ми ручонками и говорит: «Папа спрятался, а я сейчас его найду». Потом убрал ручонки и радостно закричал: «Вот он, нашел я папу, нашел!»
Потому я и вспомнил сына, что эта белка точь-в-точь напомнила мне его игру в прятки в тот вечер. Она была такой же простодушной. Я в нее целился, а она, вместо того чтобы убежать и спрятаться, закрывала глаза лапками и, решив, что враг исчез, успокаивалась. Ее детское простодушие настолько тронуло меня, что я дал себе клятву никогда больше не убивать белок.
Должно быть, из-за нее-то я и разволновался тогда, подумав: «Может, в это время дети болеют и жена одна мучается с ними, переживает, а меня нет рядом». Нелегко все-таки приходится жене охотника: она по нескольку дней остается одна в доме, все заботы о хозяйстве и детях ложатся на ее плечи. Мне стало до боли в сердце жаль жену, да и соскучился я по малышам, и в тот же вечер возвратился домой…
Тридцать лет прошло с тех пор, и слава богу, что все эти годы я ни разу не целился в белок. Подумав так, я зашагал к своему Буланому. Невыносимо хотелось есть, и мучила жажда. Неужто я и дня теперь не могу выдержать без пищи? Вспомнилось, как хорошо было в свое время утолять жажду чистым горным снегом. Эта мысль придала мне бодрости, и остаток пути я преодолел легко. Мой старый добрый конь, как и в былые времена, спокойно стоял в лесной тиши, ожидая меня и чутко прислушиваясь к каждому шороху.
Я вывел Буланого на лесную поляну, где весело журчал родник, разнуздал его и напоил. Затем и сам напился вдоволь. Вода была так холодна, что ломило зубы. Солнце уже клонилось к закату, но я решил не торопиться. Во мне еще теплилась надежда отомстить свирепому хищнику. Расчет был прост: еще утром на инее я заметил следы старого волка, они вели к ущелью Агатуя. До ночи он обязательно должен спуститься по той же круче — другого пути у него нет. Матерые волки обычно не ждут ночи, они уже в сумерках выходят на охоту и, крадучись, пробираются к селениям: видно, не надеются на свою силу и потому стараются делать свое дело заблаговременно, чтобы до рассвета вернуться в горы. Другое дело молодые волки — эти рассчитывают на быстроту своих ног и выходят на охоту не раньше полуночи.
А старику, должно быть, немало досталось в жизни. Судя по следам, на одной лапе у него нет когтей. И все же взять его будет не так-то просто. Да, нам, двум старикам, не занимать опыта друг у друга. Ну что ж! Посмотрим, кто кого перехитрит.
Задумал-то я хорошо, а что, если он, пока я здесь топчусь, уже отправился в долину? Всего ведь не предусмотришь, да и много ли у меня надежды на свои глаза и руки — уже десять лет не держал ружья. Еще чего доброго столкнусь с ним нос к носу. «Надо торопиться», — подумал я и поскакал к ущелью Агатуя. Главное, чтобы он не почуял меня раньше времени.
Старого волка не ноги, а чутье выручает. У всякого зверя нюх превосходный, а этот, поди, до того развил свое чутье, что наверняка даже запахи трав различает. Не случайно у волков и ночью нос остается влажным. Только бы он не услышал, как я здесь продираюсь! Слух у матерого волка — тоже первое дело. Глаза у него теперь, конечно, не то, что у молодых, но все же…
Рассуждая так, я достиг долины Номнога и решил Буланого оставить там. Сам же зашагал к ущелью Агатуя, чтобы попасть туда до захода солнца.
Мне хотелось выбрать место поудобнее, и я забрался на вершину горы, покрытую густым кустарником. Здесь-то и устроил себе засидку: во-первых, ветерок дул в мою сторону, а кроме того, я учел привычку волков обозревать долины и подножия гор, когда они выходят из своего укрытия, — на моей памяти не было случая, чтобы они осматривали горные вершины. К тому же отсюда мне все было хорошо видно вокруг. Ну а если он появится совсем в сумерках? На что я тогда буду годен с моими глазами? Остается либо стрелять вслепую, либо идти в рукопашную.
«Ничего-ничего, в молодые годы не только волка, но и быстроногую косулю на скаку мог сразить», — подбадривал я себя, разглядывая склон горы, освещенный последними лучами солнца.
Этот склон тоже напомнил мне далекие годы, старых охотников с их кремневыми ружьями…
Был в те времена охотник Цеден, который частенько говаривал: «Если не научишься попадать в бегущего зверя, не бывать тебе толковым охотником». Он-то меня и натаскивал: сначала заставлял брать пилу и пилить чурки, а потом пускал их с горы, и, пока они катились, я должен был в них стрелять. После я вытаскивал из чурок пули и переливал их заново: со свинцом было тяжело.
Предавшись воспоминаниям, я чуть не упустил своего волка. Как я и предполагал, он появился еще до сумерек.
Он спускался вниз по оврагу, заросшему густым кустарником, и всякий раз, пройдя с десяток шагов, останавливался, чтобы прислушаться… Но меня он не чуял.
Надо подпустить его поближе. Еще… Совсем близко. Ну старик, ровным счетом ничегошеньки не чует! А может, так увлекся свежими коровьими следами и теперь, предвкушая добычу, роняет слюну, торопится. Похоже, он сейчас обо всем на свете позабыл, — ему бы только набить себе брюхо.
Старики говорили, что если волк оторвался от стаи, то это уже не волк. По всему видать, мне такой бирюк и попался.
Он был уже совсем рядом. Я слышал, как громко стучит мое сердце, чувствовал, что от волнения начинаю задыхаться, и никак не мог перевести дух. Вот уже и его широкая пасть, налитые кровью выпученные глаза…
Медлить было нельзя, и я тут же вскинул ружье, но не увидел в прицеле не только мушки, но и самого зверя. Прищурившись, почувствовал, что у меня слезятся глаза. «Черт побери! Не ребенок же я, в конце концов, который первый раз встретил волка!» — разозлился я на себя и вытер глаза рукавом. Волк, видно, уже почуял меня: он остановился и водил носом. В этот самый момент и раздался мой выстрел. Ну вот и все. А уж попал или нет — там будет видно. Потом я приподнялся и посмотрел: он лежал в нескольких метрах от того места, где остановился. Я подбежал к нему.
Раньше, кажется, со мной такого не бывало: пот с меня лился градом. Мало-помалу успокаиваясь, я закурил и начал осматривать волка. Удивили меня его размеры: он был огромный. Шкура у него была пятнистая, словно у леопарда-ирбиса, и вся в седых клочьях. По всему видать, его не раз трепали собаки и не раз настигали пули охотников. Да, не одну ночь, должно быть, провел он в этом скалистом ущелье, зализывая раны.
Я вытащил свой нож и с удивлением заметил, что он был теперь не больше вершка длиной — до того стерся. Таким ножом не только волка, но и мышь не разделаешь. А ведь был, как кинжал, длинный, когда я добыл своего первого изюбря. Время стирает все, даже сталь.
Сумерки быстро надвигались, и я понял, что не успею его ободрать, да к тому же можно испортить шкуру. Оставалось одно — взвалить волка на коня и везти домой, а там уж молодежь быстро бы его разделала.
Я поспешил к Буланому, но, пока шел, уже стемнело. Почуяв меня, он заржал и замотал головой. «Бедный мой! Что, соскучился по дому? Мне тоже чаю хочется. Ничего, скоро будем дома… Мы ведь с тобой не с пустыми руками возвращаемся. Старушка Дулма нам обрадуется, отомстили мы таки за буренку…» — говорил я Буланому, словно он понимал человеческий язык. Когда мы подъехали к убитому волку, конь стал пятиться назад и фыркать. «Надо же! За десять лет не только я, но ж ты забыл все на свете. Ну когда это мы с тобой боялись волка, да к тому же мертвого?» — стал уговаривать я его, но он продолжал пятиться назад.
Пришлось спешиться и взять его за повод, но он и тут заартачился: стоял как вкопанный, готов был скорее сесть на землю, чем сделать хотя бы шаг вперед.
Меня зло взяло: «Черт побери! До чего же ты докатился! Я ведь тебя с двух лет обучал, сделал из тебя как-никак охотничьего коня, да притом своего единственного, а ты ведешь себя как необъезженный. Ну погоди, у меня найдется на тебя управа». Я спутал его и кое-как подтащил к убитому волку. Но, к моему удивлению, мне даже не удалось приподнять зверя. Да-а, вот что такое старость! Но нельзя же оставлять его здесь.
К счастью, голова еще чего-то соображала. Да и конь мой успокоился, пока я искал выход, хотя и продолжал тревожно принюхиваться и следовать за каждым моим шагом. Что-то уж больно страшился он зверя, словно понимал, что имеет дело с матерым хищником. В конце концов я подцепил волка за шею веревкой, подтащил его к краю оврага, затем подвел Буланого и наконец взвалил зверя на седло.
Бедный мой старый конь едва нес этого гиганта и старался не отстать от меня: он то и дело тыкался мордой в мое плечо, и я чувствовал его теплое дыхание.
Пер. Висс. Бильдушкинова.
НАВОДНЕНИЕ
Лето и осень, зима и весна
вечной бегут чередою.
Нерасторжимы, как солнце
с луной,
ветер с речною водою.
Старость всегда человека
страшит.
Радуют крики младенца —
так неустанная катится
жизнь,
счастье сменяя бедою…[79]
Вода с каждым днем прибывала. Волны подмыли старую седую березу, росшую в излучине реки, вырвали дерево с корнем. Оно рухнуло в воду, покрытую рыжей ноздреватой пеной, и, отчаянно цепляясь за корягу, вывернув разлапистое корневище к стремнине, из последних сил отпихивалось от бурного потока, грозящего утянуть его за собой.
По берегу, согнувшись в три погибели, шел человек. Он был стар. Что-то бормоча про себя и без конца спотыкаясь, он с трудом преодолевал сопротивление ветра. Неуклюжий, худой, мосластый, старик был похож на ту самую прибившуюся к берегу корягу, за которую уцепилась несчастная береза. Косица на его затылке расплелась, шнурок, стягивающий волосы, куда-то потерялся, и старческая, зеленоватая его седина напоминала космы древесного мха или водоросли.
— Расшумелась! — бормотал он, взглядывая из-под кудлатых бровей на Селенгу. — Точно молодой кумыс осенью в чанах!..
Старик остановился и, приложив к глазам ладонь, пристально всмотрелся в противоположный берег, еле заметный за широким разливом реки. Заря только занималась. Сквозь густой туман тускло просвечивал солнечный диск. Старику было больно смотреть на солнце, веки его дергались, он часто мигал, глаза подернулись слезой. Прикрыв их ладонями, он крепко зажмурился.