Весной Жама обычно пахал землю, осенью убирал хлеб, и хотя почти всегда он был среди передовиков, его портрет на Доске почета не появлялся ни разу. Когда же подводили итоги года, имя Жамы упоминалось в числе передовиков, его награждали почетными грамотами профсоюза и — в качестве премии — преподносили термос или рубашку, а однажды даже подарили авторучку — тут его характер не помеха. Как-то раз из столицы приехал корреспондент и попросил Жаму рассказать о методах работы, поделиться опытом. Но тот отшутился: «Да что я могу сказать! Не работал бы — в рот нечего было бы положить! Ни красть, ни изворачиваться я не умею. Какой есть, такой есть». После этого случая Жама прослыл человеком неуживчивым.
А госхозовцы нарочно назначали этого ершистого человека бригадиром. Дело в том, что, когда под начало Жамы попадали люди ленивые или упрямые и скандальные, он всех заставлял работать. Была у Жамы еще одна странная особенность: когда ему поручают какую-либо работу, то он ни за что не согласится сразу, непременно начнет отнекиваться: «О, я не смогу, пожалуй, справиться с этим!» Но чуть только возьмется за дело, все у него так и спорится. На сей раз начальник госхоза дал ему в бригаду трудных парней. Один был осужден за драку и только что вышел из исправительной колонии, а другой любил поговорить о своей склонности к художественному творчеству и пил, третий же работал прежде кочегаром, но решил уйти с тяжелой работы.
Когда ему поручили возглавить бригаду лесорубов, Жама по привычке сказал: «Эх! Не справлюсь я, пожалуй!» Но заместитель председателя госхоза даже не обратил внимания на эти слова.
— Так вот, ребята уже ждут тебя на улице. Парень, вернувшийся из заключения, и тот, что любит выпить, — оба приехали сюда работать, решили начать трудовую жизнь. Ты постарайся узнать их получше, выясни, к чему они больше склонны. И поскорее езжайте на участок. — Выслушав его на ходу, Жама вышел из кабинета. Назавтра после полудня он вместе с тремя спутниками уже был на северном склоне горы Шинст…
Итак, Жама шел в госхоз. В самом начале пути он попросился на грузовик, который вез дрова в госхоз, решил там и заночевать — в кузове. Но в этот день выпал глубокий снег, и машина то и дело буксовала, так вот и случилось, что в первый день он до центра госхоза не добрался. Проведя ночь в открытой машине, Жама слегка обморозил пальцы на ногах, впрочем, это обстоятельство не очень его печалило. Он спешил добраться до госхоза, получить зарплату, запастись продовольствием и поскорее вернуться назад. Он заскочил домой, оттер снегом обмороженные пальцы и побежал в правление госхоза. Счет ему подписали быстро, но у кассира не оказалось денег, и день пропал даром. Наутро выяснилось, что деньги в кассе есть, но бухгалтер запер сейф с документами и уехал в какую-то бригаду. Когда Жама снова пришел в правление, потеряв еще один день, кассир заявил, что он выдал зарплату отпускникам и денег у него не осталось Жама не сдержался, вспылил и, схватив со стола кассира грохнувшие костяшками деревянные счеты, сердито крикнул:
— Что вы за люди такие! Вы же знаете, что там, в лесу, сидит без продуктов целая бригада. Они за весь месяц не получили зарплаты. Неужели у вас нет ни капли жалости?
— Да что их жалеть, говорят, там у вас одни драчуны да пьяницы, — пренебрежительно сказал кассир. — Войдите в наше положение. Были бы в кассе деньги — другой разговор.
Жама окончательно вышел из себя:
— Подумай только! Три дня люди сидят без крошки во рту! Они же все-таки люди и работают день и ночь, чтобы у вас в конторе было тепло.
Бухгалтер прервал его:
— Послушай, Жама, не волнуйся ты попусту. Побудешь дня два дома, посидишь в тепле и поедешь. Сегодня суббота, приходи послезавтра. Деньги будут во второй половине дня.
Жама снова разъярился:
— Ну и бессердечный же ты человек. Там ведь люди голодные сидят, можешь ты это понять! Ведь это же просто преступление — так относиться к людям! Вот так мы и толкаем их на дурные поступки.
— Ты считаешь, эти парни исправятся, увидев твою доброту и внимание? Ничего подобного! Да и что я могу сделать? Придется тебе сидеть и ждать!
Жама поднял счеты так, что костяшки снова грохнули, и швырнул их в кассира. Потом схватил с прилавка большой замок и запустил в бухгалтера.
— Вам бы только заставить людей работать! А потом вам до них и дела нет!
Жама сердито расшвырял поленья, сложенные возле печки, одно из них угодило в окно, и стекло со звоном разлетелось. Кассир, крупный сильный мужчина, испуганно завопил: «Караул! Спасите! Убивают!» Бухгалтер — франтоватый здоровяк — прошмыгнул за спиной Жамы и пополз на четвереньках, намереваясь спрятаться под стол. В маленькой, тесной комнатке после всей этой суматохи поднялась пыль, и люди, сбежавшиеся на крики кассира, начали чихать и кашлять. Жама бросился вон из комнаты. Он забежал домой, схватил ключ от кладовки, взял часть припасенного к Новому году бараньего крестца, сунул его в мешок, потом положил туда папиросы, бутылку водки, печенье, масло, уложил мешок на детские санки и, выйдя из поселка, зашагал к горе Шинст.
Только когда он оказался в открытом поле, Жама попытался вспомнить, что же все-таки произошло. Госхозовский поселок уже скрылся из глаз, в поле поднялась поземка, и Жама почувствовал, как злость куда-то улетучилась и на смену ей пришло уныние. «Да, наломал я дров… Мне это наверняка даром не пройдет. Хотя выгнать, я думаю, не решатся. Да, некрасивая история получилась! Шуму наделал на весь поселок… И представитель милиции как на грех явился. Стекло разбил… Хорошо хоть все благополучно кончилось, мог человека изувечить. Но все равно, суда не миновать. Бедная моя женушка! Бедная моя Норжма! Что с ней стало, когда услышала обо всем? Подумала, вероятно, что я с ума сошел… Новый год скоро, а я сыну и дочке хоть бы конфет купил… Наверное, за всю жизнь их ни разу и не поцеловал… А ведь дети у меня хорошие, учатся отлично. Ну да что теперь делать… Поскорее бы добраться к моим парням. Наверное, не раз уже выходили на дорогу, терпение потеряли… А вдруг они решили, что я попросту сбежал домой, что до них мне и дела нет?»
То ли оттого, что ему стало жарко от быстрой ходьбы по заснеженной дороге, то ли потому, что его мучили стыд и раскаяние, на лбу у него выступила испарина и спина взмокла. Жама на ходу снял шубу, кинул ее на санки и продолжал идти.
Около полудня Жама различил вдали очертания горы Шинст и обрадовался, ему показалось, будто он уже добрался до «Медвежьей берлоги», будто он ощутил дым родного очага. Тут только он вспомнил, что, выйдя из госхоза, не сделал ни одной остановки, и решил немного передохнуть. Он вытащил из мешка пачку папирос, открыл ее, достал папиросу и собрался было закурить, но вспомнил, что забыл спички. И зашагал дальше, держа в зубах нераскуренную папиросу.
На закате солнца Жама подошел к подножию горы Шинст и начал подниматься. Солнце село, подул холодный ветер, Жаме казалось, что даже валенки потяжелели. Чем дальше он продвигался вперед, тем выше становилась гора, а дорога — все длиннее.
Было тихо, слышалось лишь поскрипывание снега под ногами. И тут словно нашло на Жаму что-то — стоило только подумать: «Уж не крадется ли сзади волк!», как он, невольно затаив дыхание, оглядывался. Но вокруг ничего подозрительного. «А вдруг меня впереди подстерегает медведь?» — думал Жама, и ноги словно прирастали к дороге. Он пытался справиться с собой. «Ну откуда здесь взяться медведю», — говорил он себе и шел дальше. Неожиданно его остановила другая мысль: «Что, если я приду в «Медвежью берлогу», а парней нет? А вдруг они потеряли терпение и пошли мне навстречу?» И тут же он снова успокаивал себя: «Ну почему же? Ясно, они на месте! Если бы и пошли мне навстречу, мы бы встретились». Жама увидел очертания пней и поленницы и обрадовался. Наконец-то он добрался до места. Он разом стряхнул с себя и тягостные думы, и странное наваждение.
— О-о-о! — звонко крикнул Жама, и сиявшие в небе звезды будто затрепетали от этого крика, а эхо в тайге подхватило: «О-о-о-о!»
Для приунывших парней, сидевших в доме, этот клич прозвучал праздничным маршем. Они похватали свои шубы и куртки и кинулись к низенькой двери. И эхо донесло до Жамы их голоса: «О-о-о-о!» Жама еще раз крикнул в ответ. «Как я мог заподозрить их?» Он прокричал: «Я иду! Я, Жама, иду!» Несколько минут спустя в «Медвежьей берлоге» началось радостное оживление и смех, зазвенела, как прежде, посуда.
Лесорубы сели ужинать при свете пяти свечей. Жама снял с себя даже нательную рубашку. Он раскурил папиросу и, неумело пуская дым, проговорил:
— Вы настоящие мужчины. Наверное, ошкурили и все поваленные деревья? Молодцы! Нас хвалят все — и в школе, и в детском садике, в лечебнице и в конторе — за то, что хорошие дрова заготовили… Я обращусь в партком и к администрации, чтобы вас премировали…
Тут парень, собиравшийся подстрелить изюбря, сказал:
— Жама! Я ведь решил убить изюбря… Только никак не мог отыскать стадо…
— Ну, ты, парень, не дури! Ты же знаешь, что нельзя охотиться на охраняемых законом животных?.. Ты что, решил устроить мне выговор…
Стихотворец, разодрав руками кусок жирного мяса, откинул тыльной стороной руки волосы, падавшие на лоб, и сказал:
— А мы как раз договорились завтра утром уехать отсюда… В самом деле уже договорились.
— Да, было! — подтвердили двое других.
— Перестаньте меня разыгрывать! Ни за что в это не поверю. Не такие вы люди, — прервал их Жама и решил не рассказывать парням о том, что с ним случилось в госхозе.
— Дорога очень плохая, — сказал он. — Снегу много. Машины пройти не могут. Меня госхозовцы подвезли на машине только до снежного заноса и вернулись. Оттуда я добирался пешком. Вы же наверняка слышали шум мотора…
Жама достал из мешка бутылку водки, налил себе и товарищам в кружки, помолчал немного и сказал:
— Послушайте! Завтра ведь Новый год! Давайте чокнемся!
Потом, взявшись за руки, они пели какую-то длинную, без начала и конца песню и, изображая какой-то немыслимый танец, прыгали по хрустящему снегу вокруг высокого кедра, на котором висел зажженный фонарь.