В конце концов хозяин комнаты вынужден был схватиться за телефон.
– Хорошо, я дам сейчас распоряжение. Уходите…
Потом опять было движение, на ветру, сквозь падающий снег. Старуха стонала, когда машину подбрасывало на ухабах. А над больной – Николай.
– Потерпите, мамаша, немного осталось… Мы с вами летим прямо к цели бреющим полетом…
На вокзале, куда они прибыли уже в темноте, отмахав по морозу километров тридцать, все было забито ожидающими поезда. А поезду полагалось быть только утром, через десять часов. Старуха реагировала на это своим обычным стоном.
– Не бросайте меня!
– Вы обижаете меня, мамаша. Ну что вы заладили одно и тоже?
– Я вам не верю, – ответила больная, глядя на него тоскливыми глазами. – Вы молодой, а кому охота за старухой ходить да еще в такую погоду!
– Ах, мамаша, мамаша, какие вы глупости городите! Да разве я способен? Разве Николай Воронцин способен бросить вверенного ему больного человека? Вот я вам сейчас адрес свой напишу. Если обману, в суд можете подать.
Он с горячностью отстегнул планшетку и на обрывке белого поля карты написал адрес. Сунул клочок бумаги в мешок, в горячую сухую руку старухи.
Носилки стояли неудобно, на ходу. Люди цеплялись за них ногами и бранились. А сквозь двери пар, вылетающий на морозный воздух, врывался обратно и осаждался крупными каплями. Николай, приткнувшись было у стены, поднялся опять. «Нужно еще раз наведаться к дежурному по станции. С одного раза не проймешь».
– Там старуха лежит. Больная… У самого входа, – сказал он дежурному.
– Слышал. Ничем не могу помочь. У нас все пассажиры в общем зале.
– Но больной нужно другое место.
– Не могу нарушать правила. Если делать для всех исключения, то не будет никакой дисциплины. Вы знаете, что такое для нас дисциплина?
– Знаю. Я сам служу в санитарной авиации. Я знаю, что такое дисциплина. Покажите правила… Женщина при смерти…
– Оставьте! Вы все приходите сюда с жалобами, а я должен ломать голову. Я уже допустил нарушение, обещав вас посадить вне очереди на поезд.
В таком духе разговор мог бы продолжаться и до прихода поезда, если бы Николай не вспомнил, что ничего еще не сообщил своему начальству. Он ринулся на телеграф. Дежурный проводил его встревоженным взглядом, начиная сомневаться…
Вернувшись, Николай не нашел носилок со своей больной. Они были перенесены в пустую холодную комнату.
Пожилой железнодорожник с большой связкой ключей в руках встретил его там:
– Это вы ей начальством будете?
– Я.
– Приказано вас сюда на постой. Не мусорьте только. Особое здесь место. Для комиссий… Если кончаться будет, меня крикни.
Николай присел на единственную стоявшую тут массивную скамью.
Больная лежала на носилках неспокойно, она пыталась вылезти из мешка. Он захотел помочь.
– Я сама, – сказала старуха, – не смотрите.
Он отвернулся и стал ждать. У старухи ничего не выходило.
Тогда он молча и решительно вытащил ее из мешка и проводил по коридору.
Потом, приведя на место, он, осторожно впихнув старуху обратно в мешок и сбегав в буфет за съестным, плюхнулся на скамью. Старуха неожиданно сказала:
– Соснул бы, сынок. Уморился ты.
– Я бы покурил, – сказал он, – да трубку любимую потерял. С тех пор и курить бросил.
– А ты сосни. Лицо у тебя намерзлось. Во сне боль отойдет.
Николай прилег, но сон не шел. Чувствовал себя словно в длительном полете, когда уже летишь в полусне и напрягаешь последние силы, чтобы следить за приборами. И, точно в настоящем полете, вздрагивал и шевелил руками и через силу улыбался, радуясь, что ему удалось по свойски разделаться со всеми серьезными препятствиями. Оставалось уже немного…
Но самая тяжелая часть путешествия началась только в поезде. И не потому, что оставалось проехать сто шестьдесят километров, а оттого, что Николая окружил такой туман рассуждений и догадок о судьбах его и старухи, что он растерялся. Люди приходили даже из соседних вагонов. Хорошо еще, что все были настроены дружелюбно. Но вот раздался и бранчливый голос:
– Умники! Везут в общем вагоне. Инфекция ведь не дремлет, она свое дело знает.
Тут даже самый кроткий возмутился бы:
– Не празднуйте труса! Больная у меня не заразная.
Но голос не унялся:
– А вам, как летчику, стыдно! Сам-то крепкий, а тут люди разного здоровья едут.
– А что, разве уж на ладан дышите? – только и оставалось, что разозлиться.
– Плюнь ты на него! – буркнул сосед. – Расскажи лучше – правда, в воздухе ямы такие?..
– Простите, что перебью, – вмешался еще один. – Они вам мамашей будут?
– Нет.
Но колесо уже завертелось:
– Тогда теща, как видно?
– Нет.
– Но родственница, надо думать?
– Да нет, чужая она мне!
– Так что же вы себя затрудняете? Вы же летчик?
– Я санитарный летчик.
– Он летчик – вроде как матрос с разбитого корабля. Сто верст пехом и все брехом! – воскрес голос в соседнем купе.
– Кого это за язык тянут? – Он поднялся и заглянул туда.
Но там все, привалившись друг к другу, спали или делали вид, что спят.
…В областной центр Николай Воронцин прибыл измотанным. Только и хватило сил, чтобы позвонить в больницу и помочь санитарам отвезти туда больную. Потом он свалился в богатырском сне, а затем вскочил и пожелал немедленно отправиться на вокзал, отказавшись лечить лицо.
– Само заживет. Пустяки! Главное – это сердце, доктор. Мне время терять нельзя… С самолетом возни еще не оберешься, – сказал он врачу, которому накануне сдал старуху и все ее документы.
– Удивляюсь я вам, голубчик, прямо удивляюсь! – похлопал его врач по плечу. – Упорный вы человек. Ведь с вас никто не спросил бы, если бы вы ее сдали в любом месте. А нам ее кто-нибудь и другой бы мог доставить. Упрямый вы, голубчик!
– Из первых рук вернее получать, чем из десятых, товарищ доктор. Могли бы ее замучить. Болезнь у нее ведь сложная. Забыл я только, как она называется.
– Сложная, это верно, голубчик. Сложная и опасная, – сказал врач и назвал мудреное латинское слово. – Вот как, голубчик.
– Так, так. Вот оно что! Вот поэтому я и спешил, – сказал Николай, попрощался и пошел на вокзал.
Почти через год в том городе, где проживал со своей сестрой Николай, шла по улице старая женщина, очень старая. Она шла и поглядывала на номера домов. В руках у нее была бумажонка с каким-то адресом.
Старуха остановилась перед невзрачным домиком. Ее бледные губы шевелились, читая его номер и проверяя по бумажке. Вошла, постучала в одну из квартир. Слышно было, как кто-то торопливо подбежал к двери. Щелкнул замок. На пороге перед старухой стояла молодая женщина с озабоченным лицом.
– Ах, я думала – почта! – сказала она.
– Здесь живет летчик? Товарищ Воронцин Николай? – спросила старуха.
– Да… пожалуйста, – нерешительно сказала женщина. Это была Маруся, сестра Воронцина. – Но только его нет сейчас дома.
– Как же это?.. А я к нему так спешила, – сказала старуха, входя в комнату. – Боялась, что улетит. Вот и улетел… Далеко ли, дочка?
– Далеко, мамаша. Вот уже десятый день пошел, как уехал. И писем еще нет… В армию его вдруг взяли… И что бы это? Уж не война ли? Тревожно как-то…
– Вот оно как! – сказала старуха, присаживаясь на стул. – Вот как… Тогда ему это вот как раз нужно будет. В самый-самый раз. Будь добра, дочка, перешли при первой возможности…
И, заторопившись, старуха вынула из кармана и передала Марусе трубку и кисет из цветных лоскутков.
На высоте 14
Тимофей улыбается. Оба мотора его истребителя работают исправно. Серебристая птица летит последняя в боевом строю. Справа и впереди перед глазами покачивают короткими крыльями самолеты эскадрильи. Ему они все видны очень хорошо. Временами, чтобы развлечься, он считает самолеты.
– Один, два, три. Шесть… Девять… Двадцать один… Двадцать два.
Он улыбается. К нему вернулось обычное в воздухе приподнятое настроение. Отчего бывает так радостно на высоте? Может быть, от быстрого полета? Но скорость мало ощутима на такой вышине. Тимофей смотрит на прибор: четыре тысячи метров. Потом переводит глаза на самолеты. Ну, конечно! Разве они летят? Они спокойно висят, подвешенные на невидимых для глаза тросах. Вот если бы сдвинуть слева кабины прозрачную броню и высунуть руку, то сразу почувствуешь скорость. Усилится рев моторов, и воздушный поток откинет руку назад. Прижмет ее к борту так, что хрустнут кости.
Внизу под самолетами лежит тайга. Тимофей взглядывает на нее. Она волнует его, как море. Он сухопутный летчик. А когда летишь над водой, всегда напряженно бьется сердце. И тайга заставляет быстрее работать сердце, она волнует, как море. В ее глубинах скрыты тайны. Может быть, на него оттуда смотрят люди? Жерла пушек, замаскированные в листве, упорно целятся в небо. Хорошо еще, что там, в тайге, свои люди. У них, наверное, обед. Они едят вкусные горячие щи с консервами. Жирную с кусками сала, кашу.
Мысли о еде! К Тимофею возвращается дурное настроение. С таким настроением вылетал с аэродрома. Хотелось спать. Хотелось есть.
Тимофей убирает левую руку с клавиатуры управления и сует ее в кармашек, сделанный в обшивке кабины. Вынимает плитку шоколада. Рвет зубами бумажную и серебристую обертки. Сосет сладковатую твердую массу. Шоколад от тепла тает. От неловкого движения руки капли падают на маршрутную карту. Тимофея охватывает злоба.
Скорее бы долететь. Проклятье! Он им покажет. Враг ясно представлялся ему. Видел не раз на границе. Встречался в Испании. Фашисты! Сволочь! Из-за них немеют руки от усталости. Слипаются веки от переутомления. Тошнит от голода.
Пять часов назад у самой границы он сбивал бомбардировщиков врага. Две большие машины. Они падали вниз, дробясь и рассыпаясь в воздухе, как печенье. Потом летел с товарищами обратно. Потом выруливал свой самолет к ангарам. Потом ложился спать: грохнулся на койку, не поев и не выпив рюмки рома. Через час уже подымался по тревоге. Шеренга его товарищей, зашнурованных в кожу, стояла перед полковником.