Думая так, я и не заметил, что солнце уже село и наступили сумерки. Хорошо, что друзья вспомнили обо мне. По натуре своей я человек жалостливый, но это дерево вызывало во мне больше страх, чем жалость.
Проваливаясь в сугробы, я стал удаляться от него, как вдруг услышал позади себя стонущий крик. Мне показалось даже, что я различил слова: «Не оставляй меня! Не бросай в этой безлюдной степи! Почему ты не хочешь верить, что я дерево? Разве я не настоящее дерево?» Затем крик начал постепенно ослабевать и перешел в едва различимый шепот. Конечно же, это не был стон окаменевшего дерева. Очевидно, я просто хотел услышать то, о чем думал. Возможно, что окрики моих друзей смешались со скрипом снега и донеслись до меня вот таким стоном.
Я вернулся к костру и поужинал; усталость сразу же прошла, но перед глазами все еще стояло то дерево-камень.
Данзан распаковал приемник, посмотрел на часы и сказал:
— Прежде чем отправиться, давайте-ка послушаем последние известия и прогноз погоды.
Пока он искал нужную волну, из приемника вырвалась какая-то эстрадная мелодия. Я в это время сидел у костра, грея руки. Вдруг Саран повернулась ко мне и спросила:
— Это танцевальная музыка?
— Да, что-то вроде твиста, — ответил я.
Саран почему-то весело рассмеялась и, видимо почувствовав себя неловко, покраснела.
— Что-нибудь случилось? — поинтересовался я.
— Нет-нет! Это я просто так, — сказала она, но, заметив мое недоумение, пояснила: — Иногда всякая чепуха лезет в голову… Прошлым летом приезжала к нам из города одна женщина: ее старший брат живет рядом с нами. Вообще-то мы с ней и раньше были знакомы, в начальной школе учились вместе… Это я о Цэцгэ рассказываю, ты про этот случай, кажется, не знаешь, — бросила она мужу и продолжила: — А поскольку мы с ней были подругами детства, то в свободное время стали встречаться и вспоминать прошлое. Мы тогда держали дойных кобылиц. Иногда она приходила ко мне во время дойки, хотя сама ужасно боялась лошадей. Но и кобылицы тоже шарахались от нее. Стоило ей подойти близко, как они начинали фыркать и кружиться, так что приходилось прекращать дойку. Почему они ее боялись — трудно сказать. Правда, прическа у нее была странная: длинные распущенные волосы чуть не до пояса. Может, поэтому мои кобылицы и боялись ее. После дойки она заходила к нам и рассказывала мне о городской жизни и о городских новостях. Она, бедняжка, очень переживала за меня и часто говорила: «Мы же с тобой ровесницы, а ты рядом со мной выглядишь настоящей старушкой. Отчего бы это? Сама-то знаешь или нет?»
Я отвечала ей, что не знаю. А она: «И знать ничего не нужно. Возишься все четыре времени года со своими кобылицами, вот и результат. По-моему, человек должен брать у жизни все, что он хочет, особенно в молодые годы. И я считаю, что это правильно».
Однажды мы сидели с ней, болтали о разных пустяках, и вдруг по радио стали передавать вот эту музыку. Что тут с ней началось… Моя Цэцгэ вскочила, как козочка, и давай дрыгать ногами и руками в разные стороны. При этом она и со мной еще успевала разговаривать: «Дорогая! Это теперь самый современный танец. Здесь-то уж я могу затмить всех. Ты наверняка не умеешь его танцевать, правда?»
Я чистосердечно призналась, что не умею, а она мне: «Ты и в самом деле отстала от жизни. Вальсы, которые мы танцевали в школе, давно вышли из моды и похоронены. Я потом тебя научу. Вообще-то его надо танцевать в узкой юбке до колен. Только тогда и можно показать себя. В танце ведь главное — это показать свои ноги…» Короче, она перечислила все, что нужно, по ее мнению, показать.
В общем, Цэцгэ говорила много смешного. Но я в конце концов сдалась, и мы договорились, что она будет обучать меня этому танцу. Нам, однако, пришлось несколько дней ждать, пока эту музыку снова передадут по радио. Когда же такой день настал, мы заперлись в юрте, и она сказала: «Смотри внимательно».
Все ее тело так задергалось, что я растерялась и не знала, за чем следить: то ли за руками, которые двигались взад и вперед, вверх и вниз (при этом она прищелкивала пальцами), то ли за ногами, которые отделывали такие коленца, что рябило в глазах…
Я смотрела на нее и думала: «Наверное, так выглядели шаманки во время камлания», — мне о них рассказывала бабушка, когда я была маленькой.
Потом я попробовала подражать ей, но ничего из этого не вышло. Вдруг мне стало страшно: как бы она не свалилась здесь — в юрте было очень жарко и душно, но, к счастью, музыка кончилась. Цэцгэ, шатаясь, подошла к кровати и, упав на нее, прошептала: «Кумыс… Где кумыс?»
Я перепугалась и быстро подала ей кумыс в большой деревянной чашке. Она торопливо сделала несколько глотков, потом откинула волосы на плечи, вытерла пот и спрашивает: «Ну как? Поняла? Ты хорошо за мной следила? Теперь попробуй сама».
Мне почему-то стало стыдно, и я попыталась отказаться, но она встала, подошла ко мне и начала меня кружить: так двигайся, эдак двигайся, почему у тебя, мол, здесь не гнется, а там не выпячивается… А мне до того надоела эта тряска, что я крикнула: «Хватит!» — и прямо на пол села. Но она не хотела оставить меня в покое и сердито потребовала: «Встань и не кривляйся передо мной. Ты думаешь, у меня сразу получилось? Тебе и не снилось, сколько труда и денег я потратила, прежде чем достигла такого мастерства».
«Цэцгэ, дорогая, лучше не надо! Я не хочу. Не могу я трястись, словно овца, вымокшая под холодным дождем».
Тут она вскочила с кровати и закричала: «Что ты себе позволяешь? Ты этим не меня, а всю современную молодежь унижаешь!» — Потом швырнула чашку с кумысом на пол и выскочила из юрты.
— Теперь, стоит мне услышать эту музыку, я сразу вспоминаю тот злополучный день, — со смехом закончила свой рассказ Саран. В этот момент начали передавать прогноз погоды, и наш разговор оборвался.
— Бурана вроде бы не ожидается, — сказал Данзан, подбросив в костер дров, и добавил: — Завтра нам рано выезжать. Надо уложить вещи.
На востоке застыла луна. В ее бледных лучах все вокруг казалось синим. Я снова посмотрел на то окаменевшее дерево. Оно по-прежнему стояло неподвижно, раскинув свои ветки, только теперь оно казалось сине-голубым, словно лед.
Солнце стояло еще высоко, когда на третьи сутки мы прибыли на новую стоянку. Здесь все было не так, как в степи. Со всех сторон высились горы с остроконечными вершинами, а утесы и кручи казались причудливыми облаками и тучами, которые появляются иногда в ясный летний день перед ливневым дождем. Гребни гор были сплошь покрыты густым лесом. Ветви деревьев прятались под пушистым снегом. Можно было подумать, что эти деревья только что вскарабкались на вершины, чтобы разглядеть нас, кочевников, издалека прибывших в их края, и теперь смотрели на нас из-под мохнатых шапок затаив дыхание.
Ручьи и речки, берущие начало в заоблачных ледниках, замерзли и напоминали гигантских змей с серебристой чешуей, ползущих нам навстречу, в долину. Глядя на их бугристый лед, я представил, как эти строптивые ручьи и речки сопротивлялись морозу — их берега были сплошь покрыты изморозью, словно вода и сейчас еще трудилась, пробивая себе путь подо льдом к океану. Но она вся уже замерзла и превратилась в лед, который местами был настолько чист, что в нем, как в зеркале, отражалась во всей своей неповторимой красоте окружающая природа.
Хангай поразил нас всех своим своеобразием и красотой, поднял настроение. Больше всех радовался Энхэ, которого нельзя было затащить в юрту, хотя мороз стоял крепчайший.
Все заняты делом: кто сгружает поклажу, кто таскает тюки и складывает их на снегу. Данзан же глядит по сторонам — видимо, примеривается, где лучше пасти табун и где его укрыть, если налетит буран. Казалось бы, теперь-то, когда он осуществил задуманное, ему нечего волноваться, но не тут-то было — вид у него по-прежнему озабоченный…
— Здешние хищники чертовски хитры. Они сейчас притаились и наблюдают за нами и за табуном. Их надо бояться больше, чем любого бурана и пурги. Теперь они будут поджидать удобного случая, чтобы напасть на лошадей. Дэрэм! Отправляйся сейчас же к табуну и покрутись на видном месте, — сказал Данзан.
Закончив устанавливать юрту, он тут же направился к своему коню.
— Съезжу посмотрю на ущелье.
— Ну куда тебя опять понесло? — воспротивилась Саран. — Неужели нельзя это сделать завтра? Устал ведь с дороги, хоть бы горячего чаю попил…
Но Данзан был непреклонен:
— Будет еще время для отдыха. Сердцем чую, что не сегодня-завтра нагрянет сильнейший буран! Я скоро вернусь, а вы внимательно прослушайте прогноз погоды.
Саран с сыном взялись обставлять юрту, а я стал утеплять ее. Сначала разгреб сугроб и вбил в замерзшую землю колышки вокруг юрты. Затем натаскал в мешках навоз — его было много на месте старой зимовки — и засыпал им стены юрты до нижней волосяной веревки, опоясывающей ее. Оставалось еще заготовить сухих дров. К счастью, здесь с этим было просто. Я натаскал с ближней горы много вязанок хвороста и аккуратно сложил их у юрты.
Работа у всех спорилась, и мы не заметили, как наступил вечер. На закате пошел пушистый снег. Вскоре подъехали Данзан с Дэрэмом. Когда мы втроем вошли в юрту, в очаге уже пылал огонь, а в котле варился ужин. Мы уселись у очага, и начался оживленный разговор о новом крае.
— Природа подарила нам замечательное зимовье, — сказал Данзан. — Я говорю об ущелье. Если успеем загнать туда табун до бурана, то нам и сам черт не будет страшен. — Потом спросил у жены: — Саран! Что-нибудь передавали по радио? Прогноз вы слушали?
— Передали, что ночью в юго-западных районах будет снег и пурга.
— Так и знал… Закат сегодня был очень подозрительный, вот и снег уже сыплет, да и радио подтверждает. Видать, ночью нам придется трудно… Пасти будем все, втроем. Дэрэм, ты поужинал? Сейчас же отправляйся к табуну и отгони его к дальнему краю ущелья. Мы сейчас поужинаем и придем тебе на подмогу.
Дэрэм ускакал. Данзан, дав массу наставлений жене и сыну, выпил несколько чашек горячего чаю и вышел на улицу. Возвратившись, он сказал: