ь ее многолетней культурой, то и затраты труда, естественно, уменьшатся». Он сказал то, что и не каждому ученому придет в голову. Профессор был приятно удивлен. У нею сразу поднялось настроение, и он подумал: «Вот такие-то мысли дороже золота стоят».
Если бы какой-нибудь студент ответил так на экзамене, то он, не задумываясь, поставил бы ему «отлично» — пусть даже он не ответил бы ни на один вопрос из билета. Без всяких сомнений поверил бы в его призвание. А тут столь дерзкую мысль высказывает не студент, а выпускник школы. Да ведь этот паренек — просто находка!
Именно эта проблема обсуждалась на симпозиуме, в работе которого профессор только что принимал участие. И он как бы заново почувствовал себя в зале заседаний, в самом центре горячей дискуссии, развернувшейся среди ученых из многих стран. Не одну бессонную ночь провел профессор Дондок, думая над этой идеей. И он, конечно же, не ожидал, что какой-то сельский паренек тоже может размышлять об этом. Наверное, любой бы удивился не меньше профессора.
— И как же у тебя родилась эта идея? Может, ты где-нибудь о ней прочитал? — поинтересовался он.
Зорикт так же несмело начал рассказывать:
— Учитель, это вот как случилось… — Он немного помолчал и снова продолжил: — Когда я учился еще в седьмом классе, перед весенним севом я несколько дней пахал землю вместе с отцом. И мне стало очень жалко не только своего отца, но и вообще всех трактористов. Представляете, им приходилось работать днем и ночью, иногда и поесть как следует было некогда. На весеннем ветру поднималась такая пыль, что ничего не было видно кругом… Случались и перебои с бензином, ломался трактор. Однажды мой отец прямо за рулем задремал. Я попросил тогда его: «Папа! Ты отдохни немного, а я вместо тебя попашу». Но он сказал мне: «Ничего, сынок! Сейчас все будет в порядке…» Остановил трактор, попросил принести ведро холодной воды, потом облился ею и стал пахать дальше. Вот тогда-то вдруг мне и пришла в голову эта мысль. Утром я рассказал о ней отцу. Он улыбнулся: «Интересно задумал… Но, наверное, что-нибудь да не получается, иначе бы ученые мира — их ведь тысячи — давно такую пшеницу вывели…» Он подтянул гайку у лемеха, сел за руль и сказал: «Кто знает, может, сын у меня вырастет и сделает открытие». Наверное, отец так сказал, чтобы не обидеть меня, но с тех пор я начал интересоваться растениями, — закончил Зорикт.
«Да! Только труд может рождать новые мысли и идеи. Только он дает крылья мечте и смелым дерзаниям! Если бы этот паренек не испытал всего, о чем здесь рассказал, то, возможно, за всю свою жизнь не додумался бы до этой прекрасной мысли. Все самое лучшее в мире имеет обыкновение рождаться от любви к ближнему. Вот и у этого паренька… Сначала к отцу, потом ко всем трактористам…» — думал профессор. Затем заговорил, обращаясь к Зорикту:
— Когда-то Мичурин писал, что превращение зерновых в многолетнюю культуру — замечательное дело, что это произведет переворот в сельском хозяйстве… — Он уже не мог остановиться и рассказал Зорикту вкратце о том, что говорилось по этому поводу на симпозиуме. Но ему почему-то стало неловко. Возможно, от того, что он так долго беседовал, словно с большим ученым, с каким-то выпускником средней школы, хотя даже не удосужился сначала поговорить со своими коллегами. Потом он пристально посмотрел на паренька и сказал:
— Ты очень интересно мыслишь, и я во что бы то ни стало постараюсь отправить тебя учиться по избранной тобой специальности.
Сам же стал мучительно думать: «Вместо кого же?» Он размышлял над этим несколько дней и в конце концов остановился на… своем сыне.
Дондок как свои десять пальцев знал сына. Да и как он мог не знать Ульдзия! Он ведь с пеленок растил и воспитывал его. Нельзя сказать, что отец не старался направить его по своим стопам, но из этого ничего не получалось: сын проявлял глухое равнодушие к его стараниям. Приходилось чуть ли не заставлять его брать в руки учебник по биологии, и только благодаря этому он по ней имел тройку. Зато он очень любил литературу и интересовался ею. Сделав уроки, только тем и занимался, что читал. Читал запоем и понимал толк в книгах. Вот и сейчас он лежит с толстой книгой в руках. «И надо же было им в мое отсутствие додуматься до такого…» — никак не мог успокоиться профессор.
Но жена была тут как тут:
— Ну что ты молчишь? Язык отнялся? Да я насквозь тебя вижу.
— Чего уж тут видеть. Действительно, все очень сложно. Надо хорошенько подумать, прежде чем принять решение. Речь ведь идет не только о человеческой судьбе, но и о будущем страны, в конце концов…
Однако жена резко оборвала его:
— Ну конечно, что ты еще можешь сказать? Теперь каждый старается отправить своих детей за границу, чтобы они получили достойное образование, а у тебя все не как у других… Все на свой лад переиначил… Надо же, поддержал какого-то совершенно незнакомого паренька! — выпалила она то же, что твердила уже несколько дней кряду.
— Цэрма, дорогая моя! Да что вы все «заграница» да «заграница»! И что за мода пошла такая? Ведь должен же в этом быть какой-то смысл. Ну допустим, что сын поедет за границу, но ведь я, как отец, хорошо знаю — он не осилит эту науку. В лучшем случае протянет полгода и вернется домой. Более того, он вот так будет у нас метаться и в конце концов окажется у разбитого корыта. Он не только себе, но и другому закрывает дорогу… Тот-то очень любит биологию, разбирается в ней. Разве можно так?
— Ну и пусть бы исключили. Исключают же других. По крайней мере он бы мир увидел, а потом можно было бы у себя где-нибудь устроить.
— Разве можно так транжирить государственные деньги? — попытался аргументировать свои доводы Дондок.
— В справедливость захотел играть? Так я тебе и поверила! Ты думаешь, я ничего не знаю? Мне твоя тайна давно уже известна. Конечно же, ты не мог не похлопотать за того паренька. Ты еще с молодых лет чуть что старался ездить в те края. Ты же месяцами пропадал там. Я знаю, где собака зарыта!
— Правильно, ездил. И что же из этого? Моя работа была связана с этим краем. И сейчас тоже. Там начиналось мое будущее, там я копался в земле — вот и стал ученым…
— Ну и хватанул же! Если бы там была твоя родина, еще куда ни шло, а копаться в земле ты мог где угодно. Не хочешь ли ты сказать, что там какая-то особенная земля, что на ней свет клином сошелся?
— Ну какое тебе дело до этого? — удивился Дондок.
— Значит, есть дело, если я говорю. Вот и выплыло наружу твое распутство тех лет. Все очень просто: ты сообразил, что тот паренек — сын твоей давней любовницы! Я говорю это тебе прямо в лицо. Я не смогу больше с тобой жить! — заключила она и принялась швырять в него книгами.
— Кто же тебе мог такое сказать? — еще больше удивился Дондок.
— Пусть даже никто и не сказал. Я сама уже много лет знаю об этом. У тебя ведь все написано на лице. Вот и сейчас… А иначе зачем ты перед этой поездкой был там? Бесстыжий! — И она разрыдалась.
— Ну и что же, что я ездил? Я ведь не отрицаю.
— Конечно же, специально ездил. Тебе надо было обсудить с ней, как его отправить за границу. Думаешь, не знаю? Ты все правильно решил: делай, делай его своим преемником, но учти, что теперь мой сын — не твой, и я тебе не жена. С сегодняшнего дня эта квартира не твоя. Тебе и без нас будет хорошо с твоей тайной женой. Хватит с меня того, что ты столько лет меня унижал!
— О чем ты говоришь? Постыдилась бы сына. Что он может подумать? — Дондок закрыл дверь в комнату сына.
— Пусть, пусть все услышит! Ты же любишь говорить людям правду, а чего теперь испугался? Боишься правды о себе? — И она настежь открыла дверь, которую только что закрыл Дондок.
Профессора оскорбила несусветная ложь, которую несла жена. «Зачем ей это нужно? До чего только можно договориться… Я же старался для них. В любую погоду, не жалея себя, пропадал на поле, иногда целыми месяцами. Все делал ради их благополучия. И вот чем мне теперь платят, — мрачно размышлял он. — Если бы я сидел в городе, то ничего бы не добился. Да и Цэрма не стала бы такой, какая она теперь. Столько лет прожил с ней вместе, а сути ее, оказывается, до конца и не постиг. Если бы не мое имя и не мои успехи, она бы наверняка уже давно ушла от меня…» — От этих мыслей его всего передернуло.
— Вот все твое состояние! — кричала она, продолжая швырять на пол его книги, папки.
Несколько дней терпеливо молчавший, как тот каменный лев, Дондок вспылил. Он не смог сдержать себя, глядя, как самые любимые его книги летели на пол. В другой раз он бы, наверное, стерпел все. Время бы стерло обиды, и жизнь вернулась в нормальное русло. Ведь и раньше подобное случалось, хотя в последнее время она и поутихомирилась; возможно, возраст сыграл свою роль. Но сегодня Дондок тоже был взбешен. Так безжалостно обойтись с книгами — этого он вынести не смог и решил спросить у своей жены:
— Значит, тебе ничто не дорого из нашей многолетней совместной жизни, так тебя прикажешь понимать?
— Да, да! Я очень сожалею, что столько лет жила с таким человеком, как ты! — со злобой ответила она.
— В таком случае сложи у дверей мои самые необходимые книги. Завтра я их заберу, — сказал он, взяв свой портфель, и собрался уходить. Услышав, что отец собирается уходить, сын растерянно выбежал из комнаты, но ничего не сказал. То ли не нашел нужных слов, то ли, поверив матери, был в обиде на отца. Профессор еще постоял немного, потом повернулся, вышел. И в том, как он ушел, было что-то заставившее сына и жену почувствовать — он никогда не вернется. С молодыми супругами такое случается часто: сегодня уйдет, чтобы завтра возвратиться. И с ними раньше бывало такое. Но сейчас каждый понимал, на что он идет.
После ухода Дондока не только в его квартире, но и во всем доме установилась необычная тишина. На сей раз ему посчастливилось избежать людских пересудов: дом пустовал — все были на своих дачах.
Профессор Дондок переехал к младшему брату, который жил далеко на окраине города. Лишь на другой день, как и обещал, заглянул к себе, взял кое-какие вещи, самые необходимые книги и ушел. Сына он не застал дома, а жена отнеслась к нему как к совершенно незнакомому человеку.