взгляде профессора был укор: «А, это ты, который не сдержал своего слова и не оправдал моих надежд…» Для этого, конечно же, у него были веские основания. Я ведь тогда сам говорил, что хочу работать над этой проблемой. Профессор, видимо, ничего не забыл.
Но и я не сидел сложа руки. В студенческие годы писал курсовые работы исключительно по этой теме, да и диплом защитил по ней же. В характеристике было прямо сказано, что у меня большие задатки для научной работы в этой области: о более лестном отзыве вряд ли можно было и мечтать. И рассказать бы мне обо всем профессору, но у меня не хватало смелости Я почему-то боялся даже заикнуться о своей работе. Так продолжалось довольно долго, пока однажды он сам не пригласил меня посидеть у него дома вечером. Жил он недалеко от нашего института, можно сказать, по соседству. Там в основном жили одинокие или молодые преподаватели, не успевшие обзавестись семьей.
После занятий я направился к нему. Профессор ждал меня. В квартире оказалась одна-единственная комната, да и то небольшая. Три стены были заняты стеллажами. И столько я увидел на них редких и интересных книг по растениеводству, что у меня глаза разбежались. Старинный коричневый стол… Старый потертый диван… Он служил ему и кроватью и креслом — лучшего нельзя было придумать для такой маленькой комнаты. Вот и вся обстановка. Несомненно, он жил здесь один: ничто не выдавало присутствия в этом доме женской руки. Я никак не предполагал, что профессор живет так скромно, и, видимо, поэтому меня охватила жалость к нему.
Чего я ожидал, направляясь к нему? Что у него наверняка четыре-пять комнат. В какой же из них живет сам профессор? Логично предположить, что старый человек должен выбрать солнечную сторону… Какая у него жена, дети? Не затоптать бы их блестящий паркет… У порога я долго вытирал ботинки.
Старик усадил меня в кресло у стола и отодвинул рукопись. Мы сразу же заговорили о деле. Я рассказал ему о своей дипломной работе, посвященной проблеме превращения простой пшеницы в многолетнюю культуру. Он оживился и стал интересоваться работами советских ученых, в частности Николая Васильевича Цицина. Я подробно изложил ему все, что знал. В том числе и об успешных экспериментах по превращению ржи в многолетнюю культуру. Профессор внимательно слушал меня, потом сильно заинтересовался Triticum agrapyrotriticum на начальной стадии эксперимента.
— Так ты встречался с Николаем Васильевичем? — спросил он, и я почувствовал себя неловко: видно, он сам давно мечтал о встрече с Цициным. Что и говорить, Цицин был светило — академик, лауреат Государственной и Ленинской премий, почетный член академий многих зарубежных стран. Я вспомнил, как он однажды выступал у нас в университете: очень веселый и остроумный человек с седой головой и густыми черными усами. — Хотелось бы с ним лично встретиться, — заключил профессор.
Просидели мы с ним до полуночи, но он ничего не сказал мне о своей личной жизни. И после ничего не говорил. И если бы не случай, то я бы, может, до сих пор ничего не знал.
Прошел год, как я начал преподавать в институте. И вот однажды вызывает мепя декан, чтобы представить мне незнакомого молодого человека: «Корреспондент газеты, хочет побеседовать с тобой». Помню, в деканате никого не было, и нам никто не мешал. Он интересовался всем, что и положено в таких случаях любому журналисту: моей биографией, учебой в университете, работой, трудностями, какие я испытываю как молодой преподаватель, — и все записывал в свой блокнот. Я же старался изо всех сил и отвечал подробнейшим образом.
Вопросы у него уже, видимо, иссякли, и он замолчал. Потом вдруг спросил:
— Не расскажете ли теперь о трудностях, с которыми столкнулись при поступлении в институт?
Поначалу я очень удивился — откуда же он знает о моей истории, — но потом рассказал ему обо всем, что со мной тогда случилось. Он быстро записал мой рассказ и улыбнулся.
— Вот вы меня не узнаете, а я вас узнал.
Но я действительно не знал этого человека. Изо всех сил пытался вспомнить, но так и не вспомнил. Только предположил, что мы встречались с ним где-нибудь в Москве: он вполне мог учиться в одно время со мной на факультете журналистики.
Я честно признался, что не узнаю его. Он снова улыбнулся.
— Со времени нашей встречи прошло уже много лет, но вы сейчас все вспомните. Мы с вами были соперниками, когда решалось, кому ехать на учебу за рубеж…
И я вспомнил все, вплоть до того, как он вдохновенно отвечал на вопрос, на который я не смог ответить… Вспомнил и о том, как искал с ним встречи уже в Москве, и подумал: «Почему же он не поехал на учебу? С такими способностями он давно бы уже сделал какое-нибудь открытие. А он, видите ли, заделался корреспондентом. До чего же сложна и непонятна жизнь». Потом я спросил у него:
— Почему же вы не поехали в Москву? У вас ведь были прекрасные знания по ботанике…
— Сейчас мне нечего от вас скрывать: то были сплошь фальшивые знания. Я тогда целую неделю зубрил описание того злополучного цветка и, как только вышел из аудитории, сразу же о нем забыл.
— Неужели про хар-лантанз забыли?
— Забыл, конечно. Ничего не осталось. Если бы я с такими знаниями поехал вместо вас…
…Мои мысли прервал радостный крик Тани:
— Смотрите, папа, мама!
Вдоль железной дороги гнали стадо верблюдов.
— Мама! А почему этот человек не боится верблюдов?
— А чего ему бояться. Верблюды ведь домашние животные. Твоя бабушка разве боится своих кур? Так и он.
— Курица ведь маленькая, а верблюд вон какой большой. Аж страшно. Курицы и я не боюсь. А верблюда можно погладить, как лошадь?
— Конечно.
— Вот бы его погладить… А он не будет кусаться?
— Отчего же.
— А ты, мама, гладила его?
— Нет, не гладила.
— Откуда же ты знаешь, что он не будет кусаться?
— В кино ведь на нем даже ездят.
— Да? Правда ездят? А как же они на него забираются? Наверно, есть специальная лестница…
— Вот так придумала, доченька, — сказала Наташа и обратилась ко мне: — Расскажите ей, пожалуйста, как на него садятся.
Я рассказал Тане все что знал. Она слушала меня не мигая, потом заговорила сама:
— До чего интересно! Как же они заставляют его лечь? Так хочется на нем покататься. Плохо, что нельзя остановить поезд, где захочешь. Больше уже не увижу верблюдов. — У нее навернулись слезы.
— Еще сколько раз увидишь… И ездить научишься. Сфотографируешься верхом на верблюде и отправишь фото бабушке, — успокоил я ее.
От радости она запрыгала.
— Как здорово! И подружкам своим пошлю.
— Иди теперь к папе и расскажи ему о своих новостях. Да, мы уже подъезжаем, бантики свои не забудь завязать, — сказала ей мать.
Наш экспресс сбавлял скорость. Мы уже были в черте города.
Я снова вернулся к своим воспоминаниям… Тот корреспондент оказался сыном старого профессора. Он-то и рассказал мне обо всем, что произошло накануне и после моего отъезда.
— И в каком же институте вы учились?
— Здесь, на филологическом факультете. Видимо, тоже по призванию, хотя, может, это и не так. По окончании стал работать в газете — и вот я перед вами. Как видите, отец наш оказался человеком прозорливым. Сейчас он сильно постарел. С годами я все больше и больше жалею его. Вы с ним сработались? — прямо спросил он.
— У профессора есть чему поучиться.
— Да, конечно… — И он призадумался.
— А ваши родители потом… — заговорил я, но он прервал меня:
— Нет, отец не вернулся к нам. А мать через два года вышла замуж за другого. Она тоже постарела, хотя на десять лет младше отца. Ее мне тоже иногда жалко. В свое время она недоучилась и многого, конечно, не понимает. Вот и тогда у нее была одна мысль: лишь бы меня устроить не хуже других. Сейчас как будто стала понимать что к чему.
— А вы не вместе живете?
— Нет, она переехала к своему мужу. Но я довольно часто у нее бываю. В студенческие же годы жил с отцом, и он очень мне помог. Я не раз просил его вернуться в старую квартиру, но он не соглашался, да и теперь не хочет. Может, ему неприятно вспоминать старое, не знаю… — И он надолго замолчал. Потом улыбнулся и весело сказал: — Я тоже кое-что пытаюсь писать, успел даже выпустить две книжки. Моя сегодняшняя встреча с вами очень важна… Хочу попытаться написать повестушку о моих родителях, о вас, о себе и о том человеке. Не хотелось бы, чтобы такая история, как с нами, повторилась еще с кем-нибудь. Ведь теперь ежегодно тысячи юношей и девушек претендуют на избранную профессию. Думаю, что наша история может оказаться поучительной для них…
Упоминание о том преподавателе разбередило мне душу, и я хотел спросить о нем, но не решился, подумав: «А что это мне даст? Такие люди ведь не переводятся и продолжают творить свои неблаговидные дела. Но сама жизнь когда-то неизбежно выводит их на чистую воду».
Вот так я узнал о жизни профессора. Позже я специально сходил в библиотеку и прочитал две книги Ульдзийсайхана. Они мне очень понравились — написаны были действительно хорошо. Их автор, несомненно, был талантливым человеком. И я подумал, что он, конечно, не ошибся, выбрав профессию литератора.
Со времени нашей встречи прошло уже два года, и вполне возможно, что он уже написал свою повесть. «Надо бы обязательно ее прочитать», — подумал я, и в этот момент в вагон ворвались радостные голоса. Поезд еще не остановился, но за окном уже мелькали лица встречающих. Мы с Колей высунулись из окна, и я увидел: моя жена и дочка стояли на перроне с букетами цветов. Вдруг кто-то крикнул:
— Николай Васильевич! — Несколько молодых парней бежали к нашему вагону. Коля с радостью посмотрел на меня, улыбнулся.
— О них-то я и говорил вам — это мои монгольские ученики…
В толпе промелькнула седая голова худощавого старика. Это был профессор… Я узнал его по неизменному потертому портфелю. Сразу же вспомнил о зернах, которые изъяли у меня на границе. Поезд остановился, и мы стали выходить из вагона. Не успел я появиться в дверях, как сработала вспышка: кто-то, видимо, фотографировал. От неожиданности я чуть не оступился и увидел Ульдзийсайхана. Он широко улыбался.