание, которое излучает Жанна, — облизывая губы и подрагивая веками, он тем не менее слышит каждое благословенное слово. Когда еще ему представится подобный случай? Никогда.
— …так же, как ранее принял я решение называться Ио, сегодня я решил сделать все, чтобы вы чувствовали себя как дома…
— «Как дома», сказал он, — повторяет Антуан.
— …и держаться так, как любой из вас, ибо я такой же, как вы. А каким же мне быть иначе? Вы ведь ко мне тоже хорошо относитесь.
— Браво! — восклицает семейство. — Золотые слова.
— Благодарю, — говорит Ио и поднимает свой бокал.
— Он одет по-гречески. Как в Греции, — говорит Натали.
— И вам это очень идет, — говорит Лотта и легонько шлепает Ио по руке, в двух сантиметрах выше часов.
— У вас такие красивые колени, — вставляет Тилли, и все с облегчением смеются, все, кроме Натали.
— Поднимем бокалы, — провозглашает Ио и встает. Альберт тоже удивленно подносит свой стакан к губам. Если бы он выкинул прежде что-нибудь подобное, они его тут же выкинули бы за дверь. Наверняка.
— Хороший сегодня вечер, — говорит он, но язык не повинуется ему.
— И это только начало, — тихо произносит рядом с ним Клод.
Антуан запевает «Фламандского льва»[139], но, поскольку никто не знает слов и все поют лишь «ля-ля-ля», песня умирает задолго до финала.
— Как хорошо нам было в Греции, — вздыхает Натали, — там мы были так счастливы.
— Юфрау похудела минимум на двести пятьдесят граммов, — говорит Ио.
— Почему вы называете меня «юфрау»? — спрашивает Натали.
Его рубашка с попугаями фосфоресцирует золотыми нитями, дорогая вещь.
— В самом деле, — говорит Ио и задумывается. — Натали, — произносит он, и та обводит всех торжествующим взглядом, а он (хочет он того или, может быть, нет?) мало-помалу снова и в своих жестах, и в интонации, и в самих рассуждениях продолжает роль пастыря и духовника и при этом улыбается Жанне, точно ему особенно важно заставить ее поверить в искренность его доброжелательной и свойской манеры держаться.
— Ad fundum![140] — призывает Ио. А потом: — Avanti![141] — И покуда каждый выпивает свой бокал, Альберт единственный, кто замечает сквозь завесу сигаретного дыма, как Ио отворачивается и пускает изо рта коричневую струйку в горшок с кактусом, потом снова обращает лицо к обществу, словно только что чихнул, безмятежно смеется и повелевает: — Дайте Натали еще глоток «Гран Марнье»!
А Жанна… Большими серыми глазами она изучающе разглядывает коротышку в купальном костюме.
— Вы не пьете, — говорит Ио.
— Не хочется.
— Тетя Жанна пьет только шампанское, — говорит Клод, и его отцу стыдно за необузданную дерзость, которая прямо лезет из этого мальчишки.
— Не болтай чепухи, Клод, — говорит он.
— Шампанское? Прекрасно, подать сюда шампанское. Плачу за всех! — кричит Натали.
— Тилли!
— Нет, я схожу, — говорит Клод, — потому что Тилли идти дальше, и, потом, у нее слишком гладкие руки, она…
— Но с одним условием, — говорит Натали, — я не стану платить, если вы и дальше будете так сидеть. Шампанское пьют непринужденно. Allez[142], все снимают пиджаки.
Она хватает Лотту за пояс платья. Семейство чувствует, что надвигается нечто новое, ежегодные поминки принимают иной оборот. Альберт, который с мрачным удовлетворением стягивает свою куртку и хлопает подтяжками по животу, замечает смущение своей сестры Жанны.
— Жанна, — говорит он, — это становится похоже на «Гавайи».
— Гавайи! — восклицает Ио. — Да, да, именно, здоровая, естественная жизнь под солнцем!
— Он имеет в виду кафе «Гавайи» на дороге в Веттерен, — поясняет Антуан.