Сам Тырлов сегодня спал только два часа. В шесть утра его разбудил Петр Дорохов, торопя бежать за завтраком.
Даже побриться Тырлов времени не выбрал. Но баловала его судьба, как только могла. Ротный ничего не сказал, когда взглянул на ефрейтора. Волос у Тырлова был каким-то редким, мягким и белесым, и это при его голубых и ясных, несмотря на усталость, глазах, очевидно, и придавало ему вид очень молодого, хотя был он солдатом десятого года рождения.
Толково, хлебным мякишем, собрал Тырлов со стенок котелка остатки навара, ополоснул посуду и побаловался немного пустым кипяточком. Заваркой он без сладкого пренебрегал, а сахар он имел обыкновение съедать за работой в первые же дни выдачи. Как-то веселее работалось, когда за щекой таял, крошился кусок рафинада. И это тоже придавало ему сходство с пареньком-лакомкой.
На линию Тырлов вышел вместе с Петром. Тяжело легла на плечи обычная их кладь: бухта проволоки, блоки и железные когти с ремнями для лазания по соснам. Об оружии и говорить не приходилось.
На станции остался один Сергей. В военной сумятице занесло этого бывшего рекордсмена по бегу сюда, на север, вместе с Петром. И Петр немного жалел его, спасал от тяжелой работы, думал сохранить для спорта. Сергей сидел у коммутатора, прижав к уху трубку. Он был доволен своим местечком в прохладном блиндаже. Снаружи, несмотря на ранний час, было уже тяжело. Удивительная здесь, оказывается, может быть жара! Солнце давно находилось в зените и двигалось над головой плоско, словно земля была не шаром, а тарелкой. И тому, кто вылезал из блиндажа и делал хоть несколько шагов, сразу же начинало казаться, что он проталкивается сквозь сухой, высокой концентрации пар. Далекая цепь фиолетовых холмов на горизонте дрожала и как бы меняла свои очертания в белом мареве, которое не расходилось даже ночью, а так и висело сутками над болотами, озерами и речными стремнинами. А ближние холмы с синеватой и глянцевой хвоей, с рыжими пятнами накаленных солнцем скал, наоборот, казались очень четкими, подступившими вплотную. Они подавали массивной своей объемностью, как опустившиеся на землю и окаменевшие грозовые тучи. У людей крупными каплями сбегал пот, тела их томились.
Но у Сергея лоб был только слегка влажный. Он был доволен этим обстоятельством: совсем как местный, привыкшей к этой погоде человек. Вон Тырлов говорит, что такой жары будто бы не наблюдалось с тысяча девятьсот тридцать четвертого года. Кто его знает, ему виднее – он здешний.
А Тырлов и Петр уже подходили к участку, где телефонная линия еще оставалась не снятой и не перенесенной на новые места. Она тянулась поверху от дерева к дереву – соснам или елям, которые превратились в столбы, не будучи срубленными. У них были лишь спилены маковки, срезаны ветки. Изоляторы придавали уродцам некоторую техническую законченность. Линия связи шла не по шоссе, а уводила в чащу леса. И ноги связистов, находя дорогу в спутанных кустах можжевельника и среди груд белых кварцевых валунов, обламывали хрупкие, подсохшие сучья бурелома, а заодно давили и синюю, с белым налетом спелости голубику, которую не замечали глаза. Взгляды связистов не отрывались от бесконечных в своей одинаковости, убегающих по столбам проводов.
Захрустели под сапогами разбрызганные по мху свежие осколки розового гранита. В лесу, из зелени, нелепо торчали каменные ребра и целые бока выпиравших здесь из почвы горных пород. Даже из-под самых корней темно-оливковых елей камни выдвигали свои клыки. Один из них был укорочен недавним снарядом. Белые, сахарные борозды на розовом камне указывали направление разлетевшихся шматков рваного и опаленного металла.
– Ну и ну, с раздумьем сказал Петр, – какая ведь лабуда, этот Гитлер. Нащупал все-таки. С насиженного места согнал, подлец. День ли, ночь – все бросает и бросает.
– Не шибко-то. Не обкорнает, товарищ старший сержант.
– Точно… Только ведь и командный пункт с места снялся. И другие… Новые, значит, землянки будут ставить… Вот ведь как исхитрился, черт. Достал.
– Ну и хорошо. И ладно. Скорей, значит, оборвется, – сказал Тырлов желчно и с таким выражением, словно намекал старшему, что толковать о ловкости врага ему просто противно.
Удивительный характер у этого белобрысого северянина. Он словно обязал себя постоянно противоречить всему тому, что расстраивало или могло огорчить его товарищей. Он как бы искал самоутверждения в этом беспощадном сопротивлении трудностям. И та злость и почти мальчишеское, озорное упрямство, с которым он бросался на преодоление любого препятствия, эта порой преувеличенная непримиримость не сразу давали распознать его разумную и зрелую мужскую волю.
Скоро на пути Тырлова и Петра деревья раздвинулись и за далекими камнями сверкнуло озеро. На этом участке нынешней ночью, когда тут работал Тырлов, особенно сильно рвались немецкие снаряды. Они падали среди валунов и косили заросли лилово-красных цветов иван-чая, пробивали белые камни, похожие на вымытые дождями конские черепа.
– Еще денька два так попечет и ягода в самый раз поспеет. Желтеет уже, – сказал Петр. Он держал в руках веточку с морошкой, восковую и словно покрытую местами красным лаком. Множество таких же ягод светило из темно-зеленых и ржавых мхов…
Тырлов, слушая Петра, сейчас же подумал о сладком и вспомнил, как этой ночью ему тоже захотелось, по старой своей привычке, заложить за щеку кусок сахару. Ночное солнце висело тогда между двух холмов. Оно так и не коснулось черты горизонта. Дымка с земли окрашивала его в красный цвет. Ветер протаскивал из-за холмов мимо солнца пушистые облака, и они становились то багровыми, то розовыми, в зависимости от своей плотности. А Тырлову этому большому ребенку, тогда почему-то приходило на ум, что в небе варится варенье, а румяные вкусные пенки плывут к нему по медленно колеблющейся от волн дорожке озера…
Тырлов сбросил с плеча железные когти и начал их укреплять на сапогах. Потом, медленно переставляя ноги, чтобы не зацепиться за камни, пошел к столбу косолапо и настороженно, как боксер. В кулаках у него были зажаты инструменты.
Солнце по-прежнему пекло. Из леса уже доносился густой запах сосновой смолы и не всегда уловимый запах нагретой солнцем самой древесины. Тырлов работал на столбе. Петр возился у бухты проволоки. Жара и безветрие создавали ту особую тишину при которой всегда так легко улавливается суетливая жизнь иного, не людского мирка. Но молчали красные цветы иван-чая, молчали мхи, сочный зеленый сфагнум и бледно-фисташковый, почти белый, сухой плаун. Безмолвен был этот цветастый мир. Только Тырлов, откинувшийся на своем поясном ремне и цепях от столба, видимо, не замечал этого обстоятельства, не придавал ему никакого значения. А Петру сколько раз приходила на память густо-звенящая, населенная кузнечиками и жуками, словно одушевленная трава, поющие от полуденного зноя и пчелиного гуда цветы где-нибудь в Подмосковье на веселых солнечных опушках. Да и на Дальнем Востоке куда веселее!..
– Слушай, – сказал он вдруг Тырлову, – а ведь опять твоя гроза наклевывается.
– И что же? – откликнулся сверху Тырлов, будто и не слыша слова «твоя».
– И то же. Опять нам дров наломает. Не хуже немца.
– Ну и пусть. Не испугает. С грозой лучше даже. Петр помолчал, потом быстро спросил:
– Ты что же – так тут, на этой земле, и век свой доживать будешь? Неужели в другие, более человеческие места не тянет?
– Так век и проживу. Вот дай только немца охолостим, – спокойно сказал Тырлов и, бросив вниз моток провода, стал, медленно передвигая то правой, то левой ногой, спускаться, с хрустом вгрызаясь железными шипами в мягкую и уже поцарапанную когтями сосну.
Петр встретил его внизу весьма язвительно:
– Ты, верно, с детства наперекор родителям привык говорить. А спроси тебя толком, спроси, так ведь живо…
– Что живо? Ну спроси, – сказал Тырлов.
– И спрошу! Вот отвечай, почему бы ты век на этой богом проклятой земле стал жить? Какая тебе в этом радость?
– А потому, что тут, по моим понятиям, человек тверже камня может стать. Вот. А ты, старший сержант, верно, мякишем желаешь остаться, друг ты ситный. Вот тебе и почему, – сказал Тырлов, отвязывая от ног когти. Он закинул их опять себе за плечи.
– Ну и характерец у тебя, – сказал, успокаиваясь, Петр и подумал: «С чего это мы действительно схватились? От жары все это». Он засмеялся: – Характерец! Черта вот-вот сломишь. Этого у тебя не отнять.
Сколько было времени, когда они закончили работу, и в котором часу явились на станцию, – ни Тырлов, ни Петр не смогли бы сказать. Круглосуточное солнце стояло в небе как бы в одном и том же прежнем положении. И только множество палевых с синеватыми краями облачков, появившихся на северо-западе, указывало, что время-то все же не стояло на месте.
Сергей встретил товарищей радостно. Он утомился от одиночества. К тому же у него ныло, горело ухо, к которому он без устали прижимал трубку. Сергей рассчитывал на смену. Но Петр и Тырлов сначала присели отдохнуть.
– Ну, – сказал Сергей, – у меня тут порядок. Как у вас?
В тишине с улицы донесся тонкий, всхлипывающий звук. Он приближался и обрастал свистом и завываниями, как лавина.
– Вот оно, – сказал Петр. – Значит – полчетвертого. Противник огонь открыл. Тырлов, за обедом, значит, можешь снаряжаться.
И тут же на улице ахнул гром – это рванул немецкий снаряд. У связистов в землянке с силой сдавило за ушами, и они невольно раскрыли рты, как рыбы, выхваченные из воды. А рама в окне вылетела на пол, зазвенели выбитые стекла. Невидимый осколок со стоном врезался в бревно наката и ушел вглубь, оставив за собой в древесине только тоненькую щелку.
За первыми прилетели еще два снаряда.
– Товарищ старший сержант, «Колокольчик» молчит. Пропала линия, – огорченно доложил Сергей.
– Врешь, не пропала! – крикнул Тырлов и обернулся к Петру. – Я побегу!
– Беги. И ты, Сергей, беги. С ним беги. Ходом, ходом давайте, – приказал Петр.
Обрыв обнаружили в километре от блиндажа. Все эти тысячу метров бежали изо всех сил. Ветки били по лицам, сучки цеплялись за ремни винтовок…