еством людей, закричать во весь голос:
— Я люблю вас! Люблю землю, люблю небо, города и селенья, степь и горы!
Когда Хоролма радовалась, то радость ее не имела предела, но, если приходила печаль, ничто не могло развеять ее. О характере Хоролмы говорили, что он переменчив, как весеннее небо. На самом деле характер ее вовсе не был таким уж скверным, просто она была очень непосредственна. Она готова была делить все радости и беды мира.
Раздавшийся рядом смешок вернул Хоролму к действительности. Прямо навстречу ей шли две самодовольные нарядные дамы, увешанные украшениями. Одну из них Хоролма узнала сразу. Они вместе учились когда-то, бегали с коротенькими косичками. Но сейчас бывшая одноклассница стала столичной дамой и перестала знаться с Хоролмой. Ну да это ее дело, только зачем важничать.
— Как поживаешь, мастер? — бросила бывшая знакомая, презрительно сузив глаза.
У Хоролмы все внутри сжалось. И почему-то сразу погасла радость, только что переполнявшая ее. Словно не было огненно-красного парашюта, миг назад раскрывшегося над ней. И не было этих слов: «Очаровательная монголка!»
«За что она меня так!» — с горькой обидой подумала Хоролма. Ей показалось, будто солнце потускнело и казавшийся огромным синий небосклон стал совсем маленьким. Она не верила, когда ребята говорили, что ее слава, почетный титул, красота вызывают зависть, служат причиной пересудов, ни раньше, когда была знаменитой гимнасткой, ни сейчас, когда стала парашютисткой. «Какое ей дело до того, что я прыгаю с парашютом, что вышла замуж за человека моложе себя, что крашу волосы при своих рыжих глазах. Откуда эта злоба? За что?» — с недоумением думала Хоролма, и счастливый день стал тускнеть на ее глазах.
2. ВОСКРЕСЕНЬЕ. На просторном поле столичного аэродрома Буянт-ухаа — праздник: показательные выступления парашютистов. День выдался великолепный. Ни единого облачка. Небо такое ясное, что кажется — любой может прыгать с парашютом. Зрители рассыпались по всему зеленому полю. Кто расположился группами, кто в одиночку. Некоторые спустились к Толе: одни купаются, другие лежат на солнце, загорают.
Мягмар, муж Хоролмы, отыскал, себе место в сторонке. Что бы ни говорили о его женитьбе на женщине, которая старше его, он гордился своей женой. И все-таки скольку колкостей приходится ему выслушивать! «Погнался за знаменитостью», — говорили одни. «Попал в силки хитрой бабенки», — судачили другие.
Да, сплетницы работали усердно. Но ничто не умалит его любви к Хоролме. Он знает, все эти наговоры — пустое. Хотя порой когти ревности вонзаются в его сердце.
Сегодняшний день должен быть счастливым. Правда вчера вечером он вспылил без всякой причины; бросил Хоролме в лицо: «Ты — точь-в-точь Хоролма из „Трех печальных…“[74]». И сейчас еще его мучит стыд при воспоминании об этой выходке. Можно было бы, конечно, оправдаться, мол, был под хмельком. Но солнце так и не загорелось в глазах Хоролмы, как ни старался он развеять ее печаль… «Я обязательно скажу ей что-нибудь хорошее, как только она приземлится».
Первый самолет поднялся с аэродрома. «Зеленый кузнечик» — круг за кругом — набрал высоту и высыпал парашютистов. Прыгала мужская команда. Мягмар знал что Хоролма будет в третьем самолете. В синем небе, как цветы, раскрылись яркие парашюты и стали плавно приближаться к земле… Красиво!
Как только приземлится Хоролма, он бросится к ней и скажет:
— О, обрати ко мне свои солнечные глаза! Святая посланница владыки неба, ты родилась из цветка алой розы и спустилась на землю, чтобы озарить мое сердце! Клянусь, я никогда больше не обижу тебя! — Хоролма улыбнется своими золотистыми глазами, и забудутся злые слова, брошенные им вчера…
Откуда, зачем в этом солнечном счастливом мире появилась ревность? Точно змеиный яд, отравляют сердце сплетни. Как могли бы быть счастливы они с Хоролмой! Подумаешь, разница в возрасте! И вообще какое всем до них дело? Сегодня, собираясь на аэродром, Хоролма сказала: «Какое замечательное небо!» — и вздохнула. Как он мог, глупец, так сильно любить и сказать ей эти дурацкие слова!
Пока Мягмар размышлял, над Буянт-ухаа взлетел третий самолет. Все ждали выступления женщин-парашютисток. Во главе с Хоролмой они должны выполнить затяжной прыжок. Люди со всех сторон потянулись поближе к летному полю. Самолет продолжал набирать высоту. Наконец он достиг нужной точки, и от него отделилось несколько маленьких черных точек. Они камнем падали вниз. Затаив дыхание, люди считали: одна, две, три, четыре… Темные точки прочертили спираль, вот они превращаются в раскрывшиеся цветы — синий, желтый, голубой, белый. И только одного, ярко-красного, почему-то до сих пор нет среди них.
— Ой, смотрите, смотрите, кажется, кто-то упал! — раздались крики.
Обхватив голову руками, словно пытаясь защитить ее от удара, Мягмар с криком бросился бежать туда, куда устремились все. Взревела сирена «скорой помощи». Он продолжал бежать, все еще не отдавая себе отчета в том, что произошло. И вдруг его объял ужас. Не в силах сдержать слезы, он только повторял:
— Не раскрылся! Ее парашют! Почему же он не раскрылся?
Пер. К. Яцковской.
СТАРИК-ПТИЦА
© Издательство «Прогресс», 1980.
Джав-гуай открыл глаза, когда солнце осветило верхнюю часть решетчатых стен. Он с трудом повернул тяжелую голову, чтобы оглядеть юрту. Его потухшие глаза под синими отекшими веками глубоко запали. Прямой нос казался прозрачным, так что обозначались хрящики, а кожа обтянула скулы, и казалось, что они заострились. Все свидетельствовало о том, что дни его в этом грешном мире сочтены. Ухватившись рукой — одна кожа да кости — за привязанную к ножке кровати веревку, старик повернулся. Рядом на столике стояла пиала с разбавленным молоком. Он смочил губы. Потом долго всматривался в солнечные блики на стене. Там, снаружи, стоял отличный день. Но Джав-гуай уже давно видит небо только в тоно, а землю — в распахнутую дверь. Впрочем, в желтом пятне солнечного света, что падал на стенку юрты, он видел весь мир. Пока глаза не закрылись навеки, разве могут они забыть необъятные степи, по которым всю жизнь ты мчался верхом.
Каждое утро старик думал: «Ну вот, еще не пришел конец моим мучениям», и так продолжалось день за днем. Человек — живучее существо. Только и осталась в нем тоненькая живая ниточка, а все не обрывается. Болезнь уже год отсчитала. Джав-гуай еще минувшей весной думал, что отправится он по старой высохшей траве в свой скалистый приют. Но этого не случилось, и он сказал себе: «Я, видно, семижильный». И хотя он не мог не думать о смерти, он не боялся ее. Когда он понял это, ему стало спокойнее. И какие бы страдания ни терзали его, он переносил их мужественно, без единого стона. Он ждал свою смерть. Если душа человека сумела одолеть большие невзгоды, то и физическая боль ему нипочем.
«Что это в такой замечательный день дверь наглухо закрыли? — начал было сердиться старик на жену и тут же сам себя одернул: — Не раздражайся, Джав».
Рядом с ним едва заметно курился можжевельник. Его зажгли, чтобы перебить неприятный приторный запах, который шел от пораженного болезнью тела.
Снаружи доносились голоса птиц. Где-то вдалеке заржали кони. И старик невольно вздохнул. Услышав, что жена доит корову, он с жалостью подумал: «Видно, пальцы уже устают». Сначала ему был слышен непрерывный звук тугих струй молока, выходящих из-под сильных пальцев. Потом он стал время от времени прерываться. Отдыхает, значит. «Бедняжка, до возвращения сына из армии придется ей жить в одиночестве».
Раньше он мечтал о том, чтобы дождаться сына. А когда понял, что чуда не будет и ему не протянуть еще полгода, то стал думать, что хорошо бы умереть пораньше, не причиняя старухе хлопот. Он считал, что смерть можно призвать по собственному желанию, ведь уже ясно, что стоит только ударить по тоненькой ниточке жизни, и она оборвется. Он задумал отказаться от еды. «Буду лежать, думать о прожитом и ждать смерти». И к этому теперь сводились все желания Джав-гуая. Во всем остальном он уже вычеркнул себя из числа живущих. Единственное, чего он опасался, — чтобы разум его не угас до того, как умрет тело. Но по мере того, как слабело тело, ум становился все яснее. Ему казалось, что теперь он настолько может управлять собой, что в подходящий момент сумеет даже сказать себе: настало время остановить дыхание. Вот только он не знал, когда наступит этот подходящий момент, как определить его.
Как странно — сегодня утром будто враз кончились все боли, все муки. Он смочил губы, вдохнул аромат можжевельника, устроил поудобнее онемевшее тело, и внутри, где обычно что-то мешало и болело, наконец все отлегло. Голова стала легче. Старик долго прислушивался к собственному сердцу и наконец ощутил его биение — тук-тук.
Джав-гуай взглянул на сбрую, висевшую на стене справа у двери, на седло с расправленным подседельником. Жена не трогала ничего, словно хозяин еще мог отправиться в путь и все должно быть наготове. Как солнечная заря, желтеют молочные пенки, остывающие на печке. На сундуке у хоймора догорает зажженная старухой свеча. Наплыв ее похож на лотос, черный цветок с огнем-пестиком в сердцевине.
Озаренные солнцем, светятся уни[75], покрашенные в прошлом году и расписанные орнаментом с завитками. «Остов у нашей юрты добротный. А покрытие сын обновит, когда вернется из армии». На полу у восточной стены, в головах постели старухи, стоит старинный низенький сундучок с золотым узором, выведенным по красному полю. «Наша со старухой самая ценная вещь. Его-то мы все время подновляли, подкрашивали. А все остальное, как и положено, доживает свой век, вот как эта догорающая свеча. Ну теперь, пожалуй, мне пора. До каких же пор мучить себя и людей!» — вдруг подумалось ему.
Когда жена, закончив дойку, вошла в юрту, он попросил отправить ребятишек за своими сверстниками и земляками. Трое сверстников Джав-гуая поспешили приехать, зная, что время безжалостно, а они хотели застать друга в живых. Спешились там, где обычно спешивались у коновязи в прежние времена, и двинулись к юрте, смущенные, не зная, что говорить при таком свидании. Когда вошли, ожидая увидеть умирающего, услышали оживленную, веселую речь Джав-гуая. Только говорил он слабым, тихим голосом. В шелковом коричневом дэли с приколотой на груди желтой медалью, полученной, когда он служил в армии во времена войны сорок пятого года, старик полулежал, опираясь на большую подушку. Друг его детства Найдан, по прозвищу Носитель Косы (он до сих пор ходил с косой), Дорлиг, которого прозвали Шишкой, много лет проработавший вместе с Джав-гуаем, и его двоюродный брат Комар-Джамц — старик с тонким пронзительным голосом — никак не ожидали увидеть такое. Они знали, что Джав-гуай — стойкий мужчина, и все же им было сейчас больно видеть его. Неловкость не проходила. Оттого что один из тех, с кем эти старики прожили вместе целую жизнь (они и до сих пор обращались друг к другу не по имени, а по прозвищам, как в молодые годы), теперь умирал, их жизнь тоже как бы становилась короче.