— Ну ладно, ладно, сынок…
По моим щекам текли слезы, но никто их не видел. Да и кого могли тронуть эти слезы?
Сна как не бывало. Мне казалось, что теперь я мог бы не спать хоть всю жизнь. Почему ничто не прогнало вот так же сон до того страшного мгновения! Вспомнилось, как всего десять дней назад, перед отъездом на практику, преподаватель говорил нам:
— Перед вами открыты все дороги. Вы можете стать Героями Труда. И мы будем гордиться, если наши выпускники прославятся трудовой доблестью на всю страну.
Я считал, что его слова обращены ко мне, только ко мне, что и смотрел-то преподаватель только на меня. Разве я не лучше всех учился? И думал тогда: «Вот закончу практику, и вы услышите обо мне. Ребята получат третий класс, а уж я-то наверняка — первый! Кроме того, госхоз наградит меня Почетной грамотой с золотыми буквами. Я эту грамоту не выпрошу, а заработаю честным трудом».
Эти мечты чуть не рассыпались в пух и прах на следующий же день, когда в госхозе меня назначили… помощником тракториста. Ну уж нет! С этим я решительно не мог согласиться. Так и заявил: «Не дадите трактор, совсем не буду работать. Думаете, на вашем госхозе свет клином сошелся? Есть и другие хозяйства, где умеют ценить механизаторов».
Трактор мне все-таки дали. Хоть и старый, но исправный. За пять дней я управился с профилактическим ремонтом и, убежденный, что нисколько не уступаю здешним опытным трактористам, выехал в поле. И вот четыре дня назад впервые вспорол лемехом плуга не паханную, должно быть, сотни лет целину на Наранских склонах. Смену отработал не лучше, но и не хуже других. Полночи не спал от распиравшей грудь радости, а наутро снова занесся в мечтах, уверенный, что вот-вот наступит день, когда я всем покажу, на что гожусь. Думал ли я, что может приключиться такая беда! Ну почему, когда я заснул за рычагами, мой трактор не свернул куда-нибудь в сторону? Почему не опрокинулся в какой-нибудь овраг? Почему, наконец, просто не заглох?
Я всматривался в темноту, пытаясь разглядеть спящих товарищей. Всем пришлось разместиться в этой юрте — нашей палатки больше не было… Обычно после напряженной работы едва добирались до подушки, как тут же палатка начинала ходуном ходить от могучего храпа. А сейчас никто, наверно, и не спал…
Бедная моя мама! Она еще ничего не знает. Думать не думает. Я сам ей обо всем расскажу. Обязательно сам.
Незаметно подкрался рассвет.
— Эй, воришка! — послышался чей-то хриплый голос.
«Какого это нехорошего человека зовут?» — подумал я и, обернувшись, увидел, что кто-то машет рукой, обращаясь именно ко мне.
«Вот до чего дожил!»
Я резко дернул рычаги, и трактор, оставляя за собой глубокие следы на свежевыпавшем снегу, рванулся вперед, угрожающе накренился на склоне горы. Скрипели волочившиеся за трактором стволы, прикатывая две дорожки следов от гусениц. Теперь позади вилась широкая полоса, словно по просеке проползла гигантская змея. Слышалось несмолкаемое жужжание бензопил, с глухим стуком падали на землю огромные деревья.
Спустившись к подножию горы и оставив у лесосклада бревна, той же дорогой начал карабкаться к вершине. Снег валил всю ночь и к утру перестал, а сейчас снова сыпал мягкими хлопьями. Вот и карниз — лесосека. Я вышел из кабины и опять услышал:
— Эй ты, воришка! Почему уехал, когда тебя звали? Я думал — глухой. Оказывается, слышал, раз оборачивался…
Возле меня стоял сухощавый, сутуловатый человек намного старше меня. Прищуренные глаза глядели нахально.
— Воришка и есть! — пренебрежительно произнес он. — А я уж решил, что к нам пожаловал стреляный воробей.
Похоже, этот тип и за человека меня не считал.
— Дай закурить. Проветрить легкие надо…
Он уселся на спиленное дерево, ствол которого был покрыт янтарными натеками смолы.
Не знаю, почему я подчинился ему. Принес из кабины пачку табаку, распечатал, протянул наглецу. Он свернул цигарку в палец толщиной, раскурил и, смерив меня с головы до ног бесстыжим взглядом, произнес:
— Ну что ж… Покурим и послушаем твою биографию. Давай рассказывай, как и за что угодил сюда. По тому, как ты управляешься с трактором, видно, какой из тебя мастер. Шофером был? Налево работал.? На чем погорел? — На лице его мелькнуло подобие ухмылки.
Чтобы не жечь зря горючее, я выключил двигатель, подсел к незнакомцу и, слегка робея, коротко рассказал о себе, так и не сознавая, почему, собственно, откровенничаю с ним. Он слушал, гримасничал, сплевывал время от времени, но не перебивал, пока я не выговорился.
— Понятно. Значит, тебя наказали за то, что ты хотел стать героем? Успехов добивался? Да-а… Редкий случай! За это можно на всю жизнь обидеться.
— Ни на что я не обижаюсь, — возразил я, полагая, что он не так меня понял. — Обижаться приходится только на самого себя…
— Ну ладно… Есть такая поговорка: «Если уж сыпать соль, то пока растворяется». По праву старшего научу, как тебе дальше жить. — Он ухмыльнулся. — Думаю, мы это дело провернем.
— Какое дело?
Мой собеседник нахмурился.
— А-а, зеленый ты еще. Не хочешь, как хочешь.
Мне захотелось поскорее отделаться от него. Я поднялся.
— Работа ждет…
— Тоже работник нашелся! — Он забрал мой табак и сказал наставительно: — Берет тот, кто сильнее. Понял? Если захочешь узнать про меня, тебе любой молокосос из тех, что тут вкалывают, расскажет со всеми подробностями. А если начальству капать станешь, — пригрозил он, — получишь сполна, что причитается.
Он повернулся ко мне спиной и, шагая вразвалку, скрылся за деревьями.
День подходил к концу. Я стал соображать, сколько еще осталось сделать ходок. Завел трактор, проверил крепление бревен на прицепе и начал спускаться с горы. Заметил, между прочим, что не стало слышно визга пил. Должно быть, закончив работу, все ушли с деляны. Мог бы, конечно, отправиться на отдых и я, но не оставлять же на лесосеке бревна. К тому же неприятный разговор так взбудоражил, что хотелось забыться в работе. Одному, без чокеровщика, пришлось трудновато, и я провозился допоздна.
Медленно и тихо валил снег. В ночи далеко разносилось резкое уханье филина. Он будто повторял слова того неприятного типа: «…как тебе дальше жить». Чтобы не слышать, я поглубже напялил на уши шапку, плотнее прикрыл дверцу кабины, но это не помогало. Филин орал на весь лес. Вспомнилось, как говорил отец, что стоит только прокричать: «Несите воду в бурдюке, сварим мясо филина», и он замолчит. Я высунулся из кабины и завопил не своим голосом:
— Несите воду в бурдюке!..
Еще. Еще раз. Филин не мог не слышать меня, но стал ухать еще настойчивее.
«Наверно, до самого утра не заткнется…» Я оставил трактор у лесного склада и направился к шалашам, в которых мы жили. Их было два — длинные, вроде бараков, сделанные из жердей и покрытые корой и лапником, а снизу обвалованные снегом. Возле нашего еще тлели угольки костра. У затухающего огня виднелась чья-то скрюченная фигура. Это был старик повар, отбывавший наказание за какую-то мелкую провинность. Он не давал погаснуть костру, чтобы не остыл мой ужин. Есть не хотелось, но я не мог обидеть старика: он только из-за меня не спал. Глотая пахнущую дымом и диким луком похлебку, я обратил внимание на сохнувшие у костра драные сапоги повара.
— Дед, — сказал я. — Обувь-то у вас — того…
Старик сидел не шевелясь, протянув к костру обмотанные портянками ноги, уставившись полузакрытыми глазами в угли, над которыми изредка вспыхивали и тут же гасли огоньки. Казалось, он дремлет.
— Ничего, сынок, — отозвался повар. — Обойдется. Скоро обещали заменить обутки.
Он подбросил в костер сушняка.
— Возьмите мои. Мне ходить мало приходится. А в кабине можно в чем угодно. — Я снял сапоги и протянул старику.
Повар тяжело вздохнул и провел по лицу рукой, выпачканной сажей.
— Доброе у тебя сердце… В жизни всякое бывает, сынок. А ошибки надо стараться исправлять быстрее. Такому работящему парню, как ты, полный срок отбывать не придется. Если не собьет тебя никто, скоро выйдешь на свободу.
Я тут же вспомнил типа, который забрал у меня табак, и спросил у деда, кто это.
— А-а, это курносый Дориг. Он тут в главарях ходит. Держись от него подальше. Некому проучить его. Скинуть бы мне годков тридцать, я бы ему показал!..
Сухие ветки быстро сгорели в костре, но жару прибавили. Угревшийся повар и впрямь задремал. Я смотрел на него и почему-то думал, что не протянуть ему эту зиму, такой у него был жалкий, усталый, даже обреченный вид. И тут еще одна, совсем уж странная мысль пришла в голову: «А что, если и этот дед в молодости был таким же, как курносый Дориг?»
Утром, спускаясь в очередной раз с бревнами к лесоскладу, опять услышал позади хриплый голос:
— Эй, воришка!
Я остановил трактор: «Еще подумает, что я его боюсь». Выглянул из кабины, крикнул, стараясь, чтобы звучало строже:
— Чего надо?
По лицу Дорига было видно, что он рассчитывает на какую-то поживу. Скользя по снегу, подбежал ко мне.
— Ну-ка, снимай сапоги! Хотел вчера забрать, да забыл.
У него подергивалась левая щека. А глаза — такие же нахальные.
Как ни в чем не бывало, я спросил:
— Какие сапоги? Я твоих сапог не брал.
— Вот ты как заговорил! Уж не думаешь ли спорить со старшим?
Размахивая руками, он шагнул к кабине, но открыть дверцу не решился. Может, подумал, что я ударю его чем-нибудь или, струсив, рвану трактор и собью его с ног. Во всяком случае, он замешкался. Я сам распахнул дверцу и выставил ногу.
— Если тебе нравятся мои сапоги, забирай. Между прочим, мне даже выгодней меняться.
Драный сапог старика повара почти касался лица Дорига. Я не стал дожидаться ответа, захлопнул кабину и включил скорость. Дориг поспешно отскочил в сторону, чтобы увернуться от бревен. Однако проводил меня таким злобным взглядом, что мне стало не по себе.
После этого мы с ним не сталкивались много дней. Когда я возвращался с деляны, он уже спал, когда уходил, Дориг еще не поднимался. Не знаю, как это ему удавалось, но работой он себя не обременял. Если иногда и встречались с ним среди дня, то и словом не обменивались. Но я чувствовал, что Дориг копит злобу и на чем-нибудь да отыграется. И не ошибся.