— Эх, старость не радость, — неизвестно кому пожаловался он. — Зрение совсем отказывает… Да и руки стали как решето, от света не могут защитить. Беда-а!.. А ведь он должен быть где-то здесь, мой паром. Когда канат перетерло, его понесло, и, надо думать, он сел на мель. Вон там, на тех перекатах…
Непослушными корявыми пальцами старик расстегнул ворот рубахи и снял ее. Она уже давно обветшала и выгорела: немало потрудились над ней солнце, ветер и соленый пот старика. И все же с медлительной аккуратностью человека, прожившего долгую нищенскую жизнь, он бережно сложил ее и отнес на сухой пригорок, где еще прежде оставил здоровенные свои гутулы. Нагнувшись, он тщательно привалил рубаху увесистыми гутулами, чтобы, не дай господи, не унесло ее ветром.
Грудь старика с остро проступающими ребрами была все еще широкой и мускулистой. Он распрямился и, на мгновение прикрыв веки, подставил грудь солнцу. Он слушал, как стучит его сердце. Оно было большим, это сердце, и пока неплохо работало. Старик почувствовал к нему благодарность.
Комары сразу облепили его голый торс, но он даже не попытался согнать их: все равно не проткнуть слабыми хоботками этой дубленой кожи.
Закатав штанины до колен, он еще подумал немного, затем вошел в воду. Она обожгла его холодом. Старик продолжал идти, осторожно ступая по илистому дну. Вскоре вода дошла ему до подмышек. Но он упорно рассекал ее грудью, задирая голову вверх, чтобы не захлебнуться. И наконец поплыл. Голая спина его с большими острыми лопатками чуть ли не вся выступала из воды, а ладони хлопали о поверхность реки громко и даже молодцевато. Старик подплыл к установленному им вчера на берегу Селенги шесту и убедился, что за сутки вода успела прибыть ровно на тридцать один вершок. «Да-а, — подумал он с досадой, — мало-мало ошибся! Сорок лет я здесь паромщиком и, выходит, плоховато еще изучил Селенгу. Вот считал, не больше тридцати будет, ан нет, дал промашку!»
И он повернул к берегу. Немало он попотел, врывая этот шест в землю у самой кромки воды, и вот вешка оказалась чуть ли не на середине протоки. Когда он, прихватив лом и лопату, направился вчера утром к реке, жена спросила:
— Куда это ты?
— На реку. Сегодня ночью вода сильно прибудет. Надо измерить паводок.
— Чудаком жил, чудаком и помрешь, — бросила ему вслед жена.
Ночью он не сомкнул глаз. Нет-нет да выходил из майхана, к чему-то прислушивался, глядел из-под ладони на блестящую в лунном свете Селенгу. А едва забрезжил рассвет, побежал к реке.
— Настоящее наводнение, — сказал он жене. — По моим расчетам, вода прибыла вершков на тридцать. Ночью унесло паром, я слышал, как скрипел канат, но что я мог один сделать? Течение очень сильное, да и ветер разыгрался не на шутку.
По пути к реке он думал о том, до чего все-таки величественна Селенга! Сегодня она как дикий зверь, которому надоело попусту копить силы. Уважительная улыбка тронула его губы, но он тотчас согнал ее с лица и нахмурился. «Ишь, расслюнявился, — укорил он себя. — Лучше подумал бы, старая коряга, о переправе. Как станешь перевозить людей? Ведь они вечно торопятся! Да и то сказать, не такой уж большой срок отпущен нам на жизнь!»
В прежние времена люди неделями и месяцами сидели на берегу Селенги, ожидая, пока спадет паводок. Тупо смотрели на ярящегося зверя и, стиснув зубы, считали дни, когда ему заблагорассудится смирить свою гордыню, сменить гнев на милость… Но теперь ни у кого нет того терпения, всяк спешит по своим делам. Интересно, а как будет дальше, в будущем? Возможно, люди научатся бороться с наводнениями. Или станут отводить разбушевавшуюся Селенгу в другое русло. Или сумеют перелетать над ней по воздуху, и какое им будет тогда дело до ее капризов…
Это, конечно, прекрасно, думал старик, но ему сделалось, однако, жаль своенравной реки, и он вздохнул. Характер ее был ему сродни. Он любил Селенгу. Но и людям не мог желать зла. И не знал, как выпутаться из этих противоречивых мыслей.
Между тем, выбравшись на берег, он с грустью почувствовал, что очень устал. Растерев грудь руками и сбив с себя ледяную воду, он снял и выжал ветхие свои штаны и несколько раз сильно встряхнул их, перед тем как надеть. Он стоял большой, голый, и некого ему было стесняться. Разве что жена его находилась неподалеку, в майхане. Но и она, увидев своего старика раздетым, не стала бы над ним смеяться. Давно уже они со старухой стали как бы одним существом, давно понимают друг друга с полуслова, а то в без слов.
Затем он попрыгал немного, чтобы согреться («как старый козел», — с усмешкой подумал он), натянул влажные штаны, нагретую солнышком рубаху, обулся и присел на корточки, с удовольствием раскуривая трубку. «Хорошо!» — неожиданно подумал он. Вольная жизнь на природе — счастье мужчины. Солнце, которое сквозь рубаху припекло костлявую его спину, ветер, который трепал и сушил его волосы, — все доставляло ему наслаждение, он чувствовал, что не чужой всему этому: солнцу, ветру, реке.
Он курил и смотрел на разлив. Селенга, затопив островки, соединила все пять своих рукавов в один широчайший, бурный, рыжий от пены поток. Лишь верхушки деревьев торчали кое-где над водой и колыхались от ветра и течения, устроившего вокруг них круговерти. Но, сочувствуя реке, имеющей, по его понятиям, право проявлять свой нрав, он всей душой откликался и на жалобный призыв затопленных деревьев. Ему казалось, что он слышит их стоны: «Гибнем, спаси нас!»
И тут его взор упал на старую березу, которая, не в силах уже больше цепляться за корягу, оторвалась и поплыла, кружась, покорно отдавшись на волю волн. «Что поделаешь, — вздохнул старик. — Большая вода опасна для старых деревьев… Подмоет корни, и конец. А те, что торчат из реки, помоложе. Гни ствол, как лук, все равно их не сломишь! Выдюжите, милые, — обратился он к ним с лаской. — Потерпите маленько, вода спадет!»
Но, сказав так, он с опаской смотрел, как волны, налетая, точно коршуны, клюют их кроны по листику, ломают сучья… «А как же, если кому срочно понадобится на тот берег? — печально подумал он. — Прежде мне такой паводок был нипочем. Силы хватало — хоть отбавляй! А нынче еле доплыл до вешки. А уж паром-то, когда ночью его сорвало, и не пытался удержать… Не по плечу мне это дело теперь. Неужто пора на покой?»
Он выпрямился и, словно проверяя силы, потянулся так, что захрустели суставы, и развел в стороны руки. Кисти были огромные, обветренные, загорелые, и он остался ими доволен, но мускулы сделались дряблыми и, когда он согнул руки в локтях, не налились, как бывало раньше, приятной железной твердостью, а обвисли. «Эх!» — крякнул с досадой старик.
И тут увидел всадника, скачущего вдоль берега во весь опор. «Кто бы это! — в тревоге подумал он. — Стряслось что или, может, угодил кто в воду и тонет?»
Старый паромщик кинулся с пригорка вниз, всматриваясь в пенную, извивающуюся водоворотами реку, но никого не увидел. Однако если человек спешит к нему во время наводнения, это не может быть случайностью… Кто-то терпит бедствие, сомнения нет! Он вгляделся повнимательнее и узнал во всаднике Дорига, который на полном скаку во весь голос что-то кричал ему, но шум воды заглушал его крик.
Схватив брошенную у берега клюку, старик зашагал ему навстречу, и ветер теперь помогал ему, подгонял в спину.
— Дэндзэн-гуай, куда бежишь сломя голову? — вместо приветствия насмешливо сказал Дориг, осаживая взмыленного коня.
— К тебе, — неуверенно ответил старик. — Вижу, скачешь… Подумал, может, несчастье?
— Да уж чего хорошего, — посмеиваясь, сказал Дориг. — Как же ты так опростоволосился? Паром-то твой унесло… А ведь полевые работы в разгаре, людям надо на тот берег. Что делать будешь?
Старику стало стыдно, и он опустил голову. А Дориг, похохатывая, крутился рядом на своем коне.
— Постарел ты, отец, не справляешься с обязанностями паромщика, — продолжал нахально упрекать его Дориг.
— Ты бы лучше взглянул, сынок, не видно ли, где прибился паром? — смиренно попросил Дэндзэн. — Глаза мои совсем никуда, никак не разгляжу его. Однако знаю, что не могло его протащить мимо Лошадиного брода. Наверное, там и застрял. Взгляни-ка!
Дориг прижал повод коленом, вытащил из-за пазухи закутанный в хадак монокль и, важно развернув его, пристроил к глазу.
— Ну что? — поторапливал его старик. — Видно паром в твое волшебное стекло?
— А как же, — весь надувшись спесью, ответствовал Дориг. — В мое стекло все видно. Вон он, твой паром стоит на мели.
— Только бы его не расколошматило, — вздохнул Дэндзэн и умолк.
— Отец, — вдруг вкрадчиво заговорил Дориг, — Селенга не одному тебе доставила неприятности… Вот и у меня случилась беда: унесло два красных сундука с разным барахлом. Не выбросило ли их где-нибудь здесь на берег? Об этом я и кричал тебе еще издали.
— Ай-яй, — сокрушенно покачал головой старик. — Сундуки, говоришь, унесло? Жалко мне тебя, сынок… Но нет, не видел их что-то.
— Целый уртон отмахал, и все напрасно, — пожаловался Дориг. — Кого ни спрошу, все отнекиваются: не видал, мол. А ты здесь, по-видимому, с утра. Неужто не проплывали?
— Ох, сынок! Деревьев пронесло ужас сколько, а вот сундуков не заметил, нет.
— Да у тебя, сам ведь сознался, зрение плохое. И вообще ты стал вроде старого пса! Сидел бы дома лучше да грел кости, — проворчал Дориг.
— Хотел измерить паводок, вот и пришел, — словно оправдываясь, сказал Дэндзэн.
«Врешь, старый хрыч, не за тем ты сюда притащился! Все одним миром мазаны», — подумал Дориг, но вслух ничего не сказал.
— Значит, ваш айл совсем затопило? — спросил старик.
— Н-нет, — с легкой запинкой ответил Дориг. — У нас еще ничего… Но сундуки хранились в другом айле, в излучине Булан-Дэрс. Там наводнение страшно как похозяйничало!
— Надеюсь, жертв нет? — забеспокоился Дэндзэн.
— Люди целы, а вот сундуки с одеждой, постели, посуду — все унесло. Когда же вода пойдет на убыль? Как считаешь, а? Ведь ты у нас опытный речник! Поди-ка, разбираешься в паводках Селенги, не так ли? — льстиво сказал Дориг.