И вот теперь он хочет все это испытать вновь. Заново? Да, да, хочет!.. Но не кощунство ли повторять еще раз что-либо в этом роде?..
Алексей Федорович нагнулся над подоконником, опираясь на него руками, и склонил голову. А не кощунство ли повторять еще и это?.. И снова его атаковали воспоминания. И опять о Варваре Николаевне. Было время, когда он не работал, а только учился. Работала жена. Она трудилась изо всех сил и зарабатывала на пропитание мужа, сына и себя. И ей приходилось очень много делать в промежутках между приступами подхваченной где-то малярии, от которой она избавилась лишь совсем недавно. Как он ценил ее тогда и любил! Как он гордился ею! И думал с благодарностью, что никогда-никогда не покинет ее… Он так любил подходить к ней и будить ее, чтобы обнять горячее и словно немного смятое в постели тело, и смотреть в ее, чуть мутные от сна, с уже проскальзывающими искорками сознания, глаза. Она вставала каждый раз посвежевшая и, как ребенок, порозовевшая от соприкосновения с мягкой подушкой, и тогда никак нельзя было подумать, что она больна. У нее никогда не было желтовато-бледного, с синими тенями, нездорового цвета лица.
И еще, и еще… Много других воспоминаний из жизни встали у него перед глазами вместо этого мрачного темного дома. Уже перестала звучать заграничная грустная мелодия. Но тоска еще металась в воздухе, как постепенно замирающее эхо от этой музыки. Карташов вздрогнул и поднял голову. Он пожалел и очень сильно пожалел, что с ним сейчас нет в квартире, в комнате, рядом с ним, Варвары Николаевны. Они бы подумали с ней вместе обо всем, что тревожит и его, и ее, подумали бы так, как однажды дружно размышляли вслух, когда не было еще у них теперешнего их материального благополучия. Когда не было между ними и трещин в их личной жизни.
Но Алексей Федорович немедленно же покраснел, хотя никто на него не глядел. Как ни трогательны были его мысли, он все же нашел в себе смелость признаться, что слукавил. Так, немножечко слукавил. Ведь только по его вине Варвара Николаевна проводит сегодня весь вечер и ночь одна, и думает сегодня одна, и переживает все тоже одна. Алексей Федорович попробовал было припомнить, когда произошел тот самый первый случай его маленькой, такой незначительной лжи перед женой. Лжи, – о посрамлении которой он в свое время с таким жаром распространялся. Но кто же помнит об этом? Кто же, считающий себя истинным праведником, будет так кропотливо и тщательно собирать все эти «мелочи», способные в одну минуту развенчать его и принизить даже в собственных глазах. Карташов думал о себе, иронически и с горечью вспомнил еще раз те слова, которые когда-то, как маньяк, выкрикивал женщине, не требующей от него этих слов и поглядывающей на него с любопытством. Карташов нервничал…
Вот он постоял у окна, опираясь руками о подоконник, потом отошел от него стремительно, как бы оттолкнувшись от темноты, и остановился у книжного шкафа, затем перешел к письменному столу и сел на стул, вновь встал. Душная ли ночь не давала Карташову покоя, или же мысли заставляли его не находить себе места?.. Он взвесил и обдумал все, даже то, к чему иногда так снисходительно относится мужчина. Алексей Федорович подумал о сыне. Он было успокоил себя, говоря, что все сложится как нельзя лучше, и никто не останется обездоленным. Но тут же, поняв, что это слишком упрощенное рассуждение, если не сказать хуже, запустил руку в волосы, порывисто откинул их назад и подошел к окну, откуда теперь начинал потягивать слабый холодок.
Наступало утро. Неуверенно розовел на востоке кусок неба между массивными каменными зданиями. Дом напротив выделился из общей темно-серой массы зданий и перестал уже быть мрачным. Слышно было, как на его дворе по асфальту скребла железная лопата. Алексей Федорович знал, что это скидывают в подвал каменный уголь, привезенный ночью. Он стоял у окна и смотрел на видневшийся перед ним дом. Тот становился все светлее и словно приближался вплотную к его глазам. Окна всех этажей были раскрыты настежь и даже не защищены занавесками. Для обитателей всех квартир, наконец, наступил, после душной ночи, тот освежающий и благодатный час до восхода солнца, когда легкая утренняя прохлада, просачиваясь через окна, достигала их постелей. Пришел час самого глубокого сна. Стихли стоны надрывающихся от кашля людей, бормотанье старух, всхлипыванья детей, наступила робкая, обманывающая уши, тишина. Но ненадолго… Не у всех был сегодня выходной день. В верхнем этаже зазвонил и смолк, как придушенный, будильник. Громко закашлялся кто-то в комнате прямо напротив окна Карташова.
В нижнем этаже совершенно отчетливо раздался ласковый женский голос:
– Вася, Вася! Ну, боже мой… Ну что же ты спишь? Ведь опоздаешь. Вася! Да не ругайся, это же я. Я! Вася, проснись!..
Смолкло как будто, но ненадолго. В четвертом этаже раздался свистящий старушечий голос.
– Лена, Леночка!.. Уже пора, дочка. Вставай, вставай! Ах, ты, моя горемычная! Проснись, золотко. Я и так тебе десяток минуток лишних дала…
Следовал долгий вздох дочери. Его заглушил шум воды, пущенной на чьей-то кухне. Опять затрещал будильник. Высунулась из окошка полуодетая женщина, посмотрела на небо и сказала, заламывая руки за голову и поправляя волосы:
– И сегодня тоже будет жара… Вот уж надоело-то!..
Потом, когда те, которым надо было на работу, ушли, опять стало на некоторое время тихо. Взошло солнце, и сразу же прохлада исчезла. Проснулись хозяйки, застучали чайниками, загремела посуда. Окна во многих квартирах закрылись белыми занавесками. Шум уже не прекращался. А Алексей Федорович все стоял у окна и слушал этот будничный, несмотря на выходной день, шум, с интересом человека, услыхавшего его в первый раз. Жизнь словно приподняла специально для него какую-то свою тайную завесу. Каждая семья там, в доме напротив, вставала по-своему: тихо, шумно или даже буйно. Но каждая, совершенно одинаково напоминала ему о том, что на свете есть такие вещи, от которых никогда нельзя отмахиваться. У него запершило что-то в горле, и он закашлялся, когда уловил из общей симфонии проснувшегося дома тоненькую, словно капающую по капелькам музыку очень старинного и, очевидно, чудом сохранившегося будильника…
А позднее всех проснулись требовательные дети. И Алексей Федорович понял, что это – жизнь, суровая и трудная! И ему стало стыдно, что он позволяет себе какие-то колебания. Ведь у него тоже есть маленькое хлопотливое и требовательное существо, которому нет никакого дела до настроений и переживаний его отца. Да, он – Юрик-то – и не знает ничего. Да ему и знать этого не следует! А вот все ведь идет к тому, что и сын его включится в этот круг обид, взаимных оскорблений и вражды. И со временем, теряя свою непосредственность и детскость, мальчик будет помнить и, может быть, думать со злобой, что где-то живет человек, который обокрал его сыновью любовь и толкнул на горькие размышления о своей неполноценной жизни, такой несхожей с жизнью знакомых ребят и дружных хороших семей. А может быть и еще хуже! Мальчик, возможно, забудет его совсем, потому что найдется другой мужчина, который вместо него, Алексея Федоровича, смело возьмет на себя это ответственное право называться отцом. И тогда все будет потеряно навсегда!.. Карташов представил себе Юрика: маленькую, но довольно точную копию его особы. Он невольно улыбнулся. Малыш ведь всегда, даже у посторонних, вызывал радостную улыбку своей непрекращающейся ни на минуту деятельностью. «Как же это теперь?.. – подумал Алексей Федорович. – Как же это теперь будет?.. Как же я смогу его видеть и смотреть на него часами… Вон, опять в окне появилась женщина!.. И я не буду его видеть. Или нет, нет, я смогу его видеть… Вот скрылась женщина… Как же это? Буду ли я его видеть по-прежнему? Все время. Когда захочу. Или же… Или же, как эту женщину?.. Показалась и скрылась… Нет, это так нельзя! Надо что-нибудь другое!..»
Он отошел от окна и начал одеваться, думая о том, что он теперь знает, как ему поступить. Но по мере того, как он принимал свой обычный, хорошо слаженный вид, мысли его меняли свое направление и то, от чего он в последний час начал было очень еще неуверенно, но все же отказываться, теперь снова предъявило свои права. Алексей Федорович подумал, что Юлия Александровна как-никак, а ждет его сегодня и будет волноваться, если он не приедет. Подойдя к зеркалу и заметив, что бессонная ночь произвела не слишком опустошительные действия на его лице, – красные глаза и некоторая воспаленность щек, – он подумал: «А что, если мне все-таки проехать сначала к Юлии Александровне, а потом уже к Варе… Ничего худого не будет. Приеду, осмотрюсь, проверю еще раз себя. Да и ее, кстати. С ней стоит серьезно поговорить. Вчера же устроила она мне бенефис. О, женщины… Нет, нет, худого ничего не будет. Еду сначала к Юлии. А потом домой»… Зашнуровав ботинки, промыв еще раз холодной водой глаза, он уже совсем по-деловому рассчитал, что ранний выезд из Москвы будет очень удачен, так как электрички пойдут свободными. «Ведь как-никак сегодня выходной и позже все ринутся за город», – подумал он, заглядывая в буфет, где лежали его «холостяцкие» запасы еды.
Карташов купил билет до Мамонтовки. На площади перед кассами была, несмотря на ранний час, порядочная толкучка. Здесь, на этом небольшом пространстве, отделяющем вокзал от летних билетных касс, все отправляющиеся за город, как на зло, назначали свидания. Организаторы экскурсий и массовок стояли на видных местах и изредка размахивали руками, привлекая к себе внимание своих ребят. Около них, на больших черных ящиках с длинными кожаными ремнями сидели уже уставшие и вспотевшие баянисты. Одиночки – любители загородных прогулок – высовывались из толпы, вытягивали шеи и становясь на кончики пальцев. Они с волнением, а некоторые с гневом, поглядывали по направлению выхода из метро, откуда должны были появиться их замешкавшиеся спутники и спутницы. А солнце уже палило вовсю.
Алексей Федорович, купив билет, быстро прошел на платформу. Ему некого было ждать, и он поспешил занять сидячее место в поезде. «Вот что делает погода. Даже в такой ранний час, и то всех выгоняет за город. Что же будет днем?» – проходя по вагону и выбирая место, думал Карташов. Но так как вагон заполнялся очень быстро, а Алексей Федорович слишком привередливо выбирал себе скамеечку поудобней, – чтобы и не на солнечной стороне, да не против движения поезда, – то он чуть не остался стоять. Пришлось ему броситься куда попало и сесть на скамью как раз против движения электрички и на солнечной стороне. «Неважное начало», – решил он. Пронесли мороженое. Карташов купил себе порцию. Пассажиров в вагон набивалось все больше и больше. Люди становились между лавочек. Духота усиливалась. Наконец, прогудела сирена, и электричка оторвалась от платформы. Замелькали многочисленные станционные пути, пригородные постройки, большие рекламные плакаты, установленные на крепких столбах за шоссейной дорогой, идущей параллельно железнодорожным путям.