Тихо было в природе, когда наша лодка отходила от пирса. Ветер с сопок как-то внезапно утих и перестал скатывать вниз свои ледяные валы. Морозило. Я немного задержался наверху в рубке. Схитрил, ребята, каюсь, но ничего не поделаешь, без этого не проживешь и ничего не увидишь настоящего. Перед самым отходом нам на лодку принесли ящик с какао, и я возился с ним в рубке, делая вид, что занят его переправкой вниз. Только таким образом мне и удалось увидеть, как мы уходили из бухты. В тех краях, ребята, самые красивые и дикие места, какие мне только приходилось видеть за всю мою жизнь. Берег подковой спускается к морю в том месте, где была разбита наша база. За домиками военного городка сразу же встают сопки, которым надлежало защищать жилье и бухту от ветров. Но они не очень-то оправдывали свое назначение, и мне с лодки было видно, как над их серо-белыми вершинами, засыпанными снегом и поросшими низкорослыми деревьями и кустарником, начинала клубиться белая пыль. Это означало, что через несколько минут порывы ветра одолеют вершину, перевалят через нее и скатятся вниз обжигающим тело потоком. Так оно дальше и выходило! Ветер пылил снегом над домами, по берегу у пирсов догонял лодку, и не было уже от него нам никакого покоя! В домиках на берегу кое-где теплились огоньки. У достраивающейся бани уже бегал народ. Тащили доски, ветер доносил до нашей лодки чей-то громкий смех, обрывки песни и звон пилы. Надо сказать, братки, что это место было еще в те времена необжитое, и в ту кампанию наши лодки появились в бухте впервые.
Между тем, я держал в руках ящик с какао и, стоя как столб, ждал, когда меня прогонят вниз. Очень не хотелось отрывать глаза от земли. Лодка легко шла через береговой лед. Еще накануне сторожевое судно перед выходом лодки в море намяло в бухте лед. И теперь наша рыбина бойко расталкивала носом плохо спаявшиеся за ночь льдины, похожие на постный сахар, и, сотрясаясь от работы дизеля, шла вперед. За кормой в тех местах, где были винты, бурлила с белыми искрами пены совершенно черная вода. Вот какие мощные машины были на нашей лодке!
Берег становился однотонно серым, белел еще только припай у его краев. Горели все так же огни в домиках, в небо тянулись дымки из труб. Хорошая была эта картина теплого человеческого жилья. И не захотелось вдруг уходить от него, тоскливо стало. Стыдно признаться, ребята, но ведь вы на то и друзья мне, чтобы знать все. Не вам ли я дал с самого начала слово рассказать кое о чем? Так что же я буду лукавить перед вами, когда знаю вас как хороших парней. Так ли я говорю? Ну, правильно! Слушайте дальше. Особенно не по себе мне стало, когда оторвал я глаза от земли и взглянул вверх. Над всем, что мне было видно: над берегом, домиками, деревьями, сопками, насколько хватало глаз, висело ясное утреннее небо. И такое оно было далекое и холодное, что если бы были на мне две шубы и меховая ушанка, все равно бы холод добрался до моих костей. Точно плыл я не в море, а в безвоздушном пространстве. До жути безразличным к нашим земным движениям было небо в то утро. На этом ясном небе хорошо виднелась побледневшая к рассвету ущербная луна и еще какая-то, кто ее знает, звезда. И так они оттуда выпирали, что глаз невольно на них останавливался и замирал. Без звука, неподвижно, не мигая, упиралась луна своими гляделками в нашу лодку, и стал я, ребята, рассуждать, да чудно так, что вот, мол, провались сейчас наша стальная рыбина под лед, так же будет светить это белесое пятно, или выпрыгни наша лодка, как лосось, из воды, все равно наверху ничего не изменится. Будет там так же, как и тысячу лет назад. И холодно стало на душе от того, что вот мы, люди, плывем в серьезный поход, на берегу наши товарищи баню достраивают, огоньки еще в домах горят, а ей, этой бледной лунной фигуре, все равно, хоть бы этого и не было. Знай себе крутится миллион лет вокруг земли, и нет ей на это больше судьи! В общем, спас меня от таких рассуждений старший помощник. Как крикнет он над моим ухом:
– А что вы здесь делаете, товарищ кок?
– Вот, – говорю, – какао ящик…
А сам по трапу скорее вниз. «Ну-ну, – думаю, – произошло событие!» В камбузе принялся задела. У нас, у коков, свои обычаи: пока лодка под дизелями идет, в камбузе кипит работа. Как только ушли под воду – стоп машина – электрическая печка выключается и «на малый ход» себя переводишь. Я, как влетел в камбуз, так сразу и бросил размышлять о красотах природы. Вся лунная блажь быстро из головы вылетела. Нужно было варить борщ. Толчки и шуршание льда о корпус лодки прекратились, мы шли уже чистой водой. Часа через два после этого в лодке раздались звонки и утихли дизеля. Очевидно, мы уже давно вышли из бухты и подходили к пограничной зоне.
Предстояло погружение, у меня к этому моменту как раз с обедом все уже было улажено, и я сбавил свой «ход».
Коки, ребята, меньше всех в лодке ощущают погружение под воду. Они ведь не стоят у перископа, или у глубиномера. Открывать кингстоны тоже не их обязанность. И скажу вам, не рисуясь, друзья, что и первое и последнее погружение одинаково никакого не производило на меня впечатления. Чувствуешь только, что как-то особенно спокойно колеблется пол под ногами то в одну сторону, то в другую. То корма поднимется, то нос. Это в то время, когда уравновешивают балласт в цистернах. Да слышно еще в самом начале, как вода с шумом бьет в камеры. И больше никаких впечатлений. Вот вам в этом мое честное слово. Правда, если задуматься, что под тобой и над тобой вода, тем более океан, у иного и выступит от этого на лбу холодный пот. Но потом ничего, привыкает. Как увидишь, что командир ходит словно у себя в квартире, в кителе, волосы ежиком, ну и вся печаль сразу проходит. Да ты брось это мне, Степа, говорить: – «ой ли» Пустое это слово. Уж коли говорю тебе я, так знай, что это правда! Стал бы я срамить свое имя какой-нибудь чепухой. К тому же и перебиваешь зря, ход мыслей только останавливаешь. Правильно ли я говорю, ребята? Ну и баста!
На четвертые сутки похода случилось у нас одно событие, которое может быть и осталось бы без последствий, если бы знал о нем один я. Мне так это сначала и показалось. «Вот, – думаю, – открыл я тайну Вани Калашникова. Ну и историйка!» А случилось все таким образом. Чтобы вы лучше представили себе этого Калашникова, придется мне описать его наружность. Был он из себя, ребята, костистый, сутулый парень. Роста среднего, волосы имел не то что черные, а скорее коричневые, каштановые. Лицо в веснушках. Этого добра у него особенно много было на плечах и на спине. Точно латунными опилками кто-то его осыпал. Глаза у него были ярко голубые и глубокие. И вот что я вам скажу, братки: правильно в народе считают, что глаза это к душе ключ. Верно это! Были у Калашникова глаза такие грустные, что всегда казалось мне, есть у него на душе какая-то печаль. Недуг ли какой у него был, или любил он кого без ответа – не знал я. Так и не узнал бы, если бы не попал вместе с ним во флот. Вот каков был он, этот наш Калашников!
Всплыли мы раз ночью на поверхность. Время самое подходящее: темень, ни зги не видно. Крышки с люков долой – больше воздуху! Дизель вовсю крутит – аккумуляторы заряжает. Команда в это время, кто от вахты свободен, на прогулку выходит. И чудно же: ночь, кругом тишина, если шторма нет, покой, а у нас, в нашей посудине, жизнь ключом бьет. Когда слишком долго плывешь по воде, то кажется уже, что весь мир это и есть только один сплошной океан, а суша это только и есть наша подводная лодка… И нет ей подобной на всем свете, и думаешь тогда, что ты так в ней и родился, так и воспитывался, жил, так и умрешь. Ну, а в ту ночь был на море шторм. Небольшой штормик-то, но в Японском море и такой много беды может натворить. Море огромное, глубины большие, вот вода и гуляет, бьет волной по всем четырем сторонам. На лодке я первым в тот раз узнал, сколько стоит «фунт лиха». Как только продули балласт и лодка всплыла, кинуло ее сразу же слева направо и почти завалило набок. У меня в камбузе все полетело в сторону. Гром, звон, бачек с треском опрокинулся. Хотелось мне тогда от такой обиды бежать, куда глаза глядят. Но пришлось ограничиться только тем, что поднялся я в рубку подышать свежим воздухом. А тут и Ваня Калашников покурить вышел. Вылез он на палубу. Вижу, зажегся огонек. Калашников его рукавом прикрывает, потом, держась за леер, сделал шага два к носу. А я в рубке остался:
– Хороша погодка, Калашников? – кричу ему.
– Что ты там говоришь? – спрашивает он.
– Погодка подходящая для прогулки, – кричу опять.
Но Ваня ответить не успел. Лодку подбросило и снова завалило набок. А через весь нос огромная волна прокатилась. «Ой, пропал, – думаю, – Ваня, смыло парня». Нет, гляжу, Калашников на месте. Руки только скрючились у него, слишком он напряженно за леер уцепился. Потом повернулся он и к рубке быстро-быстро засеменил, не выпуская из рук веревки. А я ему ладонь навстречу протягиваю:
– Иди, – говорю, – быстро!
А он и не замечает моей руки. Сам лезет, только ноги его, словно у мухи на липкой бумаге, как-то странно волочатся. Влез. Мокрый весь, до нитки. А старший помощник – он тут же в рубке стоял, – говорит ему:
– Оморячился, Калашников! Ну, это ничего. Давно, брат, пора было. Давно. Теперь ты уже настоящий моряк, без подделки.
Старший помощник-то шутит, ему не видно за своими делами, во что превратился мой Ваня. А я-то с самого начала за ним наблюдал. Вижу, не выдержал Калашников мужской марки так, как это полагалось бы. Случилось с ним, ребята, непредвиденное несчастье. Окатило его, а он и сдал! И насколько все это серьезно было, догадался я лишь впоследствии. Полез он в люк в самом невыгодном для себя виде. Руки дрожат, чуть ли не за воздух парень хватается. И как это он только по трапу сумел спуститься – до сих пор загадка для меня. Глаза расширены и какие-то бесцветные они у него сделались. Это мне было очень хорошо видно, так как свет из люка, когда он нагнулся над ним, осветил его лицо. Сполз он вниз и скрылся у себя в отсеке. Вы не смейтесь, ребята, – это не для смеха все так получилось. Вот вам честное слово, случаются такие моменты, особенно в нашем деле, что будь ты тут кто хочешь, хоть дурак, хоть умный, имей даже семь пядей во лбу и сердце льва, – все равно станешь ты на это время вроде как мокрица. Я-то уж таких знавал парней, что на смерть в любую минуту готовы идти, на самую злую смерть. И умереть они смогут по-настоящему, как герои из героев. А ведь и они трусят. Вот оно какое дело-то, ребята. Не люблю я поэтому слова «струсил». Оскорбительное оно, нет в нем, по-моему, истинного человеческого смысла. В таких случаях лучше сказать: «Не вошел парень в форму», или «потерял форму». Эти слова куда справедливее. Правда, есть такие парни, которые всю жизнь не могут «войти в форму». Мне рассказывал однажды кто-то, как один браток от артиллерийского выстрела, как услыхал его, так и сел на землю. Ему в бой идти надо, а он словно каша гречневая, весь по крупинкам от испуга разваливается. Вы, конечно, скажете – вот таких-то и следует называть трусами. Нечего, мол, им за нашими спинами мараться. А я вам прямо скажу: лечить таких парней надо! Лечить, потому что это у них, все равно, что болезнь. И опять вы мне ответ дадите: где, мол, найти время в бою на это лечение? А я вам скажу: нашел же наш командир такое время. И кого лечил-то он? Самого Ваню Калашникова, потому что оказался, ребята, Ванюша тем самым парнем, который всю жизнь способен «быть не в форме».