Спустился я в ту ночь к себе в камбуз расстроенный. «Ну-ну – думаю, – произошло событие!» И особенно досадовал я на то, что как это я еще раньше на кирпичном заводе не замечал Ванюшкиной дряблости. А ведь был он мне другом и таким же вот неплохим парнем, как и вы.
Что нужно было после этого случая сделать, как себя вести, – мне просто в голову не приходило. Обидно было за Ваню, жалко его, но никакой помощи ему от меня не выходило, потому что пришлось его избегать. Невозможно было встречаться с ним взглядом, так как наверняка он знал, что я заметил его глаза в ту ночь и проник в его душу. От этого я и не хотел его лишний раз тревожить, потому что понятна стала тайная тревога в его голубых глазах, которой я раньше очень удивлялся. Щадил я его и старался не попадаться лишний раз на глаза. А то, что он, ребята, серьезно страдал этим недугом, было для меня ясней ясного. Он старался после этого случая совсем не вылезать на палубу, и бросил даже курить.
Лодка наша между тем совершала свое автономное плавание. Командир со старшим помощником наблюдали за морем и посылали по радио «шифровки» на базу. Дни под водой сменялись ночами на воде и наоборот, и была в этом, братки, какая-то опасная закономерность, которая заставляла иногда мысли крутиться на особый манер. Часто казалось мне, что мы теперь уже действительно превратились в огромную и очень разумную рыбину, рассекающую своим острым плавником зеленые волны моря. Но слишком задумываться на эти темы все-таки не приходилось. Кок есть кок, ребята. Много у меня оказалось забот. В море, в длительном плавании, а особенно в таком, как наше, всегда от людей требуется большое волевое и физическое напряжение. И тогда разнообразная пища – это основное. Не всякая еда в такое время парням нравится. А надо сказать прямо, здесь уже ничего не скроешь: у всех на лодке аппетит бывал приличный. И как же мне можно было ударить лицом в грязь? Вот вам честное слово, я бы не пережил, если бы мне указали, что своего дела не знаю. Назвался коком, не отходи от печки! И было у меня так заведено, что каждый кушал по вкусу и ходил сытым и довольным. Некоторые из парней не ели языковых консервов, тогда предлагал им овощные консервы, паштеты, запеканки. Сладкое какао не каждому хотелось, – готовил клюквенные кисели. Вместо жирных блюд требовали постные – пожалуйста. Имелись наготове и такие. В общем, стал я там вроде фокусника.
Я никогда не любил излишней болтовни, ребята, особенно там, на флоте. Честно работал, языком не трепал, и поэтому у меня все выходило ладно. Уж кто-кто, а я-то не зря ел народный хлеб, как скажет наш командир. Только и была у меня одна «заковыка», – это наш Ваня Калашников. Думал-думал я о том, какими бы способами помочь ему «войти в форму», и, как это часто случается, до того расстраивался, что иногда переставал замечать все вокруг себя. А на лодке в то время происходили интересные вещи. Оказалось, не только один я узнал тайну Калашникова. Командир наш тоже кое-что заметил, когда Ваня в ту памятную ночь протащился мимо него через центральный отсек к себе. Да и как не заметить этого, если уж притворяться в такой момент не было ни сил, ни воли. А опытный глаз сразу все прочтет на твоем лице. Ну, а командир? Он куда энергичнее меня стал после этого действовать с Ваней Калашниковым. Как-то в одну из ночей, когда мы были на поверхности, лез я по трапу на палубу посмотреть, какие там были звезды. Старшина Акифьев в тот раз сказал мне, что они словно серебряные рубли на небе торчат. Ну и лез я проверить его сравнение, хотя в тех широтах все было возможно, такое там яркое небо. Лезу и слышу в центральном отсеке разговор, Вани Калашникова голос и командира:
– Никак вы, товарищ Калашников, курить бросили?
– Д…да – говорит тот, – вроде как бросил…
– Ну и правильно. Очень хорошо. Утомительное занятие, что и говорить.
Это командир сказал. А сам-то он завзятый курильщик. Ну и хитер же этот наш командир! Потом он дальше Ваню пытает:
– Что, трудно, наверно, отвыкать-то?
– Д…да, – отвечает тот. – Нелегко.
– Ну, ничего, ничего. Все обойдется. Зато другим ребятам папирос больше останется. Верно? – продолжает командир.
– Д…да, товарищ командир, – шепчет Ваня.
– Ну, а гулять-то почему не вылезаешь? Подышать свежим воздухом, а? Пользуйся, а то скоро на большой срок под воду уйдем. Запасайся воздухом, – не унимается командир.
– А я… уже сегодня был на палубе, товарищ командир, – соврал мой Ваня.
– Был? Ну, и правильно, только скоро что-то ты спустился. Ведь не на вахте?
Это командир, а Ваня в ответ:
– Нет, сменился…
– Так не теряй времени, Калашников, пользуйся каждым случаем, дыши воздухом. Он хороший, морской, а то смотри, какой ты зеленый стал, – сказал ему командир и ушел к себе в каюту.
– Есть! – сказал ему вслед Ваня.
А я нагнулся и подсмотрел: схватил себя он после этого зубами за палец и укусил, а на глазах слезы блестят. Досадно парню. И такая, видно, ребята, взяла его обида, что бросился он бегом по трапу и вслед за мной полез на палубу. Наверно собрал все свои силенки и решил перебороть самого себя. Лез он уверенно. «Вот, – думаю, – правильный парень. Хочет все-таки настоящего человека из себя сделать». Но как только высунул он голову наружу, взглянул на море, так сейчас же марш обратно вниз! Подумал я, что увидал парень на море какой-нибудь странный корабль и поспешил к командиру доложить об этом. Посмотрел и я на море внимательно. И не увидел ничего кроме волн. Ночь светлая, лунная, море хорошо видно. Гудит оно вовсю, ходуном ходит, огромное, мрачное такое. И догадался я, что один вид мокрой и неустойчивой, да к тому же очень узкой палубы, этого незначительного кусочка «суши» в таком кипящем море, где в одну минуту в волнах навсегда могут исчезнуть пароходы-гиганты, заставил Ваню Калашникова «спрятать свою душу в пятки» и забить отбой. Ну что же, ребята, внутри лодки действительно было куда спокойнее. Ничто там не напоминало о море.
После этого случая я уже твердо знал, что командир все понимает, и стал ждать, что же будет дальше. И стоило ждать, потому что было это только всему начало, а позднее события развернулись так, что я только удивлялся, сидя у себя в камбузе у кастрюль. Всплыли мы раз, против обыкновения, на рассвете. Командир срочно хотел передать по радио сообщение на базу. Выскочила наша лодка, как морж из воды. Море спокойно, волна небольшая. И все как бы в порядке, но только в тех широтах, ребята, никогда не забывайте, неожиданности могут вам как снег на голову свалиться. Так и в этот раз. Был крепкий морозец, и в воздухе было гораздо холоднее, чем в воде. Так что не успели мы оглянуться, как наша лодка заблестела, засверкала в зеленоватом морском рассвете. Корпус нашей посудины покрылся коркой льда. Солоновато-горького и рыхлого, как морская соль. Вся лодка стала похожа на длинную глыбу мутного хрусталя, чудом плавающего в море. Если вы, ребята, когда-нибудь читали, какие в Гренландском море встречаются ледяные горы – айсберги, то вы сможете себе представить нашу лодку коли уж не горой, так по крайней мере холмом причудливой формы. И пушка, и рубка, и антенны покрылись таким толстым слоем льда, что новичку все это показалось сном. Брызги от волн непрерывно наращивали лед, и в конце концов на антеннах образовались пудовые сосульки. А это уже грозило опасностью, потому что медная трубка антенны могла легко сломаться. В таких случаях нужно всегда как можно скорее скрываться под воду или сбивать сосульки вручную.
Я торчал в рубке, когда командир вызвал к себе Калашникова. «Ну-ну, – подумал я, – произошло событие!» Командир стоял, как всегда, без головного убора, краснолицый такой здоровяк. Поверх его кителя была надета жилетка из пыжика. Надо сказать, что когда мы бывали в море во время морозов одни, своей семьей, то нам разрешалось надевать дополнительно еще личные теплые вещи: фуфайки или ватные штаны, а некоторые припасали себе, считая их очень удобными, даже авиационные шлемы. Так вот, ребята, Калашников, как говорится, не заставил себя ждать. Он вылез из люка, но я не сказал бы, что вид у него был солидный. Как и полагается, он не «вошел еще в форму». Просто не мог мой парень хладнокровно смотреть на море, которому конца и края не было видно. И, верно, по его тогдашнему понятию, весь мир уже утонул в этом море и теперь была самого Калашникова очередь. Болезнь его еще явно не прошла. Необходимы были какие-то срочные меры. А какие? Это знал только командир.
Да, это было незабываемое зрелище. С одной стороны, командир, сурово разглядывающий своими, готовыми выскочить из орбит, маслинами Ваню Калашникова, и с другой стороны, – тот, с желтоватыми кругами под глазами, бледный, измученный тайными страхами. Так они стояли с минуту друг у друга перед самым носом, потому что вокруг было очень тесно. Потом командир отвел от моего друга глаза и посмотрел на меня. Не знаю, почему он меня тут же не послал вниз, может быть оставил как свидетеля, только потом он все так же, не глядя на Калашникова, сказал:
– Вот что, товарищ Калашников, хотя это и не ваша обязанность, но я бы просил вас оказать услугу. Взять ломик, вон он там, в углу, и сбить к чертям весь этот ледок с антенн. Он нам совершенно не нужен.
Заметьте, он не «приказываю» сказал, а так это просто: – «окажите услугу». Как будто мы были где-нибудь в клубе, и речь шла об одной папиросе. Вот он каков, наш командир! Тонкая штучка. Ну, и Ваня в эту минуту был тоже в своем роде бесподобен, так что я даже отвернулся, мне стало больно за приятеля. Насколько я успел заметить, в нем разгорелась и какую-то одну секунду продолжалась борьба. Она вспыхнула как сырая спичка и тотчас угасла. С лица он совсем посерел. Губы посинели и ослабели как у младенца. Пальцы задрожали, Ваня молниеносно сжал их в кулаки. А сам он дрогнул и дернул головой, как будто кто-то дал ему легкого щелчка под подбородок. Вот я сейчас рассказываю и соображаю, ребята: может быть я тогда и ошибся. Может быть, борьба между страхом и долгом у него еще продолжительное время шла, и он только сумел так ловко напрячь все свои силы, что скрыл ее внутри себя. Может быть, борьба эта продолжалась и тогда, когда он брал маленький, увесистый железный ломик и когда вылезал на палубу. Помню, он взглянул на меня, а командир тем временем быстро спустился вниз. Взглянул мой Ваня и обомлел. Исчезли опять у него его голубые глаза. Слились они с цветом его лица и казались такими же серыми. Ну и выразительные же они у него в тот момент были. Просто диву дался, братки, все можно было прочесть в них. И такое сквозило там, в глубине зрачков, отчаяние, что пропала к нему неприязнь, появившаяся минуту назад, и заполнила всего меня жалость. Появилась она искренно, прямо от самого сердца. Даю вам слово, был он мне в то самое раннее утро дороже брата родного, хотя с этими, как их обычно называют, трусами дело иметь все-таки противно. «Эх, Ваня, Ваня, – подумал я, – рубай ледок, не бойся. Рубай, дорогой мой». И не стал я на него глядеть, ребята, не стал мешать. Небо распускалось над нами во всей своей красе. Зеленоватая, зимняя предрассветная мгла отступала перед розовым сиянием восходящего солнца. И никогда никто, братки, не сможет этого изобразить, так же как нельзя полностью рассказать о переживаниях человека. Можно только делать какие-то намеки, но все равно не расскажешь всего, что происходило в то утро на небе и в душе Калашникова. Я искоса поглядывал на него, но так, чтобы не смущать парня. Он неуверенно сбивал сосульки. Они с грохотом валились на палубу лодки, рассыпаясь еще в возду