ростенка у них! Вихрь! Дай бог любому дяде на черный день такой истребитель.
Тимофей слушает их и смеется вместе с ними над шутками. Они не спрашивают о его здоровье.
Если бы был болен, не пришел бы. Это ясно! И они не говорят с ним о погибших товарищах. Это тоже здесь не принято говорить при первых встречах. Потом Тимофей освобождается от друзей и проходит в соседнюю комнату; там сидит дежурный по штабу. Они здороваются. Дежурный очень спокоен. Он не склонен к удивлению. Как будто бы Тимофей и не отсутствовал несколько месяцев.
– Вот что, – говорит дежурный. – полковник сейчас занят. Вы обождите. Да, Вам здесь лежит письмо. Мы все письма Вам пересылали регулярно. Ну, а это пришло совсем недавно. Возьмите!
Тимофей берет письмо и благодарит дежурного, потом разрывает конверт, но письмо не вытаскивает. Это от Жени! Он прочтет его на улице. Тимофей выходит из штаба на крылечко. Вынимает письмо и оглядывается на часового, а затем спускается по ступенькам вниз. Около крыльца стоят несколько маленьких грузовичков. Тимофей подходит к одному из них и начинает читать письмо. Сначала он быстро посматривает все письмо, не вникая глубоко в его содержание. Хрустящая под пальцами бумага с водяными знаками «серп и молот» исписана мелким почерком. Каждая строчка у правой стороны бумаги загибается и идет книзу. Женя не любит переносить слова.
«Вот ведь, на какой бумаге написала, – думает Тимофей, – что-нибудь важное» – и начинает уже внимательно читать письмо.
Прочитывает и опять хрустит бумажкой, складывая письмо. Он делает это очень старательно. Складывает пополам, потом вчетверо, затем еще раз… Руки работают механически. Мыслями Тимофей в Москве. Пушки, танки, самолеты – все это отодвинулось на некоторое время в сторону, а на их месте проступают очертания чего-то нового, радостного и счастливого. «А у нас с тобой теперь есть дочка, и она похожа на меня, не обижайся». Эта фраза из письма Жени мелькает у него в голове. Дочка! Ну что же, хорошо. Сын ведь уже есть. Родилась! Что же, расти маленькая! Существуй! Ты расцветаешь в прекрасной стране, станешь работником, бойцом. Да, бойцом, как отец! Это неважно, что ты девочка. Мужчина и женщина – одинаково бойцы в этой стране и вместе отвечают за все.
Тимофей сует письмо в карман и оглядывается. Ему хочется с кем-нибудь поговорить о детях, о жизни, сейчас же вот, здесь, у крылечка, на воздухе, на солнышке. Он глядит на спину часового. Широкая спина выпрямлена, мерцает штык винтовки. Поговорить с ним? Он не отвлечет часового, просто расскажет ему все то, что необходимо сейчас сказать, и потом пойдет к полковнику. Два-три самых простых слова, товарищ красноармеец. Не больше. О детях и о счастье. Два слова! Расскажу про своих ребят. У Вас ведь есть тоже малыши, товарищ красноармеец? Нет, с часовым много не поговоришь. Он при исполнении служебных обязанностей. Да…
Тимофей стучит ладонью по борту грузовика, а красноармеец поворачивает и наклоняет голову, как будто прислушиваясь к чему-то другому. Тимофей вздрагивает. Где-то очень далеко протяжно ревет электрическая сирена. К ее тревожной ноте присоединяются и другие резкие, возбужденные звуки: гудки паровозов и еще какой-то свист, потом звон. А затем из всего этого хаоса звуков возникает глухой орудийный удар. Он как-бы венчает собой всю эту гамму звуков, а после него начинается новая музыка, гремят залпы зенитных орудий и трещат пулеметы. На аэродроме ревет сирена. Она начинает с высоких нот, а кончает на низких.
– Налет, – говорит часовой, как будто о чем-то самом обыкновенном.
Но Тимофей и без него знает, что это налет. Он слышал не раз эту музыку. Война опять встает перед ним во весь рост. Бой продолжается. Из штаба выскакивают летчики и бросаются к грузовикам. У них суровые, сосредоточенные лица, а на летном поле аэродрома уже летит в сторону пыль, и звенит воздух от рева моторов. Пять коротких, с низко расположенными крыльями самолетов дружно взлетают свечой в голубое небо, делают разворот, мелькают и исчезают. «Вот она, новинка, – думает Тимофей, – ну, такие догонят!». А с аэродрома срывается еще пятерка светло-серых самолетов с красными звездами на крыльях. Тимофей видит, как у них в воздухе убираются шасси. Точно соколы подбирают когти. И еще раз дрожит воздух. Новая пятерка! В этом есть какой-то ритм. Это ритм войны. Он захватывает Тимофея. Еще пятерка! Тимофей сжимает кулаки. Он поднимает их и опускает вниз, когда взлетает новая пятерка истребителей. Еще, и еще, и еще… Самолеты с ревом летят туда, где гремят орудийные залпы, туда, где город.
– В следующих пятерках должен быть и я! – шепчет Тимофей, поворачивается и взбегает на крыльцо. Он проходит через опустевшую приемную. Ничему не удивляющийся дежурный говорит:
– Теперь можно!
Тимофей входит к полковнику. Тот как раз кладет на место трубку телефона и тотчас идет из-за стола к нему навстречу. Он взглядывает на Тимофея черными, веселыми глазами и произносит:
– Прекрасно, прекрасно, я видел из окна, как Вы шли к нам. Поправились совсем? Молодцом, – он кладет Тимофею руки на плечи. – Ну, теперь надо семью навестить! Недельки на две можно. У меня здесь народу хватит.
Тимофей молчит, у него дрожат губы. И в носу что-то щиплет, словно в детстве перед тем, как зареветь. Полковник снимает свои руки с его плеч и проходит за свой стол. Он начинает там подбрасывать спичечную коробку.
– Ну, если так… тогда Ваш самолет – СНТ02, можете его принять.
– Есть! – отвечает Тимофей.
И выходит из кабинета полковника.
Бой продолжается…
Повести и рассказы
Наездник из КастилииРассказ
Сударыня, если уж вы хотите слышать от меня что-либо интересное, то я буду говорить только о моем новом друге Хозе Панчо. Он заслуживает этого. Меня свела с ним наша война. И я позволю себе заметить, что о таком парне еще сочинят песни, чтобы распевать их в наших городах. Я расскажу все, что узнал от него самого и от его товарищей, хорошо знающих этот случай.
Видите ли, Панчо утверждает, что он родом из Кастилии, а это уже говорит само за себя. Но, уверяю вас, если бы довелось вам его увидеть, то никогда бы не подумали, что он способен на громкие дела. Я и сам не ожидал ничего подобного. Вот у меня сохранилась его старая фотография. Заметьте, это совсем мальчишка. Он и сейчас выглядит таким же, хотя всячески старается казаться пожившим человеком. Небольшого роста, но очень плотный малый. С его черноволосой головой и смуглым лицом следовало бы идти в тореро. Когда ему ребята об этом иногда говорили, он улыбался и помалкивал. А молчит Хозе частенько; порой даже думаешь, что он просто нем. Но Панчо все же признался мне, что его не волнуют ни быки, ни желтый песок арены. И это правда! Он слишком тих и скромен для всего этого. Жалко, конечно, что публика так и не увидит его в бархатных штанах и куртке, со шпагой в руке, что женщины в первых рядах не будут восторгаться его глазами и прической: он ведь очень ревниво следит за ней, отпустил даже острые бачки!
Я не знаю, как Хозе сделался летчиком. Он об этом не распространяется, – говорит, что возил на пассажирском «Юнкерсе» богачей из Барселоны в Мадрид и потом в Малагу. В общем, когда эта жирная свинья Франко заварил здесь кашу, мой парень был уже тут как тут. Он оставил где-то между Мадридом и Малагой своих толстых путешественников и прилетел с хозяйским «автобусом» прямо в расположение частей, верных нашей республике. С того момента и началась его настоящая работа. Теперь, разрешите, я уже поточнее расскажу вам о деле, за которое Хозе получил орден. Что? Вы желаете знать подробности нашего знакомства с Панчо? А зачем? Это же произошло просто. И, по-моему, это не так интересно, как то, что случилось с Хозе в дальнейшем. Вы настаиваете? Ладно, тогда я расскажу… Только предупреждаю, здесь будет все начистоту. Я хотя и болтун, но не враль. И если уж говорить, так надо все! Правда? Не пеняйте поэтому на меня, сударыня, если перед вами возникнут мужчины в немного обидном виде. Речь пойдет о трусости. Да, о самой заурядной трусости.
Когда мы прибыли со всех концов из провинций сюда, в наш Мадрид, чтобы защищать его от фашистов, то нужно было где-то жить, пока нас не расписали по частям. В казармах не удалось устроиться, там половину зданий испортили бомбы, а в пригодных помещениях расселились бойцы народной милиции. Тогда нам и предоставили вот эту гостиницу, в которой мы сейчас с вами сидим. Расположились мы каждый в отдельном номере. Занялись было разными своими делами. Уже вечерело, на небе – печальный такой закат оранжевого цвета. Я открыл окно – по улице шло много публики, как будто и войны не было и фашистов не существовало. По натертому до блеска шинами асфальту катили спокойно автомобили. Шум – обычный, городской. Только далеко где-то звенела, как летящий жук, какая-то странная, надоедливая нота. Признаюсь, было тоскливо в этот вечерний час. Все мы собрались из разных мест. Ни знакомства, ни дружбы между нами пока не существовало. И у каждого еще в глубине души свое личное было спрятано… Знаете, ведь этот проклятый мятеж разбросал по сторонам всех, оторвав от близких и родных, от жен, от стариков. Ну, и как это всегда бывает: опасность вас настигает именно тогда, когда вы меньше всего к ней приспособлены. Так и здесь. Только взгрустнулось, вдруг как бабахнет на улице. И пошло! Все ближе и ближе к нашему дому стали ложиться разрывы бомб. Точно там, наверху, фашистские коршуны знали, куда бить. Как оказалось потом, они действительно это знали. Еще накануне ночью предатели из-за наших спин передали с крыш световыми сигналами противнику, что, мол, ожидается прибытие подкреплений и, главное, летчиков. Да…
Понимаете, и теперь, после того как эти мерзавцы стали летать сюда на много реже, бомбардировка действует на меня так же, как и в тот первый раз. Это даже странно: здоровый, крепкий человек внезапно превращается в кисель. Сознаешь, что это обидно, стыдно и даже подло, говоришь себе: «Где же твоя воля, самообладание? А ну-ка, я заставлю себя быть молодцом!» – и никаких результатов. Все по-старому. Как ударит, будто земля вздохнет, глухо так, потом завоет, ну и кажется, что в рот помпу приставили и тянут из тебя внутренности. Ничего не поделаешь! Вот почему во время бомбардировки все так и стараются друг к другу прижаться, каждый соседа броней считает. Я тоже! Как началась тогда эта музыка, я тотчас же обалдел. На улице грохот, треск, а рядом, в номере, слышу, стекла посыпались. Не смог больше сидеть в комнате один. Бросился в коридор и дернул дверь соседнего номера. Она распахнулась, а я – в комнату! Влетел и вижу: растопырив руки и прижавшись спиной к стене, у самого окна стоит Хозе Панчо, – я тогда еще не знал его имени. Бледный, вытянув шею, он заглядывал на улицу сквозь разбитое стекло.