Избранное — страница 4 из 55

1

Однажды в середине лета 1931 года на берегу Средней речки, что ныне протекает почти посредине Улан-Батора, появилась группа людей, которые занялись установкой юрт. Воды в прозрачной, незамутненной реке в том году было много. По обоим ее берегам далеко простирался зеленый луг, своего рода маленькая заповедная степь, не истоптанная людьми и стадами животных. Вдали виднелись очертания города, вились дымки из труб. С южной стороны возвышалась громада священной горы Богдо-Ула, над ее вершиной ослепительно сияло жаркое солнце. Неподалеку от места, где люди устанавливали юрты, за неглубоким бродом начинался монастырь Гандан. К Белому Храму у реки непрерывной чередой тянулись по дороге пешие и конные богомольцы. Обгоняя их, изредка стремительно проносились мимо автомашины или мотоциклетки, как тогда называли мотоциклы, — это спешили по своим делам военные командиры и гражданские начальники. Ставившие юрты были все люди молодые, одетые в ревсомольскую форму. Парни коротко пострижены, девушки без кос. Перед юртами, которые возникали одна за другой, были вкопаны шесты, и между ними молодежь натянула транспаранты с лозунгами, написанными крупными буквами: «Да здравствует Первый съезд батрачек и беднейших женщин!», «Мы против религиозного дурмана! Долой монастыри и храмы!», «Рядовые ламы, миряне-бедняки, вступайте в Монгольскую народно-революционную партию!»

Содержание призывов и лозунгов неопровержимо свидетельствовало о том, что дело происходило в самый разгар так называемого «левого уклона».

Городок из юрт возводился ревсомольцами для размещения делегаток Первого съезда батрачек и беднейших женщин. Для них же предназначались и большие пестрые шатры и палатки — под красный уголок, кухню, столовую.

Ночь. Сэмджид и Раднаева уютно устроились на берегу Средней речки. Порывистый ветер гнал по небу остатки туч после пролившегося вечером теплого дождя, и их рваные лохмотья время от времени закрывали луну. Вода в речке то серебрилась мелкой рябью, когда луна выглядывала в просвет между тучами, то темнела, когда тучи смыкались. От костра под большим навесом кухни разливалось неяркое красноватое зарево. В палатке, где разместился красный уголок, слышалось нестройное пение — делегатки разучивали какую-то новую песню. Пели они неуверенно, часто повторяя слова и мелодию. Со стороны брода изредка доносился скрип колес и конский топот: кочевники и богомольцы на телегах и верхом перебирались на другой берег. Временами то здесь, то там темноту вспарывали лучи фар, пронзительно квакал сигнал автомобиля. В городе лаяли собаки, ржали, словно где-нибудь в далекой глубинке, кони, мычали коровы.

Раднаева сидела, внимательно вслушиваясь в звуки, потом сказала:

— Элдэв-Очир, по-видимому, очень хороший человек…

— Да, он очень хороший, — откликнулась Сэмджид и вздохнула.

— Ты чем-то обеспокоена, Сэмджид?

— Я хочу обратиться к дарге Элдэв-Очиру с просьбой, но никак не решусь.

— А что это за просьба и почему ты не можешь решиться?

— Видишь ли, мой младший брат попал в тюрьму. Избил заместителя председателя колхоза. А я не знаю, чем ему помочь.

— Тогда тебе обязательно надо обратиться к Элдэв-Очиру. Ведь ты служишь делу революции. Чего тут стесняться — возьми и попроси его разобраться. Хочешь, я ему скажу, если сама боишься? А что там случилось с братом-то?

И Сэмджид рассказала, как в двадцать девятом году, возвращаясь в столицу после конфискации имущества феодалов, встретила она в Ундэр-Хане младшего брата — Баатара, как попыталась разобраться в обстоятельствах его преступления и обратилась с этим к Аюуру и какое условие поставил тогда он.

— Я не продала себя этому человеку за освобождение брата. Разве могла я поступить иначе!

Раднаева обняла Сэмджид за плечи.

— И как это до сих пор не нашелся человек, который стал бы твоим мужем?

— Такой человек был, я любила его. Он погиб в двадцать четвертом.

— Сэмджуудэй, дорогая! У жизни жестокие законы. Мы с тобой родились в годы суровой борьбы, нашли свой путь в этой борьбе, вместе делаем великое дело. И мы не имеем права пасовать, отступать перед личными невзгодами и трудностями!

В просвет между тучами выглянула луна, и в ее свете четко обозначились стоявшие на берегу рядком юрты, выложенный камнями огромный круг — граница лагеря делегаток съезда, грузовики «Монголтранса», сгрудившиеся поодаль. А к югу, за рекой Толой, стлалась белая пелена тумана. Блеснули позолоченные маковки дворца богдо-гэгэна, кровли храма. Пение девушек в красном уголке стало немного стройнее, сквозь ночной туман песня разносилась над притихшим и засыпающим городом.

— Чудесные голоса у монгольских женщин, — нарушила молчание Раднаева. — И вообще мне нравятся монголки: уж если женщина бойкая — то бойкая, если красивая — то уж действительно красивая. А ведь большинство из них совсем недавно были подневольные батрачки, темные, неграмотные.

— Это точно. Всего за несколько лет многое у нас изменилось. Вот я в двадцать шестом году закончила партшколу и с агитбригадой двинулась не куда-нибудь — в Гоби. И так у меня порой сердце болело, когда я видела беспросветную женскую долю. А вот для наших делегаток все это вчерашний день, они и в Улан-Батор приехали не на чем-нибудь — на автомобиле.

— Да, если б не революция, какими бы были сейчас наши народы? Плутали бы в потемках, не зная дороги, как птицы, сбившиеся с пути в тумане. Какое ужасное, мрачное время-то было! В двадцатом году я по поручению комсомола ходила по тайге пешком, босая, вела революционную агитацию среди женщин — эвенок и якуток. Жили они в тайге, как дикие звери. Хозяйничали тогда в тайге шаманы, куда ни придешь — перед каждым чумом идолы вывешены. Ни один человек не осмеливался поднять глаза в присутствии шамана. Трудно приходилось. А было мне тогда всего двадцать лет. Ходила я по тайге и все боялась, думала: где и когда утопят меня или со скалы сбросят. Именно тогда революция вошла, как говорится, мне в плоть и кровь. Потом, когда я уже работала в Москве, в Коминтерне, как-то рассказала о тех днях Марии Ильиничне Ульяновой — сестре Ленина. Так она сказала тогда, что именно через тяжкие испытания люди выходят на большую дорогу жизни. И когда меня от Коминтерна командировали в Монголию, я без всяких колебаний приняла назначение.

Обе женщины безмолвно всматривались в лунные блики на воде.

— А твой муж не собирается сюда приехать? Ведь скучаешь, наверное, ждешь не дождешься? — спросила вдруг Сэмджид.

— Конечно, скучаю и жду. Мой муж сейчас в Москве. Работа у него нелегкая. Сам-то он с Северного Урала, из крестьян, русский. Познакомились мы с ним в начале двадцатых годов в Якутске. Вместе работали там в ревкоме. Потом вместе поехали в Москву. Я стала работать в женотделе ЦК партии, а муж, его зовут Володя Самарин, был направлен в Чека. Работал под руководством самого Дзержинского. Чека у нас — это как в вашей стране управление внутренней безопасности.

— А этот твой русский… Муж-то твой, что он за человек? — В вопросе Сэмджид угадывалось любопытство.

Раднаева рассмеялась.

— Он у меня хороший. На вид вроде ничего особенного. Но большой умница, честный, верный, вот он какой. За годы гражданской войны и послевоенной разрухи побывал чуть ли не во всех концах России. И какую только работу не пришлось ему выполнять! С двадцать восьмого года на учебе, учился в Берлине, в Париже. А нынешней весной вернулся на родину.

— Трудно, наверное, вам жить порознь, вдали друг от друга.

— Конечно, нелегко. И все же главное — это работа, долг, а личное счастье — оно будет, обязательно будет. Правда, я слышала, что Володя, возможно, приедет работать к вам, в Монголию.

— Вы такие люди, прямо как герои из сказки. Всегда думаете прежде всего о большом, смотрите вперед.

— Уж ты-то, Сэмджуудэй, не прибеднялась бы! А о деле своего брата поговори обязательно с Элдэв-Очиром. Может, все-таки мне с ним поговорить? Вот уладишь семейные дела и отправляйся-ка ты учиться. Нынче осенью группу девушек будут отправлять в Москву, в медицинское училище. Вашей стране очень нужны образованные люди, специалисты. Ведь уметь читать и писать — этого, милая Сэмджид, мало.

— Не могу даже представить, чтобы я и вдруг поехала в Москву.

— А могла ты раньше представить себя в роли особого уполномоченного правительства по конфискации имущества феодалов?

— Нет, конечно. Но ведь не я одна была такая. Этим делом занимались еще двести человек.

— Не надо бояться трудностей, дорогая Сэмджид. Тот, кто перед ними пасует, никогда не добьется большой цели. Да и я тебе смогу помочь. А учиться в Москве — это для любого большое счастье.

— Ладно, сестрица… Ведь ты мне как старшая сестра… Я еще не все хорошо понимаю. Даже не представляю себе, кем стану, как буду жить дальше. Знаю только, что раньше мне надо позаботиться о матери, младших поднять на ноги.

— Это правильно. Но ведь человек добивается всего, к чему стремится, не за год и не за два. Разве плохо будет, если ты сначала пойдешь учиться? Очень скоро вашей стране будут нужны по-настоящему образованные люди. И на учебу ехать тебе все же надо, обязательно надо!

— Ладно, я еще подумаю.

Девичий хор в красном уголке голосисто и бодро выводил:

От бедствий и страданий всех избавит

Наш Третий Интернационал.

Время от времени из-за туч выглядывала луна, и тогда вспыхивали блики на золоченых маковках храма богдо-гэгэна. В реке всплескивали крупные рыбины, изредка протяжно квакали лягушки. Было уже поздно. Из стана прибывших в город караванщиков доносились разноголосые звуки — ржание коней, мычание коров, детский плач. Сэмджид и Раднаева молча вслушивались в голоса ночи. И вдруг ночное спокойствие разорвал отчаянный крик: «Спасите! На помощь!» Голос был женский — пронзительный, срывающийся на визг. Затем из темноты раздался другой — мужской, хриплый:

— Погодите вы, красные суки! Вот скоро всех вас придушим, будете у нас голыми корчиться! Эй вы там, слышите? — Голос умолк, донесся удалявшийся цокот копыт.

Раднаева вскочила на ноги и, выхватив из кармана маленький браунинг, несколько раз наугад выстрелила в темноту. Разбрызгивая воду сапогами, бросилась по берегу туда, откуда донесся крик о помощи. Сэмджид поспешила следом. В палатке-общежитии делегаток поднялся переполох. Пробежав несколько десятков шагов, Сэмджид и Раднаева увидели женщину, которая звала на помощь. Сначала они едва сообразили, что произошло. Перед ними лежала молоденькая девушка, совершенно нагая, со связанными руками и ногами.

— Спасите меня! Помогите! — отчаянно и жалобно стонала она, захлебываясь рыданиями.

— О, грязные сволочи! Просто звери дикие! — сквозь зубы, со злобой и горечью прошептала Раднаева.

С помощью Сэмджид она развязала веревки. Вскоре их окружили сбежавшиеся на крик делегатки, кто-то сорвал с себя тэрлик[68], набросил на пострадавшую. Ее отвели в ближайшую юрту, помогли одеться, успокаивали как могли. Вскоре незнакомка, немного придя в себя, смогла говорить.

— Я посудомойка у хамба-ламы. Узнала, что собирается съезд женщин-батрачек, и попросила управителя отпустить меня. А он сказал, что еще подумает… Я немножко читать умею, вот и узнала из газет. А кто это со мной сделал — не знаю. Вчера управитель хамба-ламы с угрозой этак спросил меня, уж не собираюсь ли я все-таки пойти на ваш съезд. Это очень плохой человек, он всегда придирается, пристает. Вечером, уже после захода солнца, пошла я на малое подворье. Тут на меня сзади и напал какой-то человек. Заткнул мне рот, связал, бросил на коня и поскакал куда-то. В степи бил меня больно… надругался… — Девушка горько заплакала. Из больших черных глаз, как у матери-Тары[69] на иконе хорошего письма, капали крупные слезы. На нежном и чистом девичьем лице — ни кровинки от испытанных мук и позора. Стройное худенькое тело сотрясала дрожь — так лань дрожит, преследуемая волком.

Успокоив кое-как пострадавшую, Раднаева и Сэмджид уложили ее спать в одной из юрт. Пока укладывались сами, Раднаева задумчиво проговорила:

— Что творят эти приспешники хамбы Ёндзона. А ведь сам везде твердит, будто живет тихо-мирно, занимается только делами веры, в мирские не вмешивается. И вот тебе! Об этом завтра надо обязательно рассказать Элдэв-Очиру. Они избили и обесчестили эту бедную девушку специально, чтобы запугать всех нас. Слышала, как нас обозвал этот мерзавец!

Сэмджид глубоко вздохнула:

— А ты говоришь — учиться поезжай! Когда тут такие дела творятся…

2

Новенький «форд» с опущенным верхом, сверкая лаком, подкатил к группе юрт, где жили делегатки женского съезда. Из машины вышли Элдэв-Очир и Раднаева. Элдэв-Очир — сухопарый мужчина в хорошо сшитом, ладно сидевшем на нем сером костюме, белоснежной рубашке и темном галстуке в горошек. Лицо правильное, чистое, чуть бледное. Черные брови вразлет, пытливый взгляд карих глаз. Еще довольно молодой человек, он был уже одним из руководителей республики, и по всему видно, что на людях Элдэв-Очир привык держаться подтянуто и сдержанно. Представитель Коминтерна Раднаева тоже была одета по-европейски: белая шелковая блузка, узкая и длинная, до пят пестрая юбка, у пояса — красная гвоздика, на голове — широкополая шляпа из черной соломки. Овальное лицо, брови и губы в меру подкрашены. Немного сутулившаяся, с тонкой талией, изящными, словно точенными из слоновой кости пальцами, Раднаева была очень эффектна. Она и говорила, и двигалась, и жестикулировала с особой грацией. И в то же время делала это очень естественно, без всякого жеманства.

Вместе с другими навстречу приехавшим вышла и Сэмджид, поздоровалась за руку с обоими. Когда Сэмджид пожимала руку Элдэв-Очира, Раднаева представила ее.

— Это Сэмджид, из горкома партии. Работает в женотделе. Помните, я говорила вам.

Элдэв-Очир пристально посмотрел в лицо Сэмджид, крепко пожал руку.

— Как вы находите наших делегаток? — спросил неожиданно.

Этот вопрос застал Сэмджид врасплох, и она растерялась. Продолжая пожимать руку, неожиданно выпалила:

— Приодеть бы их. Больно уж они оборваны все. Многие даже босые.

Пройдя по лагерю делегаток съезда, Элдэв-Очир внимательно осмотрел юрты и палатки, украшавшие их лозунги. Потом остановился.

— Постройте-ка делегаток.

Сопровождавший Элдэв-Очира военный бросился к дежурному, громко крикнул:

— Трубите сбор!

Из голубой палатки, стоявшей особняком перед строем жилых юрт, выбежала одетая по-ревсомольски девушка с медной трубой в руке. Как заправский трубач, вскинула она свой инструмент, и по окрестностям разлились призывные звуки сигнала «Строиться всем!»

В ту же секунду из юрт и палаток, будто заранее ожидали сигнала, начали выбегать девушки. Вскоре все они, словно солдаты, застыли в строю вдоль прочерченной известкой на земле линии.

— А вы весьма преуспели в муштровке наших делегаток, — с сарказмом обратился Элдэв-Очир к сопровождавшему его военному. И весело рассмеялся.

Шефство над делегатками съезда неизвестно по чьей инициативе было поручено комсоставу Красных казарм, и молодые командиры охотно взялись за дело — учили своих подопечных читать и писать, разучивали с ними песни и танцы. Но главное внимание уделяли строевой подготовке. Поэтому для молодых и здоровых девчат быстро построиться по сигналу трубы было уже делом привычным. Но на человека со стороны такой военизированный быт производил несколько странное впечатление. Сразу по прибытии делегаток отправляли в баню и отрезали им косы, после чего они все выходили оттуда с одинаковой прической. Вот только одежда была у всех разномастная и довольно потрепанная.

Элдэв-Очир снял с головы шляпу, ладонью пригладил коротко постриженные волосы, прошелся вдоль строя. Спокойным, ровным голосом обратился к застывшим по стойке «смирно» молодым женщинам:

— Уважаемые женщины! Радостное событие переживаем мы все. Вас избрали делегатками на первый Всемонгольский съезд женщин. Вы представляете на этом съезде беднейшие, ранее угнетавшиеся слои аратства, ставшего ныне полноправным хозяином страны — нашей революционной Монголии. На съезде вам предстоит обсудить очень важный вопрос — участие монгольских женщин в великом деле строительства социализма. Для вас будут прочитаны специальные доклады, проведены беседы. Много приятного ожидает вас в дни съезда, я не буду заранее говорить обо всем. Очень скоро мы будем праздновать десятилетие нашей Народной революции, и вы будете почетными участницами этого празднества. Женщины-беднячки стали полноправными гражданами Монголии. Они должны быть такими же полноправными участницами нашего общего революционного дела.

Элдэв-Очир немного помолчал, затем продолжал:

— Прошлой ночью враги революции совершили гнусное преступление. Они пытались запугать вас. Не бойтесь! Мы сумеем вас защитить. Чтобы вырваться из нищеты и бесправия, нужны смелость и мужество! Каждая делегатка съезда должна научиться грамоте, знать и уметь петь революционные песни, внимательно усваивать то, что вам будут разъяснять агитаторы. Хочу также сообщить, что всем вам будет выдана новая одежда.

Восхищенно смотрели девушки на Элдэв-Очира и, когда расходились, то и дело оглядывались на оратора.

— Элдэв-дарга! Вы это только что решили — выдать делегаткам новую одежду? — с улыбкой обратилась к Элдэв-Очиру Раднаева.

Тот, чуть ослабив узел на галстуке, рассмеялся.

— Точно. Увидел, какая у всех затрапезная одежонка, и решил. Сейчас же еду к премьер-министру. А то, может, вместе отправимся? Надо будет в военной мастерской заказать для всех одинаковую форму.

— А премьер-министр согласится?

— Так мы ему объясним положение.

— Говорят, у него что-нибудь получить не так-то просто.

— Это правда. Только бережливость для государственного деятеля не порок.

— Не хотите, товарищ Элдэв-Очир, поговорить с девушкой, на которую вчера было совершено нападение?

— Дельная мысль. Где она? Ведь я только что обещал, что мы никому не позволим поднимать руку на наших делегаток. Ничего, мы разберемся, найдем виновных.

Вдвоем они вошли в пеструю палатку — красный уголок. Элдэв-Очир сел, пригласив и Сэмджид.

— Сэмджид, Рая говорила мне о тебе. Я попытаюсь разобраться с этим Аюуром. Твой брат, говоришь, уже два года в заключении?

— Да. Могу я надеяться, что теперь его освободят?

— А ты уверена, что там было превышение власти? — напрямик спросил Элдэв-Очир. Сэмджид вздрогнула. Хрустя пальцами и не смея поднять глаз, молчала. — Ну ладно, — решительно сказал Элдэв-Очир. — Закон есть закон. Разберемся. А подлецам использовать наши организационные неувязки в своих грязных целях мы не позволим.

Между тем в палатку вошла девушка-посудомойка с подворья хамба-ламы в сопровождении молодого военного, который командовал построением.

Не понимая толком, кто это заинтересовался нанесенной ей обидой, девушка робко остановилась посреди палатки. Выглядела она испуганной — видно, не пришла еще в себя после случившегося — и с затаенным страхом осматривала присутствующих своими печальными черными глазами. Остановила любопытный взгляд на Раднаевой, одетой явно по-иноземному. На тонких пунцовых губах возникла и сразу же исчезла неуверенная улыбка.

Элдэв-Очир некоторое время внимательно разглядывал незнакомку, затем сказал:

— Хорошенько запомни вот эту женщину — она тебе как старшая сестра будет. Это представительница Коммунистического Интернационала. Зовут ее Раднаева. А ты вообще-то слышала такое слово — Интернационал?

— Слышала.

— Где слышала?

— Я читаю газеты.

— О, вот это хорошо! Где же ты научилась грамоте?

— Сама научилась.

— Посмотрите на нее, товарищи! Серьезная девушка. — Элдэв-Очир с восхищением, будто он увидел невесть какое чудо, обвел взглядом присутствующих. — Ты, говорят, хотела участвовать в съезде?

— Да. Только вот… Теперь я боюсь.

— Бояться не надо. Этого мерзавца, что тебя обидел, мы найдем, он у нас получит по заслугам. А родители твои где?

— Они лесорубы, батрачат.

— Скот у них свои есть?

— Нет, они дрова заготавливают и продают.

— Как же ты попала на кухню к хамбе?

— Меня устроил туда один лама, знакомый отца.

Закурив не спеша, Элдэв-Очир задумался, устремив взгляд куда-то вдаль сквозь приоткрытый полог палатки. Потом спросил:

— Ну а звать-то тебя как?

— Дуламсурэн.

— А что ты умеешь делать, Дуламсурэн?

Мягкий и благожелательный тон разговора, видимо, успокоил девушку. У нее будто камень с души свалился. Глубоко вздохнув, она ответила:

— Умею песни петь.

— Может, споешь нам что-нибудь?

Растерявшись от столь неожиданного предложения, Дуламсурэн долго не могла решить, какую ей песню выбрать. Уставилась в угол палатки, беззвучно шевеля губами и покраснев от смущения. Со всех сторон раздались ободряющие возгласы: «Пой, не стесняйся». Наконец девушка овладела собой, выпрямилась, еще раз глубоко вздохнула и красивым, слегка дрожащим от необычной обстановки голосом запела:

У Восточной горы ль это было?

Я была там, следов не нашла…

             Ай-я-яй, ай-я-яй!

Понемногу она, казалось, забыла обо всем, голос ее стал тверже, ровнее, звонче. Резонируя, начали позвякивать на столе фарфоровые пиалы. Привлеченные песней, в красный уголок набились делегатки. Элдэв-Очир слушал внимательно, напряженно, слегка прикрыв глаза и опершись подбородком на руку. Казалось, он думает о чем-то важном, сокровенном. И так хороша была эта народная песня, что она казалась неотделимой от юной прелести самой певицы. Песня навевала мысль о том, что жить на этой земле прекрасно, пробуждала у слушателей и печаль, и радость, у каждого — свое, то, что таилось в глубинах души. «И эту чудесную девушку так грубо и безжалостно осквернили? Да их надо уничтожать, как вредных насекомых, этих подонков, что сотворили такое!» Наверное, такие же мысли возникли у каждого, кто знал о случившемся прошлой ночью.

Когда песня закончилась, Элдэв-Очир резко поднялся, словно вдруг заторопился куда-то.

— Ты замечательно поешь, Дуламсурэн. Спасибо за песню. Пока, временно, все-таки отправляйся на подворье хамбы. Мы тебя оттуда вскоре заберем. Иди как будто ничего не случилось — просто ты вернулась к себе домой.

Обращаясь к Раднаевой и Сэмджид, Элдэв-Очир сказал:

— Пошли? К премьер-министру поедем втроем.

Уже сидя в машине, он все никак не мог отрешиться от пережитого волнения, вызванного чудесной песней, все думал о талантливой девушке: «Ей бы в концертах выступать. Наверняка сможет. Надо будет обязательно включить ее в число делегаток съезда и вместе с другими пригласить на надом. А что, из нее вполне может выйти отличная певица». Потом обратился к Сэмджид:

— Послушай, Сэмджид, какая у меня идея. Ее выполнение поручается тебе. Ты должна проникнуть на подворье хамбы. Под видом простой богомолки. Понаблюдай-ка острым глазом, что там у них делается. Наш человек будет тебя подстраховывать. В общем, разузнай там, что к чему. Мы должны знать, о чем думают и говорят эти люди. И да поможет тебе святое благословение хамбы Ёндзона. Нам это будет на пользу. — Элдэв-Очир сам улыбнулся своей шутке.

Как и предполагал Элдэв-Очир, премьер-министр не отверг его идею и распорядился выделить для делегаток необходимое количество ткани на дэли, пояса и косынки, а также кожаные сапоги. Вскоре портные из военной мастерской сняли с женщин мерки, и работа закипела — шили день и ночь. Впервые почувствовав осязаемую заботу революционного государства, делегатки приободрились, подтянулись и похорошели. Особый интерес к лагерю неожиданно овладел и шефами — молодыми командирами из Красных казарм: они еще чаще стали навещать своих подопечных.

3

Под видом богомолки Сэмджид отправилась на подворье хамбы.

Хамба Ёндзон крайне редко присутствовал на молебнах в своем храме, все больше отсиживался дома. Изредка, и лишь небольшими группами, принимал он у себя богомольцев, чаще всего тех, кто приходил с богатыми подношениями, произносил перед ними нравоучение, а особо приглянувшихся одаривал святой водой. После смерти богдо-гэгэна хамба Ёндзон стал главой монгольской церкви, почитаемым во всей стране «живым богом».

Чтобы больше походить на богомолку, Сэмджид пришлось приладить накладную косу, одеться в старый, поношенный дэли из синей далембы, в монгольские гутулы со скромным орнаментом. За плечи она закинула потрепанную котомку.

Еще маленькой Сэмджид доводилось ходить с матерью на богомолье в бурятский дацан в Эгэте. За прошедшие годы она почти забыла, как должен вести себя богомолец в храме, и поэтому внимательно наблюдала, как ведут себя другие. Вокруг обширного подворья хамбы многие тысячи богомольцев вытоптали в земле узкие тропинки-желобки. Некоторые особенно фанатичные верующие растягивались плашмя, бились лбом о землю. Они искренне верили в сверхъестественную святость, божественность и бессмертную душу хамбы Ёндзона.

Примечая все вокруг, Сэмджид несколько раз обошла подворье вдоль ограждавшего его частокола, затем через Красные ворота вошла в молитвенный павильон. Внутренний дворик резиденции хамбы ей подробно описала Дуламсурэн, которую она заранее обо всем расспросила. Обойдя подворье, она почти безошибочно узнавала, где что находится.

В центре двора располагалась огромная белая юрта хамбы с деревянным настилом и двойной дверью, расписанной ярким орнаментом. С западной стороны стояла юрта значительно меньше — для пожертвований от богомольцев. В глубине двора за большой юртой примостился летний молитвенный домик с решетчатыми переплетами окон, несколько неказистых юрт для прислуги, навес, где располагалась кухня. В западной же части раскинулись несколько построек, в которых помещались клетки с животными. В этом домашнем зверинце жили говорящий попугай, павлин и мартышка, которых богомольцы почитали не меньше, чем бурханов в храме. Обычай содержать зверинец хамба Ёндзон перенял от покойного богдо-гэгэна Джавзандамбы. А то, что попугай научился говорить по-человечески, богомольцы приписывали сверхъестественной силе, которой будто бы обладал хамба. Правда, «человеческий» язык попугая ограничивался тем, что время от времени он выкрикивал по-тибетски буддийское заклинание: «Ом мани падме хум». Вот и теперь любопытные богомольцы окружили клетку с попугаем, и тот прокричал дважды: «Ом мани падме хум, ом мани падме хум!»

Сэмджид раньше тоже ни разу не видела мартышку, и поэтому она остановилась, чтобы разглядеть диковинного зверька. Когда-то учитель в школе говорил, что человек произошел от обезьяны. Тогда же она видела на картинке человекообразную обезьяну, которая немного походила на человека. А вот в мартышке из зверинца хамбы ничего человеческого она не нашла. Мартышка висела вниз головой, уцепившись хвостом за перекладину. Длинными передними лапами она хватала кусочки всякой снеди, которые любопытные бросали в клетку, обнюхивала и принималась разжевывать белыми и острыми, как у крысы, зубами. Маленькими умными глазками мартышка посматривала на окруживших клетку людей, и на лице ее иногда появлялось некое подобие улыбки, скорее гримаса, от которой волосатое лицо безобразно морщилось.

Дивясь на невиданного зверя, богомольцы изредка обменивались репликами:

— Смотри-ка, а руки-то как у человека!

— Морда собачья, а глаза какие смышленые!

— Да она вроде смеется…

— Отвратительная тварь…

Создавалось впечатление, что люди забыли, зачем они пришли сюда, в резиденцию хамбы Ёндзона.

Наскоро осмотрев зверинец, Сэмджид заторопилась на кухню разыскивать Дуламсурэн, с которой заранее уговорилась встретиться. У самого навеса, где располагалась кухня, она едва не столкнулась с Дуламсурэн, которая несла ведра с помоями и сперва не узнала Сэмджид.

— Здравствуй, сестренка, — поздоровалась Сэмджид с девушкой, и та наконец узнала ее.

— Здравствуй, здравствуй. Подожди немного, вот только выплесну помои. — И Дуламсурэн быстро убежала со своими ведрами.

Они договорились с Сэмджид, что та выдаст себя за близкую родственницу Дуламсурэн, приехавшую из худона на богомолье к хамбе Ёндзону. Следуя уговору, Дуламсурэн повела Сэмджид к управителю Мушару, попросила, чтобы он устроил для сестры, богомолки из худона, лицезрение святого хамбы, которому та мечтает поклониться.

Принявший на себя монашеский обет Мушар был человеком неглупым, но большим бабником. Увидев Сэмджид, он сразу, что называется, положил глаз на нее: привлекательная провинциалочка ему весьма приглянулась. Маслеными глазками разглядывал управитель стройный стан богомолки. Тут же пообещал, что все устроит. Елейным голосом выразил радость: как, мол, это замечательно — сестры встретились после долгой разлуки, сказал, что тотчас распорядится, чтобы Сэмджид выделили место для ночлега в гостевой юрте, что она обязательно будет допущена к хамбе. Он морщил свой узенький лобик, похотливые глазки шкодливо бегали, на широких скулах играли желваки. Наблюдая тайком ужимки управителя, Сэмджид все больше проникалась убеждением, что он причастен к происшествию с Дуламсурэн, что это враг, использующий ламские одеяния как прикрытие своей волчьей сущности. «Ничего, — думала девушка, — мы укоротим твои грязные руки!» А вслух с почтением сказала:

— Вы такой добрый. Я так рада встретиться с сестрицей, увидеть святого хамбу, получить его благословение. Сбывается самая сокровенная моя мечта. И все благодаря вам, уважаемый управитель!

— Разрешите, я сама приготовлю постель для сестры в женской юрте, — попросила Дуламсурэн.

Управитель бросил на нее сердитый взгляд.

— Разве ты не знаешь, что посудомойкам не положено общаться с богомольцами? С ней, — он указал на Сэмджид, — ты встречаешься как родственница. И будь довольна этим. Об остальном я позабочусь. Идите обе за мной.

Он провел их в небольшой задний дворик, где стояли несколько юрт и шатров для знатных богомольцев. Указал на небольшую синюю палатку и сказал, что гостья будет жить здесь. Затем добавил:

— Дневная трапеза у нас уже кончилась. До ужина ты можешь с сестрой погулять по городу. А насчет лицезрения хамбы… я постараюсь устроить это завтра или послезавтра. — Он снова похотливо взглянул на Сэмджид, как-то странно хихикнул и удалился по своим делам.

Сэмджид нисколько не обманул приветливый и доброжелательный тон управителя. Когда тот скрылся из виду, она с сомнением в голосе спросила:

— Тебе не кажется, что он догадывается, кто я?

— Да что ты! Ни о чем он не догадывается. Он вообще какой-то чокнутый, с придурью, и скользкий к тому же, — ответила помрачневшая Дуламсурэн.

— А когда ты вернулась, он ничего не заподозрил? Не расспрашивал, где была да что делала?

— Нет. Я когда вернулась сюда, все сделала, как сказал ваш дарга.

— Ну а Мушар этот как реагировал?

— Сказал — вернулась, значит… А я, мол, думал, ты сбежала к этим делегаткам, что на съезд приехали. С тебя, сучки, станется… Вот так он меня облаял.

— По-видимому, Мушар считал, что ты нипочем не вернешься. А теперь, когда под видом твоей родственницы появилась я, он может заподозрить неладное.

— Тогда как же нам быть, сестрица?

— Ты только не бойся. Я разузнаю, что на уме у этого пройдохи.

Вечером, уже в сумерках, Мушар заглянул в палатку Сэмджид. Из-за пазухи он вынул бумажный сверток, в котором оказался традиционный бов[70] и кусочек сахару. Вручая подарок Сэмджид, управитель сладким голосом произнес:

— Ну как, сестрички, хорошо ли поговорили? Вот вы — две сестры, а совсем не похожи друг на друга. Отчего бы это? — В голосе управителя звучало то ли сомнение, то ли издевка.

— Так мы ведь двоюродные. Это наши матери родные сестры были. Я, например, в отца, — быстро нашлась Сэмджид.

— А Дуламсурэн у нас славная девушка, не правда ли?

— О да! Сестричка моя совсем красавицей стала.

— Очень приятно это слышать. А теперь к делу. Наш хамба приглашает к себе знатных богомольцев, людей состоятельных. У тебя-то есть что подарить святому человеку? Найдется небось несколько монет?

— Видите ли, все заработанное я обычно отдаю родителям. Так что у меня ничего нет.

— Значит, ты хитрила, когда просилась на прием к хамбе. Может, женский съезд тебе больше по душе?

Сэмджид поняла, что управитель догадывается о ее миссии. Овладев собой, она ответила дрожащим голосом:

— Ах, да неужели вы подумали, что я перекинулась к безбожникам? Ведь это великий грех! Я в наших краях слышала разговоры об этом женском съезде. Даже делегатки на него будто бы избирались. И еще говорили, что женщин, которых избрали, посадят на эту ужасную вонючую машину и повезут в столицу. Отец с матерью очень боялись, что меня тоже увезут, вот и отправили на богомолье.

Мушар присел возле Сэмджид, пожирая ее своими маслеными глазками.

— Вот это правильно, — успокоившись, одобрительно заметил он. — Ты смышленая девушка. Нет страшнее греха, чем отказаться от веры предков и стать безбожником. А этот женский съезд, знаешь, для чего задуман? Чтобы оторвать наших монгольских женщин от родителей, от семьи, одеть всех в ревсомольскую форму да поселить всех в одном доме, солдатикам для утехи. Вот какую они скверну замыслили. Умница, что избегаешь этого. А ты, Дуламсурэн, набирайся ума-разума у старшей сестры. Надумала, видишь ли, уйти с подворья хамбы! Смотри у меня: уйдешь — шкуры лишишься, так и знай. Лучше бери пример с сестры! — Под конец тирады в голосе управителя уже звучали угрожающие нотки.

Поправив фитиль у светильника, Сэмджид обратилась к Дуламсурэн:

— Сестрица, не сходишь ли ты за салом, надо добавить в светильник.

Дуламсурэн послушно вышла из палатки.

Мушар сделал вывод, что Сэмджид намеренно удалила девушку, чтобы остаться с ним наедине. Он вынул из-за пазухи часы с серебряной цепочкой, открыл украшенную резным орнаментом крышку.

— О, время уже нашему святейшему хамбе почивать. Мне надо идти, чтобы возжечь лампаду при отходе пресветлого ко сну. Но потом я снова к тебе приду. Ты девушка смышленая и понимаешь, что в наше время, когда у власти безбожники, гонители веры, думать о божественном — значит обеспечить себе счастье и благополучие в будущей жизни. А в этой жизни надо делать добро ближним, даже если не очень хочется. Думаю, мы с тобой поладим… — Он взял Сэмджид за руку и продолжал: — Я умилостивил молитвами злых духов и тем оградил себя от греха. Со мной тебе нечего стыдиться… Все будет хорошо и без всякого греха.

Сэмджид отдернула руку.

— Я здесь поживу несколько дней. Мне бы прежде всего хамбе поклониться, — смиренно произнесла она, а про себя думала: «Ах ты, старый развратник. Теперь-то мне ясно, что ты наш враг. Хотела бы я посмотреть, как духи, которых ты умилостивил, спасут тебя от неминуемой кары». — Хорошо бы завтра удостоиться благословения хамбы. А потом можно будет и пройтись погулять в степи. Да и с городом познакомиться интересно будет.

Эти прозрачные намеки Мушар понял, сразу клюнув на них и выказав готовность проглотить наживку. Обрадованный, что удалось найти подход к девушке, он изрек:

— Конечно, конечно. Я очень хотел бы о многом поговорить с тобой… Вот, например, есть у меня мысль — направить тебя на женский съезд, да сделать это так, будто идешь ты туда по своему желанию. А потом расскажешь, что там было, на съезде-то.

Так Мушар полностью разоблачил себя как враг и провокатор. Теперь были все основания для того, чтобы принять меры и пресечь враждебную деятельность окружения хамбы Ёндзона, откуда распространялись самые гнусные слухи и измышления о съезде женщин.

…Вскоре с подворья хамбы дошли слухи, что управитель Мушар арестован. Исчезла с подворья и посудомойка Дуламсурэн вместе с богомолкой, назвавшейся ее сестрой. Приближенные хамбы в беспокойстве за свою шкуру тоже покинули подворье и перебрались в монастырь Дамбадарджи. На подворье остались лишь мелкие прислужники да ученики хамбы.

Тем временем горожане все чаще стали наведываться в лагерь делегаток съезда. Работая день и ночь, военная пошивочная мастерская выполнила заказ на одежду для делегаток. И вот однажды утром выстроились все они в одинаковых зелено-коричневых дэли, подпоясанные ремнями военного образца с медными пряжками, в сапогах из мягкой кожи и красных косынках на остриженных волосах. Весть об этом быстро разнеслась по городу, вызвав у людей интерес и любопытство. Действительно необычным по тем временам было это событие.

4

Вечером 7 июля в Улан-Баторе в клубе имени В. И. Ленина открылся Первый съезд монгольских женщин.

Делегатки с восхищением рассматривали просторный светлый зал, люстры под потолком, сияющие электрическими лампочками. Робко, с затаенным дыханием рассаживались они в зале, казавшемся им сказочным дворцом. Тихо было в зале, казалось, муха пролетит — услышишь.

На сцене стоял длинный стол, накрытый красной материей. За столом сидели руководители партии и правительства республики, делегация секретариата по делам женщин при Коминтерне, члены президиума съезда. По обе стороны просторной сцены развешаны лозунги, написанные огромными буквами на ярко-красных полотнищах: «Да здравствует Первый съезд женщин — работниц и крестьянок!», «Да здравствует X годовщина Народной революции!», «Да здравствует некапиталистический путь развития!»

Сэмджид сидела в президиуме, во втором ряду, рядом с делегаткой из худона. По примеру Раднаевой она стала одеваться по-европейски и сейчас была в белоснежной блузке, накинутой поверх нее темной шерстяной безрукавке, в длинной черной юбке, в туфлях на высоком каблуке. Зачесанные назад коротко остриженные волосы скрепляла большая коричневая гребенка.

Ей и раньше много приходилось участвовать в разных собраниях и совещаниях, но сегодня она особенно волновалась. Ведь именно ей поручено огласить перед собравшимися делегатками приветствие секретариата Коминтерна. От волнения у Сэмджид пересохло в горле, она страшно боялась, что во время чтения сорвется голос. Потом взяла себя в руки, но сердце продолжало биться учащенно. Чтобы совсем справиться с волнением, стала всматриваться в лица сидевших в зале и в президиуме, выискивая знакомых. В одном из первых рядов Сэмджид заметила Дуламсурэн. Да ее бы всякий заметил — такая она красивая. За несколько последних дней в жизни Дуламсурэн произошли такие перемены, каких у других и за всю жизнь порой не бывает.

Добившись ареста управителя хамбы — Мушара, Сэмджид вместе с Дуламсурэн побывала у Элдэв-Очира. Он одобрил действия Сэмджид, помог Дуламсурэн: позвонил кому-то, и ее пригласили петь на Народном стадионе во время торжеств по случаю десятой годовщины Народной революции. Потом Элдэв-Очир с Сэмджид сидели во дворике управления внутренней безопасности, на скамейке под старым тополем. Говорили о разном. Между прочим, Элдэв-Очир сообщил, что скоро из Москвы в Монголию приедет муж Раднаевой. Рассказал о том, что при проверке выяснились неблаговидные дела Аюура, который во время конфискации имущества феодалов совершил должностные проступки и вообще в последнее время забросил работу, стал на путь стяжательства. С работы его сняли. Насчет брата Сэмджид отдано распоряжение освободить его и направить к старшей сестре.

Обрадованная таким быстрым, благоприятным исходом дела, Сэмджид тогда не нашлась даже что сказать, как поблагодарить Элдэв-Очира.

И вот теперь она сидит в президиуме женского съезда, думая о том, какое большое влияние должно оказать это событие на жизнь и судьбу многих монгольских женщин. Взять хотя бы батрачку Дуламсурэн, беднейшую из бедных. Вот она сидит как полноправная делегатка. Певица Народного стадиона. О судьбе этой девушки Сэмджид собиралась упомянуть в своем выступлении на съезде. Есть у нее много и других примеров того, как революция пробудила монгольских женщин к общественной жизни, к участию в революционном обновлении страны. И действительно, треть женщин Монголии уже вступили в кооперативы, более шестисот работают на руководящих партийных и государственных постах. Вот, например, заведует женотделом ЦК партии Догсма, которая выступает с докладом на этом съезде. В президиуме сидит Пунцаг — она министр здравоохранения. Две делегатки, сидящие за ней, — председательницы аймачных управлений. Около тридцати женщин являются председательницами сомонов и хоронов[71]. Всего несколько лет назад такого участия женщин в государственных делах нельзя было даже представить.

Наконец было объявлено об открытии съезда, зачитали приветствие ЦК партии. В нем говорилось: «Женщины — работницы и скотоводы! Добивайтесь сплочения своих рядов, активно поддерживайте и осуществляйте генеральную линию партии! Высоко держите революционное знамя! Все силы свои, всю энергию отдавайте делу искоренения феодализма, осуществлению благородной цели — некапиталистического развития страны на пути к социализму!»

Направляясь к трибуне, Сэмджид поймала взгляд Раднаевой, сидевшей в первом ряду президиума. Своими веселыми, насмешливыми глазами она как бы говорила Сэмджид: «Не волнуйся, смелее!»

Дойдя до трибуны, Сэмджид вынула текст приветствия, положила его перед собой на подставку и сделала глубокий вдох. В голове сразу прояснилось, слова на бумаге проступили отчетливо. И она стала читать: «Для вас, освободившихся от феодальной темноты и бесправия женщин революционной Монголии, открылась широкая дорога равноправного участия в великом деле пролетариев всех стран — построении социализма во всем мире…»

Закончив читать, Сэмджид направилась к своему месту. Элдэв-Очир кивнул ей, чтобы подошла. Она приблизилась и услышала негромкий шепот Элдэв-Очира:

— После заседания приходи в Центросоюз, там будет прием.

Учащенно забилось сердце Сэмджид. С 1927 года Сэмджид приходилось выполнять различные поручения, была она и чрезвычайным уполномоченным по конфискации имущества феодалов. Неоднократно встречалась с руководителями партии и правительства, но лишь незадолго до женского съезда познакомилась с Элдэв-Очиром, перед которым сейчас преклонялась. Сэмджид чувствовала искреннюю признательность к Элдэв-Очиру за быстрое решение ее личного дела — судьбы младшего брата.

Первый день съезда закончился, и после заседания в столовой Центросоюза был устроен торжественный ужин для президиума съезда. На него были также приглашены известные писатели, артисты, ответственные работники партийного и государственного аппарата. Сервировка была смешанной — вместе с традиционными монгольскими угощениями и напитками на столе стояли и европейские. Женщин и мужчин рассадили за столом через одного. Место Сэмджид оказалось рядом с бурятским врачом Цеденовым. Ждали Элдэв-Очира и Раднаеву.

Соседа своего, Цеденова, Сэмджид видела много раз, но лично не была с ним знакома. Это был широколобый мужчина с густыми, чуть вьющимися, посеребренными на висках волосами, несколько бледным лицом и широким носом с горбинкой. Из-под очков глядели внимательные карие глаза. Одет он был в серый костюм и голубую рубашку без галстука. Вначале Сэмджид чувствовала себя неловко под пристальным взглядом Цеденова. Чувствуя это, он легонько дотронулся до ее локтя своими длинными холеными пальцами.

— Я вас знаю. А вы меня?

— Я тоже вас знаю, — не поднимая на собеседника глаз, ответила Сэмджид.

— Так кто же я, по вашим сведениям?

— Вы врач, а зовут вас — Цеденов.

— Вообще-то у меня есть имя — Мункэ. Можно просто так и звать — Мункэ. — Он закурил, затянулся. — Родом я из Хэджинги. Из тех краев когда-то переселился в Монголию бурятский род, слышали, наверное. Мне даже говорили, что вы как раз из этого рода будете.

— Это верно.

— Вот видите, значит, мы с вами, можно сказать, земляки. Мне часто приходится бывать в худоне по своим врачебным делам. Давно хочу побывать и на Ононе, да вот пока не представился случай. У нас с вами общие корни. Надеюсь, познакомимся поближе…

Наконец в зал вошли Элдэв-Очир и Раднаева. Вместе с ними был высокий стройный мужчина, по виду — русский. Тщательно причесанные редкие русые волосы, несколько глубоких морщин на выпуклом лбу, курносый, почти монгольский нос и большие голубые глаза — таков был муж Раднаевой, Владимир Самарин.

Привыкшая сдерживать свои чувства на людях, Раднаева излучала улыбки, часто обращалась к мужу с какими-то репликами, на что тот, еще, по-видимому, не совсем освоившись в незнакомой обстановке, молча кивал головой, не переставая изучающе рассматривать помещение, собравшихся и накрытый стол. Но вот все заняли свои места. Тогда поднялся Элдэв-Очир и медленно обвел взглядом сидящих. Все умолкли, приготовившись слушать.

— Прежде всего, — начал Элдэв-Очир, — я хотел бы выразить радость и удовлетворение тем, что шефство над делегатками съезда женщин поручено нашей Народной армии и управлению внутренней безопасности. Это нас вдохновляет. Наша большая подготовительная работа начинает воплощаться в большое дело — съезд успешно начал свою работу. С особой радостью я отмечаю большую помощь, которую нам оказала в этом представитель Коминтерна, наш замечательный друг товарищ Раднаева. И еще одно приятное обстоятельство. Вот справа от меня сидит товарищ, только что прибывший в нашу страну. Это муж Раднаевой Владимир Самарин. Первый тост на нашем ужине я предлагаю за успешное проведение Первого съезда монгольских женщин!

Раздались дружные аплодисменты. Все встали с бокалами в руках, чокались, поздравляли друг друга.

— Ну что ж, Сэмджид, давайте чокнемся, ведь мы, как-никак, люди одного племени, — обратился Мункэ Цеденов к Сэмджид. — Со знакомством! Обилие друзей никогда не бывает чрезмерным. — Он вновь пристально посмотрел на Сэмджид. В его взгляде она увидела огоньки искренней теплоты. Этому доброму взгляду хотелось верить. И неловкость, скованность куда-то исчезли.

— Со знакомством, — повторила она. — Недаром говорится: у кого много друзей, тот широк, как степь. А без друзей человек узок, как ладонь. — И Сэмджид пригубила свой бокал.

— Это верно. Вы знаете, я уже третье лето здесь встречаю. У меня появилось много добрых друзей, и я чувствую себя широким, как степь. И такое у меня чувство, что родился я на этот свет для того лишь, чтобы принести по возможности больше пользы Монголии. А если это так и будет, то большего в жизни мне и не надо!

Цеденов говорил искренне, и Сэмджид верила в эту искренность.

До полуночи продолжался торжественный ужин. Когда стали расходиться, Мункэ и Сэмджид вышли вместе. Было темно, лишь кое-где горели уличные фонари. Они ступали в темноте осторожно, почти на ощупь. Мункэ и так-то плохо видел, а в темноте идти ему было совсем трудно. Он остановился, смущенно поднял глаза к звездам.

— Вот если бы в мире не было совсем ночей… — Он негромко рассмеялся и продолжал: — То все мы, наверное, мечтали бы, чтобы они были. — Он твердо взял Сэмджид за руку и решительно двинулся вперед. А у нее вдруг возникла мысль, что с этим человеком можно поделиться всем, даже самыми сокровенными мыслями.

Дошли до центральной площади.

— Вы знаете, Раднаева агитирует меня поехать учиться в Советский Союз, может быть, даже в Москву, в медицинское училище, — задумчиво проговорила Сэмджид.

Мункэ порывисто взял ее за руку и крепко пожал ее:

— Это было бы очень здорово, Сэмджуудэй! Обязательно поезжай. Это такая честь — учиться в Москве! Да еще в медицинском училище. Мне вот довелось учиться не в Москве, а в сибирском городе Томске. Непременно поезжай и не думай сомневаться!

Сэмджид было приятно, что спутник назвал ее ласково — Сэмджуудэй. Случайно это или намеренно? Сэмджуудэй… Эх, побывать бы сейчас в Москве, на Красной площади!.. Кто обронил эту фразу?.. Кто первый так сказал?.. Конечно же, Очирбат…

В памяти Сэмджид отчетливо возник тот зимний вечер 1924 года. Холодное безоблачное небо над темным бором, раскинувшимся на берегу Онона. Мерцающие звезды. Скрип снега под ногами. Лай собак со стороны монастыря. И они вдвоем в этом лесу. Она ласково поглаживала теплую руку Очирбата. То была ночь, когда они только что узнали, что умер Ленин, и, потрясенные страшным известием, бродили по ночной степи. И неожиданная фраза сорвалась тогда у Очирбата: «Побывать бы сейчас в Москве, на Красной площади…»

Сэмджид тогда заплакала. Плакала беззвучно, и крупные слезы скатывались одна за другой по ее щекам.

5

Лето воистину было девичьим. В те годы в монгольской столице почти каждый месяц, а то и каждый день происходило что-то новое, значительное. Но такого крупного события, как съезд женщин, давно уже не было. Недавние батрачки, рабыни своих мужей, собрались на съезд, чтобы как полноправные граждане решать дела государственной важности, обсуждать вопросы дальнейшего развития революции, строительства социализма. Говорили о том, как вести культурно-просветительную работу среди трудящихся женщин, привлекать их к активному участию в общественной жизни. Это работа на долгие годы, но в решениях съезда ставились задачи, которые надо было решать уже сейчас, сегодня. И это было замечательно.

О монгольские женщины! Какой душевной чистотой, врожденной скромностью, целомудрием наградила вас природа! Какой сердечной щедростью, красотой и неизбывной любовью вы одарены! Нежные и верные жены, заботливые матери! В легендах и сказаниях воспеты несравненная любовь и верность монгольской женщины. В песнях славит народ нежную мать, в сердце носят люди ее замечательный образ! Кому не известны удивительная история мудрой Мандхай-хатун, возглавившей вооруженную борьбу с иноземными поработителями, милосердие и добросердечность Хялар-хатун, сказание о Нарангарву, которая во имя спасения родных и всего племени своего принесла себя в жертву коварным врагам, а чтобы не надругались враги над ней, покончила с собой и превратилась в птицу поднебесную! Разве не о силе духа монгольской женщины говорят эти легенды! Но в условиях феодальной Монголии женщины влачили жалкое, безрадостное существование, жили в темноте и невежестве, батрачили на богатеев, утопали во мраке религиозного дурмана. Мало того, хитроумные маньчжуро-китайские эксплуататоры пытались вытравить из сознания женщин стыдливость и благородство, растоптать их душу, развратить корыстолюбием. Чего только ради этого не делалось — слов не хватит!

Китайские торговые поселения, как мухи облепившие Монголию, стали центрами растления монгольских женщин, которых там принуждали торговать своим телом, отравляли опиумом… Прицел был дальний — искоренить монгольскую нацию как таковую. Не вышло! Великая победа Народной революции вдребезги сокрушила коварный замысел китайских колонизаторов, монгольские женщины обрели свободу, стали равноправными гражданами. Перед ними открылся светлый путь к счастливой жизни!

И, по выражению нашего великого Нацагдоржа[72], возродилась природная красота, сметливость и благородство монгольской женщины, которая стала не только матерью, женой, но и хозяйкой всей своей державы.

Больше, чем других людей,

Женщин раньше угнетали.

Ныне красавицы женщины наши

Свободу и счастье навек обрели.

Эта песня постоянно звучала в те дни и в лагере делегаток съезда, и в зале, где он проходил, и на празднично украшенной площади, где состоялись надом и торжества, посвященные 10-летию Народной революции. Слова песни будили в женщинах гордость, звали к новым свершениям. И когда строй делегаток затягивал на марше революционную песню, все воспринимали это как символ возрождения государства.

К празднику было приурочено открытие Центрального театра на Народном стадионе, и в этой церемонии участвовали делегатки женского съезда. «Зеленый купол» — так торжественно окрестили новое здание, возведенное в форме огромной юрты, над которой развевался красный флаг. На кровле одноэтажного крыла, примыкавшего к большому залу с куполом, были укреплены лозунги и транспаранты, приветствующие делегаток съезда, трепетали разноцветные флажки. В самом зале гостей встречало ослепительное сияние множества электрических лампочек, гремел военный духовой оркестр. Было празднично и оживленно. Стены зала были расписаны священным орнаментом, символизирующим долголетие. Когда раскрылся ярко-огненный бархатный занавес, на широкой сцене перед зрителями предстали музыканты в красивых национальных костюмах. На коленях у музыкантов покоились инструменты — морин-хуры, хучиры, шандзы, ёчины. Но вот на середину сцены вышел бледнолицый, худощавый молодой человек в черном европейском костюме и объявил об открытии Центрального театра Народного стадиона. Хорошо поставленным артистическим голосом молодой человек продолжал:

— Мы шлем горячий революционный привет участницам Первого съезда женщин Монголии! Уверены, что вместе с мужчинами, как равные с равными, наши прекрасные женщины сделают все для осуществления великой исторической цели — построения в Монголии социализма, минуя капиталистическую стадию развития. Нам, участникам первого концерта в театре Народного стадиона, особенно приятно выступить перед делегатками женского съезда!

Молодой человек повернулся лицом к оркестру, взмахнул руками, и зазвучала мелодия «Монгольского Интернационала». Его наизусть знали все, и, услышав знакомую мелодию, зал дружно поднялся.

От бедствий и страданий всех избавит

Наш Третий Интернационал… —

звучало под зеленым куполом. От мощных звуков колебались хрустальные подвески люстр.

Сэмджид, Раднаева, Владимир Самарин стояли в первом ряду зала, пели вместе со всеми. Лукавым взглядом Самарин наблюдал за поющей Сэмджид, у которой оказался неплохой голос. «Да, революция — великая сила. Она делает с людьми чудеса, — думал про себя Самарин. — Ведь эти женщины, как рассказывала Рая, еще совсем недавно не только не пели «Интернационал», но даже не знали, что означает это слово. «Наш Третий Интернационал…» Сэмджид хоть и выглядит простой, а девушка умная. Правильно Рая настаивает, чтобы ее отправили учиться».

После общего пения «Интернационала» для собравшихся был дан большой концерт. В ожидании, когда на сцене появится их новая знакомая — Дуламсурэн, Сэмджид и Раднаева комментировали исполнявшиеся на сцене песни и танцы Самарину, который совсем не знал ни языка, ни монгольских обычаев. Конечно, Владимир Самарин слышал и видел много прославленных певцов, певиц и балерин в театрах Парижа, Берлина и Москвы. Но танцы и песни Монголии отличались восточным своеобразием, и ему было интересно познакомиться с древним и столь необычным искусством этого далекого народа. Да и само здание театра, на сооружение которого революционное правительство не пожалело средств, оригинальная архитектура и отделка здания не могли не привлечь его внимания. Театр этот стал символом заботы народного государства о развитии национальной культуры и искусства.

Дуламсурэн вышла на сцену почти в самом конце концерта. Когда она появилась в блеске огней, даже сдержанный Самарин невольно воскликнул по-русски: «Какая красивая девушка!» Раднаева ответила ему тоже на русском языке: «Да, она действительно красивая. Наша находка». В ее словах звучала гордость. Догадавшись по интонации, о чем они говорят, Сэмджид вмешалась в разговор:

— Сейчас она будет петь одну из самых любимых народных песен — «Прелести и грации полна». В этой песне переплетаются монгольские и бурятские мотивы, ни один монгол не может слушать ее без волнения.

Между тем Дуламсурэн в ослепительно голубом дэли, расшитом драконами, с отделкой из золотой парчи, с жемчужными подвесками, в национальной шапочке из красного шелка, напудренная и нарумяненная, выглядела сказочной принцессой, но никак не батрачкой, которую еще недавно притесняли на подворье хамбы Ёндзона.

Ведущий концерта, тот самый молодой человек, громко объявил:

— В сопровождении оркестра народных инструментов выступает солистка театра, делегатка Первого съезда монгольских женщин Дуламсурэн. Народная песня «Прелести и грации полна».

Оркестранты начали выводить любимую всеми мелодию. Дуламсурэн запела:

Ты прелести и грации полна,

Красавица, каких не много.

Смотрю я на тебя, краса и диво,

И наглядеться вдоволь не могу.

Сколько искренности и чувства было в исполнении Дуламсурэн, как звонко и чисто звучал ее голос! Захваченные песней, все затаили дыхание. Голос Дуламсурэн то взлетал высоко, как звук свирели, то внезапно переходил на низкие тона, и становилось страшно, как она не сорвется.

Сэмджид тоже украдкой рассматривала Самарина. Тот весь был поглощен концертом, как, впрочем, и любой человек на его месте, ничего подобного ранее не видевший и не слышавший. Его руки крепко сжимали подлокотники кресла, глаза были устремлены на сцену, и, когда звучавшая оттуда мелодия ему особенно нравилась, в глазах Самарина вспыхивали искры удовлетворения. Тонкие губы время от времени непроизвольно вздрагивали — по-видимому, еще не прошла усталость от долгой и трудной дороги.

Когда Дуламсурэн кончила петь, возбужденная Раднаева стремительно поднялась на сцену, обняла певицу и расцеловала. В глазах у нее стояли слезы, которые она утирала шелковым платочком. Зрители в зале встали.

— Браво! Бис! Еще, еще спой! — раздались голоса, перекрывшие шум аплодисментов.

Так в театре Народного стадиона родилась традиция просить артистов повторять наиболее понравившиеся публике номера.

На «бис» Дуламсурэн спела еще несколько песен, чем вызвала новый прилив энтузиазма у зрителей. Пела она с подъемом, догадываясь, что это начало ее пути в революционном искусстве.

После концерта только и разговоров было, что об успехе Дуламсурэн, о ней самой. Раднаева и Сэмджид отправились за кулисы и застали ее всю в слезах, окруженную артистами. Здесь же суетился и ведущий концерта.

— Отлично, отлично! — то и дело повторял он. — Слезы радости… Что может быть возвышенней!

Подошел и Самарин. Он сразу оценил ситуацию и обратился к Дуламсурэн, как если бы перед ним была одна из прославленных певиц, которых он слышал в Париже или Москве:

— Меня очень взволновало ваше пение. Большое спасибо!

Раднаева тут же перевела слова своего мужа. А Дуламсурэн то плакала, то смеялась. Надолго запомнится ей этот день! День ее второго рождения.

— Я никогда не забуду, что вы для меня сделали, — смущенно пролепетала девушка, обращаясь к Раднаевой и Сэмджид.

Вместе с мужем Раднаева проводила Сэмджид и Дуламсурэн до лагеря делегаток, где Сэмджид на время съезда и праздников поставила свою юрту. Лагерь по указанию Элдэв-Очира усиленно охранялся. Здесь Сэмджид не чувствовала себя ответственным работником, ей все казалось, что она такая же, как все, простая делегатка съезда, что вскоре ее ожидает еще один поворот судьбы, жила с затаенным ожиданием какого-то счастливого случая, который повернет ее жизнь в новое русло. Однако чего она никак не ожидала, так это встретить сейчас своего младшего брата Баатара. Ведя за собой Дуламсурэн, Сэмджид вошла в юрту. Из-за стола поднялся высокий юноша в военной форме. В неярком свете Сэмджид не сразу разобрала, кто это. Сначала подумала, что это солдат из охраны, но потом что-то знакомое почудилось ей в его облике. И наконец она узнала:

— Баатар, братишка!

— Сестра, Сэмджид!

Обняв брата, Сэмджид залилась слезами. Не понимая, отчего она плачет, Баатар прижимал голову сестры к своей груди и, стесняясь присутствия незнакомки, смущенно отводил взгляд от Дуламсурэн. Вскоре Сэмджид успокоилась.

— Как же ты нашел меня, откуда узнал, где я живу? — спросила она брата.

— Видишь ли, из Ундэр-Хана меня довезли на военном грузовике. Со мной ехал какой-то военный, так вот он и сказал, что знает, где тебя найти. Он и привел меня сюда.

Слушая маловразумительное объяснение Баатара, Сэмджид с болью и гневом вспомнила того негодяя, который упрятал брата в тюрьму, чтобы добиться ее благосклонности. В то же время она почувствовала облегчение и радость, что не уступила домогательствам проходимца.

6

Отшумел праздничный надом, продолжавшийся целую неделю, разъехались по домам делегатки женского съезда. Не стало в городе того многолюдья, как в дни праздника. Тише и спокойнее было теперь в столице. Как-то вечером, вскоре после праздников, у Самариных, живших в добротном доме на Водовозной улице, собрались Элдэв-Очир, Сэмджид, Мункэ, еще несколько друзей. Поводом для встречи стал предстоящий отъезд Сэмджид в Москву на учебу. После окончания съезда из числа его делегаток были отобраны около тридцати самых смышленых и бойких. Их решили направить в советское училище, где готовят медсестер и фельдшеров.

Собравшиеся у Самарина и Раднаевой гости сидели за длинным столом, непринужденно переговаривались. Угощенье на столе было не ахти какое богатое, но по тем временам вполне приличное. Гостиная, где расположились друзья, представляла собой продолговатую комнату с двумя окнами. Возле одного из окон стояло пианино. В углу резной буфет черного дерева, за стеклами которого была аккуратно расставлена хрустальная и фарфоровая посуда. Рядом — небольшой столик, сколоченный из простых оструганных досок, на столике — красивая, тонкой работы китайская ваза, монгольские чеканные кувшины, серебряные пиалы, кожаное ведро и другая традиционная утварь. Вдоль одной из коротких стен гостиной — длинная, из угла в угол, книжная полка, тоже из обыкновенных досок. Книги на полке были в основном на русском и французском языках. Остальное пространство на стенах было занято репродукциями картин русских художников, преимущественно пейзажей, и семейными фотографиями в рамках.

Раднаева, на которой было сшитое в монгольском стиле ситцевое платье, то и дело вставала из-за стола, поднося то кумыс, то чай, приготовленный по-монгольски, с молоком. Угощение на столе было русским. Хозяин рассказывал гостям о том, как в двадцатые годы работал под руководством Феликса Дзержинского, боролся с контрреволюцией.

— Много трудностей пришлось нам пережить. По всей России — голод, разруха. Недоставало самых необходимых вещей. Внутренняя контрреволюция, иностранные интервенты из кожи вон лезли, чтобы задушить Советскую власть. Вот вы, пожалуй, вряд ли знаете, что такое настоящий голод. Чтобы обеспечить рабочих в городах продовольствием, мы делали работу, которая не под силу никому, кроме революционеров. Кулачье припрятывало хлеб, враги революции поджигали продовольственные склады, убивали и истязали наших товарищей, недобитые белогвардейцы вредили чем могли. Вы только представьте! Жестокая была борьба, но мы отстояли революцию. И не дай бог вам пережить такое. Поэтому надо быть всегда начеку, не терять революционной бдительности. Феодалы, имущество которых вы конфисковали, никогда не примирятся с этим. Это точно! Уже сейчас то здесь, то там вспыхивают ламские мятежи. Наверняка это лишь первые признаки большой бури.

Говорил Самарин размеренно, тщательно обдумывая слова. Внимательно слушавший хозяина Элдэв-Очир отпил из небольшой пиалы кумысу, внимательно посмотрел в лицо новому своему другу. Потом заговорил:

— Мне известно мнение некоторых товарищей из Исполкома Коминтерна о внутреннем положении в нашей стране. У нас в ЦК отдельные товарищи, особенно Гэндэн, кажется, не очень-то согласны с этим мнением. Мы приложили большие усилия для того, чтобы организовать множество колхозов и коммун, но ничего не делаем, не знаем даже, что делать, чтобы они нормально развивались. В прошлом году этот вопрос обсуждался на восьмом съезде партии, и многие товарищи тогда высказывали сомнение в правильности такой политики. В стремлении преодолеть правый уклон не скатываемся ли мы в левацкую крайность? Примерно так в ЦК думают многие. Революционная работа — дело тонкое. Самарин верно говорит. Мы не боимся контрреволюционных выступлений. Но разве можно примириться с тем, что эти выступления возникают в результате наших собственных ошибок, а в итоге аратские массы дорого расплачиваются за это. Мы правильно сделали, что конфисковали феодальную собственность и передали ее аратам-беднякам. Но вот теперь мы бедняков и середняков без разбору объединяем в колхозы и коммуны. Правильно ли это? Ведь кое-где поспешно созданные колхозы уже начинают разваливаться.

В создании колхозов и коммун Сэмджид приходилось участвовать лично, и ее, естественно, беспокоило, что в последнее время все чаще стали говорить об их неэффективности, о том, что все это было ошибкой. А если это ошибка, то и лично она повинна в ней, хотя и выполняла правительственное задание. Если это перегиб, то в чем состоит его сущность и как его исправить? Ведь совсем недавно, на женском съезде, никто не называл создание артелей ошибкой. Наоборот, многие с одобрением говорили о том, что тысячи и тысячи женщин вступили в колхозы. Эти мысли постоянно мучили Сэмджид, и сказанное только что Элдэв-Очиром вновь возбудило неуверенность, сомнение.

Она взглянула на Мункэ. В последнее время он всячески старался продемонстрировать Сэмджид, что хочет сблизиться с ней. Вдруг Мункэ резко отодвинул стул и, обращаясь к Элдэв-Очиру, заговорил:

— В двадцать девятом мне пришлось участвовать, причем в самом начале, в конфискации феодальной собственности и организации колхозов. Тогда ни у кого не было никаких сомнений. А теперь, выходит, все это — ошибка? И нужно распускать колхозы? Как же мы людям в глаза смотреть будем?!

Элдэв-Очир ответил не сразу. Помедлив, сказал:

— Умение признавать и исправлять ошибки — непременное качество революционера. А тот, кто во что бы то ни стало упорствует, не признает ошибок, тот опасный для революции человек.

Элдэв-Очир встал, подошел к окну. Резко обернулся, хотел что-то сказать, но, видно, передумал, сказал другое:

— Впрочем, довольно об этом. Делу время, потехе час. Рая, сыграйте нам что-нибудь.

Раднаева села за пианино.

— Я сыграю вам «Аппассионату», так называется соната великого немецкого композитора Бетховена. Ее очень любил слушать Владимир Ильич Ленин.

Она положила руки на клавиши, начала играть. Пальцы быстро летали по клавиатуре, и комнату заполнили звуки. То что-то лирическое, задумчивое, то бодро-призывное, возбуждающе-огненное было в музыке, лавиной хлынувшей на слушателей. Через открытые окна она вырвалась на улицу и, казалось, до краев заполнила сияющий над городом, чуть затянутый дымкой небосвод. Удивленно останавливались прохожие, прислушиваясь к необычным для слуха звукам.

Когда Раднаева кончила играть, гости группами в разных концах гостиной продолжили разговоры, обменивались новостями, шутили. Все, как сговорившись, старались оставить Сэмджид и Мункэ наедине. Несколько озадаченная разговором о колхозах, Сэмджид все же испытывала горячее чувство симпатии и благодарности к своим друзьям, образованным и много знающим людям, которые, как она догадывалась, хотели, чтобы и она не была одинокой. И в то же время ей было неловко, она стеснялась своей сдержанности по отношению к Мункэ, к его все более настойчивым попыткам к сближению. У нее не выходил из памяти тот праздничный ужин в Центросоюзе, когда он так ласково обращался к ней: «Сэмджуудэй». Он нравился ей, но настоящей любви не было. Мешала та не забытая до сих пор нежность, которую совсем еще юной девушкой отдала она Очирбату. Сэмджид казалось, что никогда не сможет повториться та первая светлая любовь, тот вихрь не изведанных ранее чувств, грез и надежд и что в будущем ждет ее обычное замужество, продиктованное стремлением поддерживать огонь в очаге, потребностью материнства, продолжения рода.

Мункэ Цеденов чуть захмелел от вина. На лице у него выступили капельки пота, на виске пульсировала голубая жилка. Привычным движением он легонько дотронулся до локтя Сэмджид, посмотрел ей в глаза.

— Я слушал все ваши разговоры, а думал о тебе, Сэмджуудэй, — начал Мункэ. — Это, конечно, хорошо, что женщины в период революции занимаются политикой. Так оно и должно быть. Но я все-таки считаю, что самая лучшая область, где женщины могут быть наиболее полезными, — это просвещение и медицина. Тебе, Сэмджуудэй, теперь надо думать не о прошлой своей работе, а о предстоящей учебе. Перед тобой открывается совершенно новый путь.

— Да я и так уже ни о чем другом не думаю. Очень боюсь, хватит ли у меня способности учиться-то… Я как-то сказала об этом Рае, так она мне чуть уши не оборвала. — Сэмджид негромко рассмеялась.

Сидевшая неподалеку Раднаева услышала последние слова и тоже рассмеялась. Потом уже серьезно сказала:

— Тебе задание, Мункэ: заняться с Сэмджид русским языком. Научи ее пока самому необходимому, чтобы у нее появились навыки. Это поможет ей на первых порах.

— Вот это верно, — вступил в разговор Элдэв-Очир. — Ты, Сэмджид, должна воспользоваться предпочтением, которое доктор оказывает тебе. — И он тоже рассмеялся.

Этот искренний, заразительный смех поднял настроение заскучавших было гостей. Хотя Сэмджид и смутило шутливое замечание Элдэв-Очира, ей было легко и хорошо среди этих милых людей. И она поддержала шутку:

— Да, Мункэ, ты должен хорошо учить меня.

— Ладно, — сразу же согласился тот. — Только предупреждаю: для человека, способного к языкам, на это нужно не меньше десяти дней.

— Боюсь, что способности у меня не ахти какие.

— Ты недооцениваешь себя, Сэмджуудэй.

— Я ведь так мало знаю! Училась всего два года в начальной школе да еще в двадцать шестом окончила партийные курсы. Вот и все.

Мункэ легко встал, наполнил два бокала и один протянул Сэмджид:

— За твои будущие успехи!

— Выпейте, Сэмджид, ну хоть чуточку, — присоединился к тосту Самарин. — За ваши успехи! — Он подошел к Сэмджид, чокнулся.

Когда Сэмджид впервые услышала рассказ Раднаевой о том, как она познакомилась со своим мужем, как они полюбили друг друга, ей даже показалось, что это люди с какой-то особенной кровью. Какая же у них любовь! Какой гармоничный союз! Вот ведь как бывает — эти двое, хоть они и разной национальности, создали семью, и какую крепкую семью! Так, видно, и все многочисленные народы и народности Советской России в огне великой революции выковывают общую необыкновенную судьбу. Каким же замечательным должен быть муж Раднаевой — и внешностью, и характером! Так она думала тогда. А теперь, глядя на него, узнав о нем побольше, поняла, что этот человек, с юных лет вставший под знамя революции, ее верный солдат, голубоглазый сын русского крестьянина Володя Самарин — самый обыкновенный человек, добрый и отзывчивый. Таким он и должен быть! Он учился в Берлине и Париже, выполнял ответственную работу, но остался простым и скромным. И вот теперь он приехал в Монголию, чтобы работать на благо ее народа, делить с ним хлеб насущный, помыслы и чаяния. Думая так, Сэмджид испытывала радостное чувство удовлетворения и успокоенности.

— Мункэ, расскажи мне о себе, — обратилась она к своему соседу.

Тот снова дотронулся до ее локтя, но уже более решительно. Видно, хмель прибавил ему смелости.

— Рассказать о себе? А мне, собственно, нечего о себе рассказывать. Вообще-то я в некотором роде генеральский сын. Отец мой, хоринский бурят, служил в царской армии, оказался одним из немногих, кому удалось дослужиться до солидных чинов. В молодости он учился в Петербурге, в военно-медицинской академии, отличился в русско-японской войне, был награжден, получил генеральское звание. В общем, оторвался от народа. После Октябрьской революции отец подался в Маньчжурию. Я пошел по стопам отца, стал медиком. Но только не повторил его ошибки, а встал на сторону революции. Даже фамилию изменил, теперь я не Цедыпов, а Цеденов. Взял фамилию дяди. Вот и все.

— Ты один сын у отца?

— Есть у меня еще старший брат, Сангарил… Он тоже, как и отец…

— Постой, ты говоришь — Сангарил? Сангарил…

В глазах у Сэмджид потемнело, все расплылось.

— Что с тобой, Сэмджид? Что случилось?

— Да так, ничего. Что-то вдруг плохо мне стало…

— Давайте-ка все выйдем на свежий воздух, погуляем по берегу Толы.

Голос Элдэв-Очира, предложившего погулять, словно донесся откуда-то издалека, глухо и неясно.

7

Баатар и Дуламсурэн шли по берегу Толы. Вокруг все дышало очарованием лета. Горы, степь и ясное небо купались в прозрачном знойном мареве, озаренные лучами солнца. Земля нежилась в этой благодати, подставив солнцу свою богатырскую грудь, покрытую цветным разнотравьем и зеленой порослью деревьев.

Баатар был в новеньком голубом дэли, на голове — военная фуражка. На Дуламсурэн дэли был зеленого цвета, в тон окружающей их природы. Ростом Баатар был не намного выше Дуламсурэн, но сложением крепок, широкоплеч и широкогруд. Ему лишь недавно исполнилось двадцать лет, но даже в походке его чувствовалась недюжинная сила и взрослая основательность. Дуламсурэн станом стройна, гибка и очень женственна.

Баатар то и дело украдкой заглядывал в черные глаза спутницы, и трудно было догадаться, о чем он в этот момент думает. Но у обоих в глазах можно было прочитать ощущение счастья, в них отражалась вся красота окружающего мира, радость и праздничное ликование. Дуламсурэн шла задумчивая, накручивая конец косы на палец. В душе звучала радостная мелодия счастья.

Глубоко вздохнув, Баатар прервал затянувшееся молчание:

— Послушай, Дуламсурэн… — и снова умолк, не зная, что сказать дальше.

— Что ты сказал? — откликнулась она, взмахнув ресницами.

— Погуляем еще?

— Погуляем.

— Смотри, какие там ивы, сплошные заросли…

— А здесь как раз брод на реке.

— Давай доберемся до той вон рощицы, где тополя.

— Давай.

— Искупаемся?

— Ты купайся, а я у воды посижу.

— Знаешь, а ваша Тола тоже красивая река, как и наш Онон.

— Ага. Мы с тобой оба — дети красивых рек. — И она продекламировала:

Тина зеленая в речке растет,

Как хлебная нива, в воде зеленеет…

Потом просто и искренне сказала:

— А твоя сестра Сэмджид — очень хорошая девушка. Она мне как старшая сестра.

— Да, она у нас хорошая.

— Интересно… Вот мы жили-жили, не зная друг друга, и вдруг встретились с ней. Я ведь шагу теперь не ступлю без ее одобрения… Вот и с тобой, не будь ее, могли бы не встретиться.

— Как это не встретились бы… — Огорченный таким предположением, Баатар замолк, губы его дрогнули.

Дуламсурэн горячими ладонями сжала его щеки и, утешая, словно маленького, сказала:

— Сэмджид мне как сестра, и с тобой мы, видишь, встретились.

Баатар улыбнулся. От этого ласкового прикосновения он готов был громко рассмеяться. Весь он был полон любовью к Дуламсурэн, кроме нее, в этот момент не было для него никого на всем свете. Ни о чем больше он не мог думать, только о ней. Лишь с ней одной хотелось ему затеряться в бескрайней степи. Все прошлое: нужда, голод, безрадостное детство, вся жизнь, которую он раньше не понимал до конца, непостижимость окружающего мира, Балджид, по которой он когда-то сходил с ума, все выпавшие на его долю несчастья — ничего этого для него сейчас не было. Была лишь одна Дуламсурэн, которая шла рядом с ним, существовала лишь ее чарующая красота, родное лицо, все ее милые жесты, походка, все-все, чем он сейчас любовался. И казалось, что и в будущем не будет ничего, кроме этого мига нежности и счастья, льющегося через край.

Дуламсурэн, в жизни которой за последний месяц произошло столько событий, и горьких и радостных, чувствовала растерянность. Как только что оперившийся и впервые взлетевший птенец испытывает растерянность, не умея еще как следует спускаться на землю, так и она все еще не могла освоиться в этой новой для нее жизни. Когда в тот вечер после заседания съезда она впервые увидела Баатара, она и думать не думала, что вспыхнет в ней это горячее, обжигающее чувство любви. Но это случилось, хотя и неожиданно, как неожиданно происходят все важнейшие события жизни. Просто пришла ее пора.

На другой день после первой встречи они втроем во главе с Сэмджид отправились в урочище Буян-Уха на надом. Провели там целый день, наблюдая за поединками борцов и скачками. А вечером на извозчике возвращались в город. Вот тогда-то, во время поездки, все и началось. Вода в Толе в тот день значительно поднялась от прошедших дождей, но люди, возвращавшиеся с гулянья, смело переправлялись через реку там, где был брод возле одного из отрогов Богдо-Улы. К несчастью нашей троицы, «карета», в которой они сидели, на самой середине потока наехала колесом на камень, и колесо соскочило с оси. Повозка угрожающе накренилась. Напуганный извозчик-китаец спрыгнул в воду, не зная, что делать с лошадью. Тогда Баатар взял Дуламсурэн на руки и осторожно донес ее до берега. Она даже сапожек не замочила. Потом он таким же образом доставил на берег Сэмджид. Потом, а не сначала!

Сэмджид похвалила тогда брата: настоящий, мол, кавалер. А Дуламсурэн молча, во все глаза, как-то по-иному смотрела на Баатара, который выжимал полы своего насквозь промокшего дэли. Он вдруг показался ей сказочным богатырем. Волнение и трепет охватили девушку. Пришла и к ней любовь. Теперь все это казалось ей каким-то переплетением подлинной жизни и волшебной сказки.

Над склоном горы, куда они забрались, стремительно летали стрижи. Из-под ног время от времени вспархивали жаворонки, сразу же взмывая в небо. И тогда откуда-то сверху, из одной точки, будто птица повисла на невидимой нити, возникала журчащая мелодия пернатого певца. Казалось, весь мир принадлежит лишь им двоим да еще этому неразличимому в небе жаворонку. Но нет. В этот мир проникали и посторонние звуки — приглушенный шум города, голоса живущих в нем людей. И даже эти люди, этот город не были единственными в огромном мире. Как и они, двое влюбленных.

Излучина реки с тополиной рощицей, которую облюбовал Баатар, оказалась очень уютным местечком. Неподалеку от рощицы располагались несколько бедных на вид юрт, пасся скот. И больше вокруг — ни души.

Они расположились в тени под старым раскидистым тополем с искривленными от постоянных ветров ветвями. Взглянули в глаза друг другу, и их губы слились в горячем, упоительном поцелуе. Они забыли обо всем на свете…

Баатар подошел к кромке берега и, оттолкнувшись, прыгнул в прохладную быструю струю. Разгоряченное зноем тело жадно впитывало прохладу. Потом он прыгал и бегал по зеленой луговине, резвясь, как жеребенок. Дуламсурэн наблюдала за ним повлажневшими, утомленными глазами, улыбалась, то расплетая, то снова заплетая свою косу. Наконец Баатар улегся возле нее.

— Дуламсурэн, — чуть внятно прошептал он.

— Да, что? — Она положила ладонь на его мокрый лоб.

— Ты знаешь, что я надумал? Когда Сэмджид уедет учиться, я заберу мать с малышами и поселюсь здесь, в городе.

— Что ж, вполне возможная вещь.

— Думаю, сестра поможет мне найти какую-нибудь работу. Мне ведь безразлично, кем работать.

— Я слышала, требуются рабочие в управлении электросети.

— Вот я и попрошусь туда.

— В любом случае Сэмджид тебе поможет.

— А знаешь, я мог бы пойти работать и на лесозаготовки. Вместе с твоим отцом.

— Эх, не успела я сообщить родителям о новостях. Вот удивятся они, когда узнают, что я теперь не на кухне у хамбы работаю, а солисткой театра.

— Там у вас, на Народном стадионе, не найдется для меня работы?

— Да я не знаю, какая еще работа может быть у нас, кроме как петь или танцевать. Ты сможешь играть в спектакле?

— Нет, не смогу. Лучше я пойду в контору электросети. Надо будет поговорить с Сэмджид.

— А что она сама думает обо всем этом?

— Перед отъездом в Москву собирается побывать в родных краях. И меня хочет взять с собой. А я сказал, что в худон насовсем не поеду, а заберу мать и ребятишек сюда. Правда, она еще окончательно не решила.

— А о нас с тобой что говорит?

— Что она скажет? Просто ничего не говорит.

— О, я знаю — она одобряет наши встречи, переживает за нас.

— Слушай, Дуламсурэн!

— Да, слушаю.

— Знаешь, что я скажу сестре? Скажу, что в худон не вернусь, а поступлю здесь на работу, заберу мать и малышей и женюсь на тебе. Не возражаешь?

— А она согласится?

— Сэмджид поймет меня. В худон я все равно не вернусь. А если… Нет, ни за что не поеду! Ведь там на меня коситься будут — в тюрьме сидел…

Они замолчали. Снова заговорила Дуламсурэн:

— Что-то я не совсем поняла тебя, Баатар. Кто на тебя будет коситься? Разве ты преступник?

— Конечно, я преступник, самый что ни на есть… — Он закрыл лицо руками, готовый заплакать.

— Что ты сказал? — испуганно встрепенулась Дуламсурэн. — Что это ты говоришь? Успокойся. Не надо, милый! — Она наклонилась, прижала горячую щеку к холодному лбу Баатара, погладила по груди. От ее прикосновения Баатар как бы очнулся, взял себя в руки. Он лежал, глядя в ясное небо, по которому плыли облака, совсем маленькие, размером с ладонь.

Со склона горы, где они расположились, было видно, как связка плотов с трудом преодолевала пороги на реке и плотогоны, перекликаясь между собой, налегали на весла. Они, казалось, совсем не замечали Баатара с Дуламсурэн. Вглядевшись в плотогонов, девушка вдруг неуверенно воскликнула:

— Да это же вроде мой отец!.. — И она набросила на голову платок, чтобы ее не узнали.

Когда плоты поравнялись с Дуламсурэн и Баатаром, один из плотовщиков, загорелый, как бронзовая статуя, шутливо крикнул парочке:

— Эй, вы! Неплохо там устроились?

Плот проплыл дальше, а Дуламсурэн, думая об отце, еще долго махала рукой вслед удалявшимся плотам.

— Знаешь, Баатар, ты спроси Сэмджид, не будет ли она против, если мы с тобой съездим к моим родителям. — В ее голосе звучали просительные нотки. И Баатар, влюбленно глядя на девушку, ответил:

— Конечно, мы это сделаем. Мне обязательно надо познакомиться с твоими родителями.

8

В приононской долине прошли затяжные дожди, дороги развезло, и поэтому Сэмджид пришлось оставить машину в сомонном центре. Машину для перевозки матери с ребятишками она выпросила в «Монголтрансе» и почти пять суток добиралась на ней до Онона. Несколько раз машина «садилась» в особенно размытых местах. Сэмджид измучилась порядком. От сомонного центра решила ехать на уртонном коне. Наконец добралась до переправы через Онон — и снова препятствие: река разлилась, вброд не сунешься. На обоих берегах скопилось много народу, и старик перевозчик на плохоньком пароме, не успевая передохнуть, сновал от берега к берегу, перевозя путников.

В ожидании, пока подойдет паром с пассажирами с того берега, Сэмджид привязала коня к дереву, уселась в тени. «Онон! — пронеслось в мыслях. — Чуть ли не с детства знакомая, родная река! Каждый раз встреча с тобой как встреча с близким человеком после долгой разлуки».

Не умещаясь в привычном русле, широко разлилась река, кипит и пенится поток на стремнине — он то и дело будто в нетерпении меняет направление, норовя ускорить свой бег, играючи несет и ворочает огромные вздыбленные лесины. Мрачноватое зрелище, но величавое! И радостно на душе от новой встречи с любимой рекой! «О мой прекрасный Онон! — снова и снова повторяла про себя Сэмджид. — Вот уже восемь лет, как я впервые увидела тебя. Восемь лет! Какая же я была тогда юная. Как в песне поется: «Родину вспомню — и годы забуду…» Будто вчера покинула я эти места. А Онон все такой же, как и восемь лот назад. В то лето с матерью и младшими братьями и сестрами как раз на этом перевозе переправлялись мы через Онон, по пути в монастырь Ламын. Здесь впервые увидела я Очирбата. Разве думалось тогда о большой любви и о страшном горе, которые пришли потом! Забитая и нищая, совсем не знавшая жизни девчушка, разве думала я, что стану человеком и вернусь на Онон, чтобы посидеть на берегу в одиночестве перед поездкой в далекие-далекие края».

Подошел паром. Сэмджид деловито завела на него коня и собралась было переносить седло и другую поклажу. В это время ее окликнул кто-то из толпы прибывших с того берега.

— Эге, Сэмджид, ты ли это?

Она обернулась на оклик и сразу узнала Чойнхора. И опять возникло у нее ощущение, что видела его лишь вчера. Чойнхор подбежал к Сэмджид, сжал ее руку.

— Откуда ты, Сэмджуудэй? Как здоровье, что нового? Ну, рассказывай! — По всему было видно, что он искренне рад встрече. Сэмджид передалась эта радость, на сердце потеплело.

— Вот удивительная встреча! — воскликнула она. — А ты совсем не изменился. Все такой же. Далеко ль направляешься?

— В монастырь Ламын. Тесть мой при смерти, просил, чтобы лама-наставник приехал.

— Подожди, кто же это твой тесть-то?

— Как, разве ты не знаешь? Дядюшка Дунгар. Ведь я все-таки женился на Балджид. Не слыхала? Впрочем, откуда же тебе знать об этом.

— Так, значит, тесть умирает?

— Ага. Давно уж он ждет смерти, видно, зажился на этом свете. Тут как-то схватило у него сердце, он и слег. Да больше не встает.

— А теща-то, Хандуумай, здорова ли?

— Здорова, что ей сделается. Все гадает, какой будет судьба мужа в будущей жизни. А Балджид, бедняжка, совсем извелась. Того и гляди сама свалится.

— Что еще новенького в наших краях?

— Да вроде ничего особенного. Вот разве что колхоз наш распускают…

— Как это распускают, почему?

— Пришло распоряжение аймачного управления. Говорят, что создание колхозов — это левацкий уклон.

При этом известии Сэмджид совсем расстроилась. И было отчего. Неужто и впрямь колхозы и коммуны, в создании которых она сама активно участвовала, оказались нежизнеспособными? Кое-где араты выражают открытое недовольство нововведением, выходят из коллективных хозяйств. Все больше разговоров о левацком уклоне. Дошло до того, что кое-где местные власти издают распоряжения о их роспуске. Об этом знают в центре, но официальной оценки этим фактам не дают, всё спорят да дискутируют, перекладывая вину друг на друга. Это давно волновало Сэмджид. А тут еще такая новость из родных мест, где колхоз создавался с ее участием.

— Так вы с Балджид, значит, поженились? — Сэмджид задала этот вопрос, чтобы отвлечься от невеселых дум.

— Ага. А я слышал, вашего Баатара освободили и он будто бы подался в город. Конечно, с ним тогда слишком сурово обошлись. Я ведь тогда на следствии показал, что вся эта история случилась по пьяному делу, что парень осознает свою вину. А меня же и обругали за это. Дескать, человек выступил против коллектива, против колхозов и коммун. Это, мол, дело политическое, а ты выгораживаешь. Жаль, что все так получилось. — В голосе Чойнхора звучало неподдельное сожаление, и он ждал, что ответит на это Сэмджид. Она же, молча выслушав, просто сказала:

— Да, Баатара освободили, и он приехал в столицу, работает в управлении электросети. А я вот скоро еду в Москву, учиться. Сейчас приехала, чтобы забрать мать с младшими в город. Как они там поживают?

— Ничего себе, живут. Ребята растут работящие, матери помогают. В общем, не хуже других. Очень ждут, когда навестишь их.

У Сэмджид перехватило дыхание.

— Ну конечно, заждались, родные мои… — Она опустила глаза. — Чойнхор, помоги-ка занести на паром пожитки.

Старенький паром тронулся, и тотчас бурливая река набросилась на него, раскачивая утлую посудину. У Сэмджид закружилась голова, и она старалась не смотреть на воду — уставилась на рощицу на том берегу, крепко держась за перила парома. Холодные брызги падали на судорожно сжатую руку, но она не отняла ее. «Скорее бы», — проносилось в мозгу…

Почти уртон пришлось ей ехать от Онона до кочевья матери. Уже на закате вдали показались очертания знакомого летника на Нугастае. Сэмджид азартно, как в детстве, хлестнула коня, все в ней заныло от неизъяснимого чувства родины. Уставший конь не прибавил рыси, пришлось смириться с его размеренным, неторопливым шагом. Вот наконец и дома. Мать, сестра, что постарше, и младший братишка были в небольшом загоне, доили коров. С лаем бросилась на Сэмджид небольшая лохматая собачонка с торчащими ушами. Раньше этой собаки не было. Сэрэмджид обернулась на лай, перестала доить. Увидев дочь и не узнав ее, удивилась: кто это, мол, вдруг заявился прямо к коровьему загону? А та, не слезая с коня, рассматривала свою старушку мать, не в силах заговорить. Первой гостью узнала сестра.

— Мама! — закричала она. — Это же наша Сэмджид!

Мать чуть подойник не выронила от радости. Встала, подбежала к Сэмджид.

— И вправду, ведь Сэмджид приехала! О боже! Какая радость-то! — причитала она, чуть не плача.

Сэмджид спешилась, всматриваясь в морщинистое лицо еще более поседевшей за последние два года матери. Не выдержав, она расплакалась, прижавшись к ограде загона. Мать всплеснула руками, стала ладонями гладить лицо дочери.

— А ты почему одна? Баатар-то что ж не приехал? Ну, рассказывай, как вы там.

А сестренка, размахивая руками, с криком: «Сэмджуудэй приехала!» — бросилась к ручью, где на берегу играли другие малыши. Сквозь слезы Сэмджид поспешила успокоить мать:

— У Баатара все хорошо, он остался в городе, работает, а я приехала за вами.

— За нами? Куда ты хочешь нас забрать? Значит, у Баатара все хорошо? Ну, слава богу. Если у тебя и Баатара все в порядке, я согласна с вами хоть на край света. — Мать еще не совсем понимала, что задумала дочь. Что может быть выше радости, которую испытывает мать, получив известие о том, что дети ее здоровы, счастливы, что все у них благополучно!

Сэмджид выложила привезенные из города гостинцы — конфеты, печенье, угостила всех. Допоздна сидели они в тот вечер. Сэмджид пришлось ответить на тысячи вопросов, которыми забрасывали ее мать и ребятишки. Хорошо ей было в родительской юрте, сидеть и разговаривать с самыми близкими на свете существами, с которыми связывала ее нить единокровного родства. И в то же время Сэмджид не оставляло грустное чувство, что отрочество, его маленькие радости и огорчения — все это ушло безвозвратно, впереди — не очень-то ясное будущее. Время неумолимо — вот и мать уже совсем старенькая стала. Но ей еще жить и жить, заботливо опекаемой повзрослевшими сыновьями и дочерьми.

Однако самым затруднительным оказалось получить согласие матери перебраться из родных мест в столицу. Вначале она — то ли не желая обидеть старшую дочь, то ли в сомнении — от предложения переехать в город не отказалась. Но когда детишки уснули, твердо сказала: не поеду. Поживу пока здесь, а вот когда вернешься после учебы, там видно будет. Больше об этом мать и говорить не хотела. Сказала только, что было б лучше Баатару вернуться домой, заниматься по-прежнему скотоводством. Сэмджид терпеливо объясняла матери, почему Баатар не хочет возвращаться. А то, что он станет в городе рабочим, ничуть не зазорнее, чем быть скотоводом.

— Он, кажется, жениться собирается, невесту нашел в городе, — продолжала Сэмджид.

Но мать не соглашалась ни с какими доводами. У нее было твердое предубеждение против города. Видя, что ее настойчивые уговоры огорчают мать, Сэмджид не знала, как ей быть. Всю ночь она не могла уснуть от навязчивых, тревожных дум.

На следующее утро Сэмджид встала, когда солнце поднялось уже довольно высоко. Не успела умыться — на пороге появилась Балджид.

— Здравствуй, Сэмджуудэй! — только и сказала та. И расплакалась.

Сэмджид, чувствовавшей себя значительно старше и опытней, пришлось выступить в роли утешительницы.

— Да не плачь ты. Перестань же, Балджид.

Зная, что у подруги при смерти отец, Сэмджид старалась говорить помягче, сочувствуя чужому горю. Два года назад Балджид была совсем другой. Сейчас она на сносях, девичья красота ее померкла, на лице проступили пятна. Да и былой уверенности в себе, когда-то признанной красавице, не осталось. И все же на вид она была совсем еще девочкой, даже странным казалось, что у нее вот-вот будет свой ребенок.

— Я встретила Чойнхора на переправе через Онон. Что отец-то, как он? Плохо?

При напоминании о свалившейся на нее беде Балджид снова заплакала. Из глаз, каких-то испуганных и кротких, совсем не таких, как прежде, текли слезы, и она смахивала их ладонью.

— Очень плох. Совсем плох. Вот узнал, что ты приехала, просил, чтоб зашла, проведала. Ты навести его, Сэмджуудэй. — Она умоляюще склонила голову.

По дороге на родину Сэмджид часто вспоминала, что именно из-за Балджид ее брат попал в беду, думала, что при встрече выскажет ей все, что об этом думает. А вот встретились, и даже мысль такая не пришла ей в голову.

Старик Дунгар действительно был плох. Он лежал на низеньком деревянном топчане с приподнятым изголовьем. Изъеденная гнойными язвами грудь была открыта, на ноги наброшена какая-то поношенная одежонка. Язвами было покрыто и лицо, в уголках глаз — комочки подсохшего гноя, веки посинели. Когда Сэмджид вошла, старик поднял руку, оттянул вниз веко. Лицо его исказилось, он что-то хотел сказать, но не смог.

К больному подбежала Балджид:

— Отец, это Сэмджуудэй. Пришла навестить тебя. — Она пододвинула к топчану колченогую табуретку. Сэмджид села, взяла больного за руку. Рука была холодна как лед. Только тут почувствовала она тяжелый запах болезни и умирания. В юрту вошла Хандуумай, мать Балджид, совсем не изменившаяся за прошедшие годы. Сверкая в улыбке своим золотым зубом, она проговорила:

— Ты подальше сядь-то, Сэмджид. Уж больно тяжелый дух от него, тебе непривычно. — В ее голосе не чувствовалось никакого сожаления или сострадания к больному.

— Замолчи! — сердито отозвался старик. И, обращаясь к Сэмджид с трудом произнес: — Кончается мой век, дочка, вот жду своего часа. А ты-то как, по казенному аль по своему делу приехала?

— По своему. Собираюсь в Советский Союз, учиться.

— Это правильно, Сэмджид. Поезжай, учись хорошенько. Кто ищет счастья в своей норе, тот его не добьется. А мне вот конец приходит. Такая уж доля: вместе со старой жизнью и я ухожу.

Старик неожиданно захрипел. Губы посинели, на лбу выступил пот. У Сэмджид даже промелькнула мысль, что он умирает. Но Балджид, кажется, не особенно испугалась. Она достала бутылочку какой-то коричневой жидкости, налила в ложку, побрызгала больному на грудь. Хандуумай как ни в чем не бывало сворачивала цигарку.

— О господи, вот беда-то. Что ты будешь делать! — Однако в голосе старухи не было ни тени сожаления об умирающем муже, скорее недовольство из-за причиняемого им беспокойства.

Дунгар лежал тихо, видно впал в забытье. Но вот он глубоко вздохнул, сжал ладонь в кулак, слабо стукнул себя в грудь. Веки глаз затрепетали, это больной попытался открыть их.

— Счастливого пути тебе, Сэмджид. Учись хорошенько. Не забывай Балджид, дочку мою единственную.

Он снова закрыл глаза. Потом поднял руку, пошарил на прикроватном столике, нащупал кожаный мешочек. Достал из него золотую монету русской чеканки, протянул Сэмджид:

— Вот тебе мое благословение. В добрый путь. Как принято в наших краях у стариков. Эх, пожить бы еще… — Он снова зашелся кашлем.

Испуганная Сэмджид взяла монету.

— Прощайте, дядюшка Дунгар. Живите долго.

Заплаканная Балджид снова принялась кропить отца коричневым снадобьем. А Хандуумай, удобно устроившись на кровати, казалось, не проявляла никакого интереса к происходящему…

На перевале возле обо Сэмджид спешилась, села, оглядывая окрестности. Восемь лет назад здесь погиб Очирбат. Сколько же людей прошло за века по этому хангайскому перевалу, мимо этого обо! Каждый путник добавлял к груде камней свой камень, и выросла та груда выше всадника на коне. Кто-то воткнул в каменную груду жерди, развесил на них пучки конского волоса, флажки, ленты, лоскутки ткани. А у подножия обо на большом плоском граните было набросано множество подношений — медные монетки, папироски и спички, кусочки борцога[73], конфеты. То ли это дань невидимым духам гор, то ли знак почитания окрестных гор и рек, но все эти жертвенные приношения положены путниками по незапамятной народной традиции.

Сэмджид сунула руку за пазуху, ища, что бы положить к обо. Рука нащупала платок, в уголке которого была завязана подаренная Дунгаром золотая монета. Она не раздумывала о том, что это немалая ценность. В голове была лишь мысль о том, что обо хранит память об Очирбате, и она бросила монету в кучу медяшек.

— Прощай, любимый! До свиданья, родина! Счастливо оставаться, мама и братья с сестрами. До свиданья, Онон!

Пер. Е. Демидова.

МЫ С КУЛАН