– Ловкачи. Черт возьми!.. – выругался Никита.
С сопки пулемет дал две короткие очереди.
– Костикова добыча, – сказал Василий.
Они кинулись вместе с бойцами во второй домик. Там было пять финнов. Василий жадно взглянул на них. У одного были белые ресницы и красные заспанные глаза. Стрелять не было возможности. Схватились врукопашную. Четверо против пятерых. У Василия был такой подъем сил, что он чуть не кричал, орудуя рукояткой нагана. Что-то вроде восторга. Он дрался рядом с Никиткой. Плечом к плечу. Они даже мешали друг другу – так было тесно. Василий еще помнил, как свалил белобрысого с крысиными глазами. А потом был уже один сплошной туман.
– Довольно! Ты! руки разобьешь, дурень! – крикнул Никита и дернул Василия за плечо.
Тот покачнулся. Перед ним была стена. В мир он возвращался постепенно. На полу лежали все пятеро. Из бойцов был убит один. Рукоятка финского ножа торчала из его спины. Василий нашел и срезал у одного из врагов такой же нож. Спрятал. О таком трофее мечтали многие. На улице совсем рядом раздался сухой повторяющийся треск. Одна очередь, вторая…
– Автомат?.. Что они там застопорились? – сказал Никита и выскочил на улицу, Василий и боец – за ним.
Сразу же ударил автомат. Из домика – третьего по счету.
– Ложись! – крикнул Никита и упал в снег.
Василий нырнул в сугроб.
– Гранатой не догадаются. Волынщики, – сказал Никита. Василий чихнул, в нос ему набился снег.
– Товарищ Томилин, ползите. Что они там копаются! – сказал Никита. Василий пополз. Но кто-то уже догадался. Воздух рванула граната. Домик окутался черным дымом.
С минуту Василий ждал выстрелов автоматического оружия. Но было тихо. Он вскочил. Никита уже шел на лыжах, отталкиваясь одной палкой.
– А вторая? Потерял? – спросил Василий.
– Не нужна, – сказал Никита со злостью. Левая рука его висела, словно рукав был набит свинцом.
Василий не верил своим глазам:
– Ранен?
– Да, да. Не время об этом. Нужно быстро собрать людей. Обыскать дома. Подъехал старшина Костиков.
– Здесь был штаб, товарищ лейтенант. Обнаружен склад патронов.
– Совсем хорошо. Забрать документы. Автоматы и патроны – по мере возможности. Остальное взорвать.
– Есть.
Было уже светло. Шел крупный снег. Ветра еще не было. Василий заставил Никиту присесть. Он перетягивал ему жгутом руку, чтобы остановить кровь. Внезапно с той стороны, откуда они пришли, раздались выстрелы из автоматического оружия.
– К домам! Живо! – крикнул Никита. – Это еще что такое?..
Но никто ничего не знал. С сопки било несколько автоматов.
– Понятно, – сказал Никита. – У них была где-то здесь вторая группа. Наши летчики ошиблись – они и не думали уходить.
Мешкать нельзя было. Огонь с сопок не утихал. Очевидно, враг окружал домики. Все было готово. Никита лежал на нартах рядом с убитым. Остальным повезло – они были целы.
– Ну, теперь вся наша сила в ногах, – сказал Никита.
Лыжники пригнулись и побежали. Рванулись и олени. Через несколько минут за их спинами что-то ахнуло, осветило окрестности. Взорвались финские патроны.
Они бежали в пургу. Бежали в эту слепящую белую муть. Там было их спасение. Ветер ударил, испытывая их силы. И пурга приняла их. Она встряхнула свои холодные мокрые крылья.
Прикрыла и, прошумев, промчалась над ними, навстречу их врагам.
Они бежали уже несколько часов. След заметало. Они ушли от домиков в сторону, вслепую. Потом свернули, чтобы сделать большой крюк. Вернуться на базу прежним путем было невозможно. Василий не отставал от нарт. Он советовал Никите отдохнуть, прикорнуть за неподвижной спиной каюра. Но Никита только раздражался.
– Уйди, уйди ты от меня. Иди к людям. Бойцов бодри, а не меня, – сердился он.
Они остановились, когда стемнело. Справа и слева чернели какие-то скальные приземистые горы. И опять вплотную подступал лес. Каюр соскочил и пошел к оленям. Он оглядывался и из-под мехового капюшона принюхивался коротким носом к горам.
Никита попросил Василия достать карту. Он осветил ее электрическим фонариком.
– Эй, исянтя[4]! Поди-ка сюда, – позвал он каюра.
Тот подошел – плоский в своих меховых одеждах. Уставился широко расставленными, запавшими глазами в карту.
– Что, санокаа? Это не урочище ли Сальмивуори? – ткнул Никита в карту и показал вокруг себя на горы и лес.
– Ламмиттее надо… Медсуу надо… Тохтори, – сказал каюр глухим голосом, растягивая слова и очень часто мигая ресницами.
– Насчет доктора – потом. Завтра. А сейчас насчет урочища, как думаешь?
– Вуориасола?.. Да, да, ранналла… Тохтори…
– Ну и дали мне проводника. Ни черта у него не поймешь. Русского языка не знает. По словарю тоже ничего не выходит. Болтает, наверное, на каком-нибудь лаопарском наречии…
– А местность-то знает? – спросил Василий.
– Это-то знает… Ладно. Будем здесь ночевать. Завтра посмотрим.
Они ночевали в урочище, укрывшись плащ-палатками. С утра продолжали свой бег. Каюр заставил сделать еще одну петлю. Он долго перед этим принюхивался и приглядывался к местности. Потом сказал:
– Ехать нет сууоран… – и показал, как ребенок, пальцами выстрел и еще провел рукой по горлу и сказал: – Пуукко!..
Он обвел всех строгими запавшими глазами. На левой стороне его капюшона виднелась в меху красноармейская звездочка.
Лыжники послушались. Ехали целый день и опять заночевали в лесу. Под утро Василия разбудил чей-то шепот. Это был Никита. Он звал его. Было еще темно, а в палатке особенно. Они вечером спилили елку и устроили себе прикрытие. Василий зажег электрический фонарик.
– Слушай, – сказал Никита. У него блестели глаза, и губы были сухие и шершавые. – У меня есть к тебе дело. Очень серьезное дело.
– Еовори, говори, – сказал Василий, – пить дать?
– Да не лезь ты с пустяками, – покривился Никита.
– Что же тогда?
– Отруби мне руку.
– Даты что?! Ты бредишь, Никитка…
– Успокойся. Возьми себя в руки и слушай. У меня начинается гангрена. Или ты очень уж перетянул жгут, или пуля разорвала сосуды. Я чувствую – началось омертвление. Вот посмотри.
– Ты ошибаешься, – сказал Василий и подполз ближе. Он пощупал раненую руку, холодные ее пальцы, увидел их – бледные, с синеватой каймой ногтей и не поверил. – Ты определенно ошибаешься.
– Да что ты дурака валяешь! Я ошибаюсь… Да я всю ночь чувствовал это. Сначала у меня горел только локоть. Теперь у меня горит уже плечо. Днем я весь буду гореть. И сгорю, сгорю дотла…
– Не могу… Я довезу тебя. До лекпома. Домчу. Мы все будем торопиться… А это… не могу. Ты ошибаешься.
– Трус ты. Слякоть… вот уж не ожидал.
– Я себе могу отрубить. А тебе не стану. Ты ошибаешься, ошибаешься!.. Ты – и вдруг без руки?
– Пойми: она все равно у меня пропала.
– Не могу… Пальцы не возьмут ножа.
– До лекпома еще километров шестьдесят осталось. А может быть, и больше. К тому времени я подохну. Пойми: подохну!.. Ты знаешь, что такое гангрена?
– Не верю… ошибаешься.
– Она – как удав. Заглатывает кусками. Руку. Ногу. И еще дальше. Еще больше… А я жить хочу.
– Я спасу тебя!
– Ты спасешь? Да ты слякоть. Самая гадкая слякоть. Жалко, что я раньше не знал…
– Молчи. Я не слякоть. Ты ничего не понимаешь. Ты просто ничего смыслишь… Давай я сделаю.
– Слякоть, слякоть. Мелкий человек.
– Что ты ругаешься? Я согласен.
– Ты довел меня. Я готовился. Всю ночь. Собрал все нервы. А ты мямлил. Мямлил… Теперь уже я не выдержу. Вот что ты наделал.
– Я постараюсь. Осторожно. Одним махом. Ты и не почувствуешь.
– Нет, нет. К черту… Постой. Там есть у меня спирт. Дай.
Василий бросился к его сумке и достал бутылку, налил в кружку, разбавил немного водой, дал Никите.
– Найди спиртовку. Трофейная. Там же. Приготовь все, – сказал Никита и, постукивая зубами о кружку, выпил.
Василий приготовился. Он достал индивидуальные пакеты. Разложил на еловом пне марлю. Зажег спиртовку и прокалил свой новый финский нож.
– Давай, – сказал он через некоторое время Никите.
– Что давай? – сказал Никита. – Разве так говорит лекпом? Он говорит: пожалуйста, прошу вас, ложитесь, дайте маску, йод, хлороформ, креозот… Вот так говорит. А ты – давай. Тебе бы только работать в отхожем месте…
Он уже был пьян.
Василий подтащил его к пню. Разорвал рубашку на его руке и положил ее локтем на пень. На то место, где рука была пробита, он старался не смотреть. «Плечевая, локтевая, лучевая. Мышцы, вены, артерии, кожа – эпидермис». Все эти обрывки школьных и институтских знаний мелькнули в его голове и пропали. Но где надо резать, он знал твердо. Он не забыл опять перетянуть жгутом раненую руку и, прицелившись, хватанул ножом. Для упора он держался за руку Никиты. За бицепс. Мускул был напряжен. Василий хватанул еще раз и почувствовал, как бицепс опал, лишившись своих сухожилий. Никита застонал. Он кусал губы, свесив голову.
Когда все было сделано, Василий вылез наружу и бросился грудью в сугроб. Ему хотелось умереть. Он прижался лицом к снегу. Душа его была пуста. Случилось великое несчастье, равного которому еще не свершалось в мире. Он не сомневался в том, что они вернутся и будут живы. Но друг его Никитка был без руки.
Солнце играло с ними. Оно было очень ласковое, солнце. Только оно не позволяло им смотреть на себя. Но Никита и Василий хитрили. Они, прищурив глаза, следили за отражением солнца в воде. И море играло с ними. И оно тоже было ласковое. Солнце и море взялись поразвлечь Никиту и Василия. От них требовалось только одно – спокойно сидеть и, слегка опустив веки, наблюдать. А игра начиналась так. Первым долгом широкая слепящая полоса воды у горизонта дробилась на тысячи тонких полосок. Потом они, приближаясь, превращались в короткие мигающие лунки. А затем, все ближе и ближе, они оказывались уже звездами, искрящимися на внушительном загривке волны. И когда, наконец, ее гребень с шумом обрушивался на берег, то на песке пузырилась только одна чистая белая пена. Вот и все, что оставалось от солнца. На-ка, лови меня, ищи!.. Никита и Василий терпеливо смотрели, как между крупными чисто промытыми песчинками исчезала пена. А потом все начиналось сначала.