Вдруг мы увидели клубы пыли на дороге. Навстречу нам скакал всадник. Кулан остановила коня.
— Цамба едет! — чуть слышно прошептала она, указывая рукоятью на всадника.
— Откуда он мог взяться здесь? — растерянно пробормотал я.
Сердце у меня забилось так, будто хотело выскочить из груди.
— Он! Он! Это Цамба! Пока мы сидели в роще, он успел побывать в сомоне.
— Что же нам делать?
— Не знаю… Скажем, что останавливались у реки напоить лошадей.
— Так долго?..
Мы не успели еще ничего придумать, когда хмурый Чингисхан был уже в нескольких метрах от нас. Он вплотную подъехал к нам и злобно уставился на меня и на Кулан своими холодными желтыми глазами.
Ворот его дэли был распахнут, глаза бегали.
— Ты из сомона? — спросила Кулан.
Она хотела произнести эти слова спокойно, но голос ее дрогнул. Цамба скрипнул зубами и усмехнулся.
— Из сомона, говоришь? Да, я успел уже побывать там, пока ты нежилась в роще с этим щенком…
— Не сходи с ума!
— А-а! — закричал Цамба, и не успел я глазом моргнуть, как он схватил меня за шиворот и стащил с коня. Потом изо всей силы ударил мою клячу плетью, и та ускакала прочь.
— Я с тобой ни за что не поеду! — закричала Кулан, — Слышишь, я сейчас же сойду с коня!
— Только попробуй! А с этого сопляка я шкуру спущу! — закричал Цамба и бросился на меня.
— Цамба! Оставь его! — взмолилась Кулан, хватая его за руки.
А я стоял, не смея шевельнуться, словно прирос к земле.
Цамба схватил за повод коня Кулан и ускакал вместе с ней.
Все выше поднимались клубы желтой пыли, плач бедной Кулан постепенно замер вдали.
Не скоро я очнулся и понял, что стою на дороге и что мне предстоит добираться до дому пешком.
— Вот увидишь, я тебе еще отомщу! — закричал я, потрясая кулаком. — И Кулан тебя бросит, непременно бросит! Помяни мое слово, злой рыжий пес! — кричал я, утирая кулаком нос и всхлипывая.
Пер. К. Яцковской.
САПОЖНИК
На одной из улиц Улан-Батора стоит маленькая будка с круглым окошечком. Целый день доносится оттуда стук молотка, и в такт ударам кто-то напевает чуть хрипловатым голосом:
Румяный луч зари
Сияет над горой.
Мое живое сердце
Всегда полно тобой…
Это поет Сэр-Од. Его знает вся улица. Вот уже три года, как он поставил здесь свою будку и сапожничает. В одном углу у него аккуратно сложены сапоги, ботинки, туфли всех фасонов и размеров — с рваными задниками, с истоптанными каблуками, с оторвавшимися подошвами.
Чаще всего Сэр-Од напевает, когда прибивает подметки. Когда он берет своими длинными заскорузлыми пальцами гвозди и молоток и начинает вколачивать гвозди в подметки, каждый видит, что это мастер своего дела. А глядя, как добросовестно он трудится, не один досадует на себя за то, что так неаккуратно носит обувь…
Сэр-Оду не больше тридцати лет. Когда же он надевает свою клетчатую кепку и кожаную куртку, то выглядит таким молодым и статным, что ни одна красавица не может пройти мимо, не взглянув на него украдкой.
Сэр-Од — сапожник. Но разве это плохая профессия? Разве она не нужна человеку? Ведь каждому требуется обувь, а она, к сожалению, быстро изнашивается, и тогда ее надо чинить.
На улице, где работает Сэр-Од, живут рабочие, служащие, студенты, ученые, словом, люди самые разные.
Сэр-Од знает почти всех, не знает он только того, кто одевается с шиком и не носит чиненую обувь. Но, конечно, лучше всего Сэр-Од знает мальчишек! Они любят гонять по двору мяч, и у них постоянно отрываются подметки…
Каждый имеет свой характер, каждый по-своему изнашивает обувь. Сэр-Од знает, у кого изнашиваются скорее носки, у кого — каблуки. Он знает женщин, у которых каблуки держатся всего несколько дней.
Казалось бы, чем быстрее изнашивается обувь, тем лучше сапожнику. Но Сэр-Од думает иначе. На этот счет у него свое мнение. Он не питает особой симпатии к тем, кто к нему часто приходит. Действительно, что ж тут хорошего, если только поставишь на сапоги первосортную подметку, старательно закрепишь ее, и вдруг — на тебе! Через несколько дней приносят сапожнику эти же сапоги совершенно разбитые. Разве не обидно?
Люди, живущие на этой улице, любят своего сапожника. Да и Сэр-Од относится ко всем одинаково хорошо: и к старым и к молодым. Но бывает так, что ты кого-то особенно выделяешь, кто-то кажется тебе приятнее других.
У Сэр-Ода тоже была своя симпатия, и звали ее Цэрэндулам.
Цэрэндулам — молодая женщина с бледным открытым лицом и глубоко посаженными черными глазами. У нее трое славных мальчишек. Муж Цэрэндулам пристрастился к хмельному и бросил ее с тремя детьми. Нелегко ей, бедной, приходится. Часто приносит она в будку Сэр-Ода одни и те же ботиночки.
Когда Цэрэндулам приходила в будку, Сэр-Од переставал петь и они подолгу разговаривали. И чем чаще они виделись, тем чаще Сэр-Од вздыхал, поглядывая на женщину.
Но Цэрэндулам заходила к Сэр-Оду и без ботиночек. И когда она приходила, Сэр-Ода охватывало странное чувство, его умелые руки вдруг переставали слушаться, а молоток не попадал в шляпку гвоздика.
Однажды Цэрэндулам сказала:
— Сегодня суббота. Приходите к нам вечером…
Сэр-Од надел выходной костюм и точно в назначенный час постучал в дверь ее квартиры.
— Наш сапожник пришел! — радостно встретили его дети.
Цэрэндулам приготовила вкусный ужин, поставила на стол бутылку вина, специально купленную для гостя. «Какая хорошая она, — подумал Сэр-Од. — И дети славные».
После этого в будке Сэр-Ода вечерами подолгу горел огонек: Сэр-Од шил несколько пар новых маленьких сапожек.
Как-то раз Цэрэндулам зашла в будку с тремя парами детских совсем стареньких ботинок. Сэр-Од отложил в сторону молоток, смущенно улыбнулся и открыл свой ящик. Оттуда он достал три пары новеньких сапожек.
— Я… я… это в подарок мальчикам. Возьми, пожалуйста, возьми, — сказал Сэр-Од. — Это им… В подарок…
Он растерянно улыбался, зачем-то перекладывал с места на место свои инструменты.
У Цэрэндулам навернулись на глаза слезы, они блестели, как бусинки на солнце.
— Цэрэндулам! Я очень люблю тебя и твоих мальчиков, — сказал Сэр-Од.
Пер. Я. Аюржанаева.
ПЫЛЬ ИЗ-ПОД КОПЫТ
Чудесное августовское утро. Трава уже слегка пожелтела. А лазурно-голубое небо так необъятно широко, что кажется высоким-высоким и далеким. Веет прохладный ветерок. Счастьем дышит природа.
Просторная долина Борогчин рассекает Хангай на две части: южный склон — оранжевые барханы песков и северный — зеленые гряды холмов. В долине приютилась юрта. Ее хозяйка — высокая загорелая женщина лет тридцати. Она достает из замасленного котла, стоящего на низенькой печурке, пенки в палец толщиной, делит их поровну и кладет поверх двух кусков сушеного творога. Это малышам, еще сладко спящим. Они укрыты овчинным дэли, из-под которого торчит загорелая, вся в цыпках, нога одного мальчика и виднеется грудь другого. В левой части юрты кровать их матери, она аккуратно застлана дешевым покрывалом. Рядом прокопченный дедовский шкаф, справа пестрый сундук, а возле него седла, уздечки, ведра.
Взяв подойник, хозяйка выходит во двор. Мычат коровы. Кричат на озере, наслаждаясь солнцем, гуси и утки. Ветер доносит аромат дикого лука. Из соседней юрты слышатся звуки радио, оживленные голоса: они рождают в сердце женщины тоску по домашнему уюту, семье. В последнее время тревожное чувство ожидания не покидает ее.
В это светлое, погожее утро должен приехать с запада один человек… гуртовщик. Вот уже несколько дней женщина нетерпеливо смотрит вдаль. И сейчас ее взгляд устремлен на гряду холмов. Там белеют стада овец, виднеются беспорядочно разбросанные юрты гуртовщиков. Светлеют в улыбке, словно утреннее небо, всегда задумчивые, печальные глаза женщины; даже веснушки как-то особенно засияли на нежном лице ее, придав ему особую прелесть. Она бежит к коровам, поспешно доит их, моет детей, переодевается сама, прибирает в юрте, готовит еду. Ежеминутно выбегает она на улицу, чтобы посмотреть в сторону гуртов.
Наконец в полдень показывается всадник, на поводу он ведет запасного коня. Приподняв край кошмы, женщина стоит как завороженная, не в силах оторвать глаз от долгожданного гостя. Вот он уж близко. Теперь видно, что оба коня его одной масти. Мужчина небрежно набросил на плечо дэли ярко-зеленого цвета; рукава его белой рубашки засучены. Женщина идет ему навстречу. Она счастлива.
Балбар спешивается у привязи, спутывает своих коней, осматривается вокруг и, откашлявшись, направляется к юрте, мягко ступая по сухой земле зелеными шевровыми сапогами с загнутыми носами.
— Как поживаешь, Чанцаал? — спрашивает он.
Улыбка на его загорелом, пышущем здоровьем лице обнажает белые крупные зубы. Смуглая грудь его будто пропитана солнцем и всеми ветрами дальних дорог.
Чанцаал радуется приезду Балбара и вместе с тем робеет перед этим статным всадником, которого так беззаветно любит.
— Хорошо, — говорит Чанцаал, преданно глядя на гостя. — А ты как доехал? Я, когда увидела гурты, сразу поняла, что ты приехал.
В этот счастливый день встречи с любимым Чанцаал чувствует себя необыкновенно легко. Она быстро и проворно накрывает на стол, вытаскивает из сундука бутылку молочной водки и наливает в чашку. Раздувая ноздри, Балбар жадно пьет, вытирая пальцами уголки рта, и причмокивает.
— В этом году, — говорит он, — работа идет успешно. Был я на совещании аймачных гуртовщиков, получил там довольно трудное задание. Не ради похвалы, конечно, стараюсь, а ради дела. В этом году несколько отар здорово потучнели. Теперь городские набьют животы салом, а мы напихаем в кошельки трудовые денежки. Счастье в пути и успех в работе — хороший жребий для мужчины. Пять лет гоняю скот, и все хорошо. Ездишь спокойно, потому что много на свете добрых людей вроде тебя: и встретят, и накормят, и в дорогу проводят.