Дэндзэн, насытившись, закурил трубку.
— Что ж, дети мои, — сказал он, сделав несколько затяжек. — Пора ехать, а то будет поздно. Достань-ка, старая, войлочные подстилки… Кинем на дно. А то нашей молодухе тяжко будет сидеть на скамье, путь предстоит долгий.
Он поднялся, скатал два войлочных коврика и, перекинув через плечо длинный шест, что стоял прислоненный у наружной стенки майхана, пошел к реке. За ним последовали и остальные. Молодой муж вместе со старухой поддерживали беременную, которая едва переставляла ноги.
Шли медленно, осторожно, как вдруг старуха спохватилась:
— Ой, сынок, а что же с лошадьми-то? Куда их?
— За ними племянник завтра приедет, не беспокойтесь, — ответил молодой человек.
Они уже подходили к берегу, когда он, остановившись, вытащил бумажник и робко протянул старухе сто тугриков.
— Вот вам за все хлопоты и беспокойство, — сказал он. — Возьмите, пожалуйста! А мужа вашего мы отблагодарим отдельно. От чистого сердца, поверьте…
— Что ты, что ты, сынок! — испуганно замахала она руками. — Спрячь скорей свои деньги. Старик увидит, осерчает незнамо как и на меня и на вас. Чего доброго, и везти-то откажется. Ему тоже не давай денег — он этого терпеть не может… Сколько народу он вытащил из воды — пальцев, пожалуй, не хватит пересчитать всех, — ни у кого ничего не брал… Помню, дала я как-то маху — давным-давно это было, — приняла пару монет у одного человека, которого спас мой старик. Так он до того распалился, разводиться даже хотел… Я и закаялась с тех самых пор. Вот стопочку пропустить — это он любит.
От лодки раздался голос Дэндзэна:
— Эй, старая! Ты чего разболталась? Веди женщину на бугор, там сухо, пусть посидит, пока я управляюсь… А ты, сынок, давай сюда, подсобишь мне маленько.
Вдвоем с молодым человеком они протащили лодку посуху чуть не до самого бугра и бережно усадили женщину на постеленную кошму. Затем общими усилиями столкнули лодку на воду. Она тотчас запрыгала, заюлила на волнах, накреняясь туда и сюда. Женщина, побледнев, вцепилась обеими руками в борта.
— Не бойся, дочка, поплывем как по маслу, — успокоил ее старик.
— Вы меня извините, ни разу еще не приходилось мне плыть в лодке, — слабым голосом объяснила она.
— Никто тебя и не осуждает. Ты, главное, на воду не смотри. Гляди лучше на небо, оно недвижимо… А если все же станет нехорошо, не таи про себя, пожалуйста, уж я найду, как тебе зубы заговорить, отвлеку, байку придумаю, оно и легче будет тебе, милая, — ласково увещевал старик, вставляя весла в уключины. — Старая, — повернулся он к жене, — гутулы-то я позабыл свои! Сходи, будь добра, принеси. На камне они, у майхана.
— Я сбегаю! — воскликнул с готовностью молодой человек и помчался наверх.
А старуха веточкой обмахивала голую спину старика, отгоняя от него вившихся густой тучей комаров. Казалось, она хочет напоследок приласкать, погладить своего старика, сказать ему, как его любит, жалеет. И он чувствовал это, хотя и не говорил ничего.
Когда молодой человек, запыхавшись, вернулся с гутулами, старик положил их в лодку, под сиденье.
— Ну, можно, кажется, ехать, — сказал он. — Да вот еще что, старая! Чуть не забыл. Выпусти скотину-то на луг, пусть пасется, да гляди, чтобы не удрала корова на старое стойбище — там сейчас все залито водой, как бы не утонул теленочек.
— Ладно тебе, не маленькая. Услежу за скотиной… Да не спеши возвращаться. Пусть река чуть приутихнет… С богом! — сказала старуха, пряча вздох. — Не поднялся бы ветер.
Старик краем глаза глянул на горизонт, где кучились дождевые облака.
— Ничего, пока попутный дует. Сегодня, думаю, никакой нам помехи не будет.
— Хорошо бы. Ну, давайте вас подтолкну! — И старуха, подобрав подол и опять заткнув его за пояс, решительно полезла в воду.
— Что вы, бабушка! — воскликнул молодой человек.
— Не надо, старая, я оттолкнусь шестом, — сказал Дэндзэн, становясь на корму. — И выходи, выходи из воды, простынешь. Все! Поехали. Пожелай нам удачи.
С этими словами старик наклонился, набрал пригоршню воды и смочил лоб — свершил обряд. Затем крепко уперся шестом в берег и, когда лодка отошла, сел и взялся за весла. Сильными короткими гребками он вывел лодку на стремнину, она заплясала в кипящих волнах, мотнулась было куда-то в сторону, но, направленная умелой рукой, понеслась вперед.
Старуха постояла на берегу, глядя вслед быстро удалявшейся лодчонке, затем, вспомнив что-то, затрусила наверх, к майхану, и, схватив ведерко с молоком, вернулась к реке.
— Матушка, заступница наша Селенга, дай ты им благополучно добраться до того берега, — горячо зашептала она, выплескивая понемногу молоко в воду, словно желая задобрить сердитую реку. — Не чини им препятствий, пожалей моего старика, и женщину с еще не родившимся ребенком, и молодого, славного ее мужа, попей моего молочка, вкусное, парное оно, и помоги, помоги им!
Старуха неотрывно следила глазами за утлым суденышком, которое там, вдали, почти уже превратилось в точку, пока не скрылось совсем за торчащими из воды верхушками деревьев. А потеряв его из виду, она опустила на землю ведро и запричитала во весь голос:
— Ох матушка ты наша, Селенга! Смилуйся над нами! Ведь у моего старика ничего не осталось, кроме храбрости и доброго сердца… Силы совсем иссякли. Ты разве не заметила? Когда он отпихивался шестом, крикнул: «Чуу!»[81] Прежде я не слыхивала, чтобы он помогал себе голосом. Молодой-то он был хоть куда! День и ночь мог грести и управляться с длинным шестом, а усталости не знал. Вот забыла ему напомнить, чтобы он побрился на том берегу: зарос, точно леший… Ладно, авось и сам догадается. А нет, так, по мне, он и небритый лучше, красивее всех. Да и ему все равно, как он выглядит. О другом его мысли… О природе, о солнце и ветре, да о тебе, Селенга. Нет и не было у тебя вернее друга на свете, чем мой старик. Сколько уж лет живем мы с ним на твоих берегах? С тех самых пор, как поженились… Каждая твоя излучина, каждый водоворот или омут, капризы твои и повадки — все ему ведомо! Люди окрест кличут нас не иначе как «старик да старуха», пожалуй, кое-кто даже позабыл наши имена, потому что мы с ним неотделимы от твоих берегов, от переправы. Когда-то ее называли Будунской, но уж не помню, с какого времени перекрестили ее в переправу Дэндзэна, и скажи, матушка Селенга, разве это не справедливо?.. Не обижай его, он хороший человек, никому не принес зла — одно добро видели от него и люди, и скотина, и деревья, и ты… Когда-то я сама обидела его, но и сейчас, как вспомню, скребет у меня на душе. А знаешь, из-за чего завелись? Из-за сущего пустяка! Однажды утром и говорит мне Дэндзэн: «На том берегу самогон, слышал, варят. Поеду-ка я, выпью с людьми!» Ну, а я молодая была, глупая — разозлилась. «Вот, — говорю, — здорово, он будет прохлаждаться, водку хлестать, а я, выходит, сиди, карауль юрту, так, что ли?» И в сердцах вырвала у него из рук веревку от лодки. А Дэндзэн не стал ее отбирать, только глянул на меня с тихим укором и вымолвил: «Видать, так уж судьбой устроено: мужчина и женщина не способны понять друг друга!» А сам разделся, сложил свою одежонку и, взяв ее в левую руку, пошел в воду. Я так и обомлела: топиться, думаю, пошел! Но он поплыл… Стою я это на берегу, куда и гнев мой девался, знай слежу за ним — на сердце тревога. «Плевать, — думаю, — пусть уж выпьет, лишь бы вернулся!» Потом гляжу, вышел он невредимый на том берегу и разложил одежду сушиться на бугорке. И опять, матушка Селенга, взяла меня обида. Что же это, думаю, такое? Ведь завтра надом, и я собиралась поехать с Дэндзэном в аймачный центр… Как раз хотела в тот день сшить себе новый красивый дэли, чтобы поразить городских девушек и выглядеть на празднике не хуже иных-прочих, как и подобает жене паромщика… А он вон что выкинул, непутевый! Слезы, помню, так и полились из глаз. Дэндзэн же оделся и крикнул, сложив руки у рта, с того берега: «Эй, жена! Хватит тебе убиваться! Пригони сюда вечером лодку — отвезешь домой!» — и ушел… Ну, что делать? Поплелась я в юрту и села за шитье. Иногда выходила на берег взглянуть, нет ли моего Дэндзэна. А только солнце село, слышу — кричит: «Донгор, милая! Бери лодку, приезжай за мной!» Выбежала я из юрты — как раз ужин готовила, — а с того берега уже любовная песня доносится. Вот, думаю, разобрало его, орет на посмешище людям!.. «Ночуй там, где водку лакал, усы крутил!» — крикнула ему, а сама думаю: «Пусть побегает в наказание! Вот кончу готовить, тогда и поеду». На том берегу стихло все, я насторожилась, прислушиваюсь, а самой страсть охота плыть скорее за ним, но нет, думаю, пусть маленько потерпит! Вернулась в юрту, вожусь у очага и вдруг — на тебе! — у порога стоит мой Дэндзэн и что-то бормочет. «Сам, что ли, приплыл? — спрашиваю. — С кем разговор-то ведешь?» А он: «Со звездами, мол. Выбираю, которая тут моя». «Ох ты, лихо мое!» — говорю и иду навстречу. А он весь мокрехонек, дрожит точно в лихорадке и улыбается… «Неужто и после ночного купания не вышел из тебя хмель?» — бросаю ему с насмешкой, а у самой от жалости сердце заходится. Однако думаю: нельзя ему потачки давать! И тут он сказал — матушка моя Селенга, вовек не забуду тех слов! — никогда, мол, жена, не буду ночевать в чужом доме. Скорее умру, чем оставлю тебя одну, поняла? Если понадобится, в любую погоду переплыву Селенгу, пусть даже в ссоре мы, пусть ночь, пусть буря! Стою перед ним, не знаю, что делать, растрогалась, сама не своя. «Ладно уж, — говорю, — иди, сушись, грейся, продрог ведь!» В молодости одним словом можно ранить чуть не до смерти и одним же словом — вернуть жизнь. В этом возрасте слова имеют значение. Взяла его за руку и ввела в дом. И с тех пор мы больше не ссорились с моим стариком. Прожили сорок лет душа в душу… Ты слышишь меня, Селенга? Ты меня слышишь?
Она еще долго всматривалась из-под руки в безбрежные речные просторы, ища и не находя на них заветной лодчонки, потом вытерла слезы, взяла пустое ведро и поплелась к майхану.