— Пятый месяц, — сказал он и снова хмыкнул. — Уж я постарался.
Она подошла к нему и опустилась на колени. Схватила за ноги, вцепившись ногтями в толстую ткань его брюк, и погрузила лицо в знакомую теплую впадину.
— Все это вранье, — прошептала она. — Хитрые уловки Альды. Она не может родить, ее же оперировали. Спроси у мадам Анри.
— Она уже чувствует, как ребенок шевелится.
Невыносимая боль в суставах, в пояснице захлестнула ее. Она отпустила его ноги. Я куда-то падаю… Больше она ничего не помнила. Она лежала на полу, широко раскинув ноги, а когда очнулась, его уже не было. Она поднялась и легла на кровать.
Я даже не видела, как он вышел из комнаты, взвалив громоздкий чемодан на плечо.
Когда-то давным-давно — он был тогда совсем молодой, белокурый и носил штурманскую фуражку — мы сидели в кондитерской, и я сказала ему… нет, сначала он уехал, а я отправилась к нему в далекий белый Остенде[156], где он жил в большом красивом доме с ротондой, фотографию которого прислал мне, он встретил меня на вокзале, потом мы сидели в кондитерской, и я сказала: «Куда бы ты ни сбежал, я все равно отыщу тебя» (я тоже была тогда молода, с нежной кожей, упругими бедрами и светлыми душистыми волосами), а потом засмеялась и пошла в туалет. Чего я хотела от него? Чего ждала от него в том городе с портовыми кранами, белыми отелями и весело переговаривающимися людьми? Чего хотела от него, когда мы нашли друг друга и оказались в отеле, или еще раньше в темнеющем парке, или еще раньше в кондитерской? Когда я вышла из туалета, за столом, уставленным пирожными и серебряными кувшинчиками, никого не было, он ушел, как заявила официантка, и мне пришлось заплатить девяносто восемь франков, не считая чаевых, а у меня было всего сто, потом я долго бегала по улицам, хотя терпеть не могу шумных, залитых солнцем улиц, где бродят толпы загорелых людей. Его нигде не было. Не оказалось его и в доме с ротондой возле парка, где играли ребятишки и стоял бронзовый лев с позеленевшей от плесени и мха гривой. Он никогда там не жил. Там жил кто-то другой… Два раза он назвал меня по имени. Это было прощание. Два последних обломка крушения. Он страшится крушения. А я нет. Теперь, когда я уже совсем одна, ждать осталось уже недолго.
Огни с улицы. Сентябрь. С полей в наших краях — а это так далеко, что я их никогда больше не увижу, — уже убрали картофель. На красно-бурой земле разводят костры. Пылает огонь, стелется дым, босоногие ребятишки бросают в костер оставленную в поле картошку, а потом мы все едим горячую мякоть, очистив ее от угольно-черной кожуры. Деревья стали уже серыми и прозрачными. Завтра воскресенье. Об иных людях говорят, что они стары как мир. Так вот и я тоже. Улица за окном холодная и желтая. Улица слышит чей-то смех. Я тоже.
Слез нет, только дрожат губы. Нужно задернуть шторы, не то мадам Анри увидит меня из окна напротив. Нет, это невыносимо. О боже!
Он вернется. Я забыла положить в чемодан бритвенный прибор. Он стоит на шкафчике, наверху: помазок, мыло, бритва и все остальное. Он вернется. Он придет за своим прибором. Придет. Должен прийти…
На улице Принца
— Он влюбился. Итальянка, еле-еле говорит по-французски. Интеллекта никакого, да ей это и ни к чему, она красотка. Он висел у меня на телефоне полдня, расписывая ее ангельскую, неземную красоту, о господи, меня прямо чуть не вывернуло наизнанку. А потом, ты только послушай, он не смеет даже прикоснуться к своей мадонне, потому что он, видите ли, в одну секунду уже готов кончить.
— Вот тоска-то, — сказал я.
— Это мы, — сказал вошедший Руди, приглаживая длинные белесые патлы и одергивая пиджак.
— Привет, ребята, — ответил Жак, стоя в дверях, и мы тут же поняли, что с позавчерашнего дня у него был еще один приступ.
— Консьержка чуть не испепелила нас взглядом и что-то несла насчет мсье Лавуазье, — сказал Руди.
А мы вообще не заметили внизу никакой консьержки.
— Вот как? — озабоченно произнес Жак.
Мы прошли через огромный холл, со множеством книг и охотничьих ружей на стенах — коллекция мсье Лавуазье. В этом холле, заставленном мебелью начала века, пахло кошками.
— Ну да, ее послушать, — сказал Жак, на ходу откашливаясь и сплевывая в платок, потом он развернул платок и заглянул в него, — так жильцы по воздуху должны летать, чтобы не повредить тут чего-нибудь.
— А ты что, поселился здесь? — спросил Руди.
— Через неделю меня выставят.
— Вот жалость! — сказал Руди и засмеялся, открывая редкие зубы.
В гостиной мы с Руди плюхнулись в цветастые кресла, прямо под гигантским полотном, на котором был изображен охотник на фоне вечернего пейзажа.
— А где же наш Ромео?
— Знаете, это переходит все границы! — Жак достал бутылку и теперь слонялся по комнате в поисках штопора.
— Он уже полчаса торчит в ванной, а красотка явится к трем.
— Действительно перешел все границы, — подхватил Руди.
— Она хорошенькая?
Я наполнил вином стаканы и немного пролил на стол. Ничего страшного — просто на низеньком столике в китайском стиле к пятнам от варенья и крошкам хлеба добавилась еще темно-коричневая лужица. Я пальцем стал отводить от нее реки и каналы.
— Сейчас все сами увидите, — сказал Жак и ткнул меня в бок. — Перестань, неряха!
— Затем и пришли, — ухмыльнулся Руди, потягиваясь. — О господи, я сам уже готов, как только подумаю об этом.
Все выпили, Жак сел за пианино.
— Что вам сыграть?
— Ничего, — сказал Руди. — Послушай, у тебя случайно нет пластинок Диззи[157]?
— А ты сможешь сыграть «Вилхелмус»[158]? — спросил я.
Нет, Жак не играл «Вилхелмус». Он мрачно навис над пианино и ударил по клавишам. Голова с рыжей бородкой клинышком, с заострившимся носом склонилась набок, время от времени Жак искоса посматривал на нас. Музыка была ни то ни се — Шуман. Я удалился на кухню. Оба стола и шкафы были завалены всевозможным хламом — измятыми грязными газетами, немытыми тарелками, открытыми консервными банками, кусками черствого хлеба, и над всем этим кружили мухи. Я обследовал все шкафы, но ничего съестного не обнаружил. В спальне на полу и на стульях валялась скомканная одежда. Я прилег на незастеленную постель. Пожалуй, так я помну брюки. Присел на край постели. Интересно, какая она, эта красотка Ханса? Наверное, тоненькая, плоскогрудая, длинноногая… Может быть, у нее черные, блестящие, по-мальчишески стриженные волосы и раскосые глаза. А может, она вообще страшна как смертный грех… Ну так что же? Какого рожна я торчу в этих вонючих комнатах в компании с гнусным Руди, который вечно валяет дурака, и астматиком Жаком? Может, лучше уйти домой? А там что делать?
— Эй! — крикнул Ханс, появляясь в спальне. Он совсем голый, только вокруг бедер обмотано желтое махровое полотенце. Красивое библейское лицо с густыми, сходящимися на переносице бровями.
— У тебя растет брюшко, — сказал я.
— М-да.
Он втянул живот, полюбовался в зеркале на свой профиль и похлопал себя ладонью по животу.
— Как жизнь?
— Нормально. Скоро моя девушка придет.
— Отлично.
— Меня воспитывали в пуританском духе, отец был школьным учителем, — сказал он, — и уродливые следы этого воспитания сказываются по сей день. Я, например, не могу одеваться в присутствии посторонних или мочиться при ком-нибудь.
— Ладно, ладно, ухожу, — сказал я, — раз ты и меня не жалуешь.
В гостиной Жак перестал играть, очевидно после очередной колкости Руди, и они тихонько трепались о чем-то.
Потом Жак и Руди отправились за вином, а тем временем пришел Ханс, уселся со мной рядом, закинув ногу на ногу, и стал тихо рассказывать, уставившись на ковер с какими-то завитушками, идущими вдоль и поперек (можно подумать, что я его об этом спрашивал), как он три года прожил с подружкой в Харлеме…
— Она не то чтобы красавица, во всяком случае, в обычном смысле, зато сговорчивая, она меня очень хорошо знала со всеми моими штучками, ну и заботилась обо мне, сам понимаешь, как это бывает, потом я решил, что с меня хватит, и смылся в чем был, вот так, как я сейчас перед тобой, в Париж. И вдруг позавчера на бульваре Сен-Жермен наткнулся на нее. Приехала сюда за мной. Ну ты знаешь, как это у меня, я тут же готов, пригласил ее пообедать, мы шикарно угостились на бульваре и поехали сюда. Мы разошлись вовсю, особенно она, момент был подходящий, и я без…
Поверяя мне (почему именно мне?) свои интимные тайны, он шевелил тонкими пальцами, то и дело посматривая на них, и при этом потирал ладони и судорожно двигал бровями и сухонькими губами.
— …без всяких тормозов дважды оприходовал ее, но выдохся жутко и через полчаса скис совсем. Странно, иной раз эту слабость как рукой снимает, а тут чувствую себя словно после голодовки: передо мной роскошный обед поставили, а мне и одной закуски хватило. Она, как я говорил тебе, очень миленькая…
Я кивнул.
— …но дело не в этом. Она поднялась, посмотрела на меня таким теплым влажным взглядом, знаешь, как они это могут, и тут Жак…
Ну вот очередь дошла и до Жака, тот сидел сейчас за пианино с таким несчастным видом, будто мы можем чем-то помочь ему и не хотим. Жак изучал медицину и разгуливал эдаким прерафаэлитом[159]: галстук-бабочка, бородка-эспаньолка, трость. Из-за своей астмы он говорил немного в нос.
— …и тут Жак начал кашлять. Я такого кашля сроду не слыхал, он, должно быть, поднял на ноги всех консьержек на Монпарнасе. Это он таким образом хотел обратить на себя внимание, да, я еще забыл тебе сказать, ему Анна тоже понравилась, и вообще он последнее время жеребцом мотался по улицам, ну вот я и сказал ему, что мне абсолютно все равно. Знаешь, Хюго, как это бывает после трех лет: наступает момент, когда тебе по-настоящему становится все равно.