Меншиков(песня)
Лошади каурые, крепка снасть,
Лишь мосток некрашеный трещит.
С перепою хмурый он князь, князь,
Государя нашего денщик.
Лошади по городу тук-тук,
Лошади по городу топ-топ.
А за ними ворона круг, круг,
На четыре стороны топь, топь.
Лошади по городу цок-цок,
А перед каретою цуг, цуг,
Жалован Ижорою герцог,
Государю Петеру друг, друг.
Государю Петеру камрад,
С голубою лентою камзол.
Если хама плетию – хам рад,
Ежели молебеном – хам зол.
Меж фасадов розовых вскачь, вскачь,
По снегу морозному вжик, вжик.
Кулинар берёзовых каш, каш,
Будешь ты в Берёзове жить, жить.
Скор за занавесками шаг, шаг,
Иноходи-поступи в лад, в лад.
Королевству Свейскому шах, шах,
Королевству Польскому мат, мат.
Сбруи позолочены, бренчат,
Колесо накатано, скрип, скрип,
А возле обочины – чад, чад,
Крепостных да каторжных хрип, хрип.
Им по свае молотом бить, бить,
Не сменив исподнее, пропасть,
Петербургу-городу быть, быть,
И на то Господняя власть, власть.
Колокол на Троице дон-дон,
Белая холодная пыль, пыль,
Скоро здесь достроится дом, дом,
А под ним болотная гниль, гниль.
По Неве над рёбрами льдин, льдин
Крест могильный, веха ли – топ, топ.
Бубенец серебряный динь-динь,
Вот мы и приехали – стоп, стоп.
Ветер, словно леший во лесах – лют,
Конские загубники, зима, стынь.
Седоку светлейшему салют,
Душам позагубленным – аминь.
Вьюгой завивается снег, снег,
По-над их могилами синь-наст.
Новый начинается век, век –
Господи, помилуй и спаси нас!
Ахилл
На афинском базаре я эту картинку купил,
Под старинную фреску подделанный грубый лубок.
Вспоминаю тебя, быстроногий красавец Ахилл,
Полукровка ахейский, что был полугрек-полубог.
Понимаю тебя, неподвижно сидящий Ахилл.
Отражает твой профиль щита потускневшая медь.
Шлемоблещущий Гектор с тобою в сравнении хил:
Победил он Патрокла – тебя ему не одолеть.
На него регулярно садится ночами жена,
В нарастающем ритме сгибая раскрылия ног.
У троянца жена, у тебя же, увы, ни хрена, –
Вот убили Патрокла, и сделался ты одинок.
Вот убили Патрокла, и сразу не нужен успех,
Понапрасну связался ты с этой Троянской войной.
Почерневшая кровь его твой покрывает доспех
С золочёной насечкой коринфской работы ручной.
На троянские стены сырой опускается мрак,
Только крик часовых и собак несмолкающий лай.
Что тебе Агамемнон, надутый и старый дурак,
Хитроумный Улисс, рогоносец тупой Менелай?
Вот убили Патрокла, и жизнь тебе недорога.
Жадной грудью вдыхая рассола эгейского йод,
Ничего ты не видишь – лишь сильное горло врага,
Что, обняв Андромаху, из кубка тяжёлого пьёт.
Горный институт
Владимиру Британишскому
Наш студенческий сборник сожгли в институтском дворе,
В допотопной котельной, согласно решенью парткома.
Стал наш блин стихотворный золы неоформленным комом
В год венгерских событий, на хмурой осенней заре.
Возле топкого края василеостровской земли,
Где готовились вместе в геологи мы и поэты,
У гранитных причалов поскрипывали корабли,
И шуршала Нева – неопрятная мутная Лета.
Понимали не сразу мы, кто нам друзья и враги,
Но всё явственней слышался птиц прилетающих гомон,
И редели потёмки, и нам говорили: «Не ЛГИ»
Три латунные буквы, приклёпанные к погонам.
Ветер Балтики свежей нам рифмы нашёптывал, груб.
Нас манили руда и холодный арктический пояс.
Не с того ли и в шифрах учебных студенческих групп
Содержалось тогда это слово щемящее «поиск»?
Воронихинских портиков временный экипаж,
Мы держались друг друга, но каждый не знал себе равных.
Не учили нас стилю, и стиль был единственный наш:
«Ничего кроме правды, клянусь, – ничего кроме правды!»
Не забыть, как, сбежав от занятий унылых и жён,
У подножия сфинкса, над невскою чёрною льдиной,
Пили водку из яблока, вырезанного ножом,
И напиток нехитрый занюхивали сердцевиной.
Что ещё я припомню об этой далёкой поре,
Где портреты вождей и дотла разорённые церкви?
Наши ранние строки сожгли в институтском дворе
И развеяли пепел – я выше не знаю оценки.
И когда вспоминаю о времени первых потерь,
Где сознание наше себя обретало и крепло,
Не костры экспедиций стучатся мне в сердце теперь,
А прилипчивый запах холодного этого пепла.
«Глаза закрываю и вижу…»
Детство моё богато чужой позолотой,
Которую я полагал своей.
Кованный лев на чугунных воротах,
Золототканые шапки церквей,
Мрамором связанное пространство,
Летнего неба серебряный дым,
Всё, что себе я присваивал страстно
Будучи молодым.
Всё, что щекочет усталые нервы,
Всё, что с младенчества взглядом впитал
Таинством первым, любовию первой,
Неистребимый даёт капитал.
Вот изначальное виденье мира,
Где уживаются ночью и днём
Бедный уклад коммунальной квартиры
И янтари куполов за окном.
Старых дворцов ежедневное чудо,
Вязкая от отражений вода.
Брошенным буду, безденежным буду, –
Нищим не буду уже никогда.
«Глаза закрываю и вижу…»
Глаза закрываю и вижу:
Во мраке невидимых вод,
Как прежде, подвижный в подвижном,
Подводный кораблик плывёт.
Он будит, светящийся атом,
Глубин непрозрачный покой.
И я там когда-то, и я там
К стеклу прижимался щекой.
Меж скал ноздреватой породы
Придонное время текло.
Смотрела чужая природа
На нас через это стекло.
Там в облаке взвешенной пыли
Крутой кипяток закипал,
Лиловые гейзеры били,
Неся растворённый металл.
В расплавленном этом металле,
Где красная встала трава,
Коричневой серой питались
Таинственные существа.
Пьянея от этих открытий,
Поднявшись, мы пили вино,
Чтоб было число наших всплытий
Числу погружений равно.
И в медленном солнечном дыме,
Над тёмной вися глубиной,
Мы делались сами иными,
Соседствуя с жизнью иной.
Остров Израиль
Эта трещина тянется мимо вершины Хермона,
Через воды Кинерета, вдоль Иордана-реки,
Где в невидимых недрах расплавы теснятся и стонут,
Рассекая насквозь неуклюжие материки.
Через Негев безводный, к расселине Красного моря,
Мимо пыльных руин, под которыми спят праотцы,
Через Мёртвое море, где дремлют Содом и Гоморра,
Словно в банке стеклянной солёные огурцы.
Там лиловые скалы цепляются зубчатым краем,
Между древних гробниц проводя ножевую черту.
В Мировой океан отправляется остров Израиль,
Покидая навек Аравийскую микроплиту.
От пустынь азиатских – к туманам желанной Европы,
От судьбы своей горькой – к неведомой жизни иной,
Устремляется он. Бедуинов песчаные тропы
Оборвутся внезапно над тёмной крутою волной.
Капитан Моисей уведёт свой народ, неприкаян,
По поверхности зыбкой, от белых барашков седой.
Через этот пролив не достанет булыжником Каин,
Фараоново войско не справится с этой водой.
Городам его светлым грозить перестанет осада,
И над пеной прибоя, воюя с окрестною тьмой,
Загорится маяк на скале неприступной Масады,
В океане времён созывая плывущих домой.
Фельдфебель Шимон Черкасский(песня)
Кавалер Святого Георгия,
фельдфебель Шимон Черкасский,
Что лежит на Казанском кладбище
в Царском Селе осеннем,
Представитель моей отверженной
в этой державе касты,
Свой последний бивак наладивший
здесь, под дубовой сенью.
Гренадёр императорской гвардии,
выходец из кантонистов –
Нелюбимых российских пасынков
выпала с ним судьба нам.
Неродного отечества ради
был он в бою неистов,
Управляясь в часы опасности
с саблей и барабаном.
Давний предок единокровный мой
фельдфебель Шимон Черкасский,
За отвагу на поле брани
орден свой получивший,
Обладатель ружья огромного
и медной блестящей каски,
В девяносто четвёртом раненый,
в девяносто шестом – почивший.
Ах, земля, где всегда не хватало
нам места под облаками,
Но которую любим искренне,
что там ни говорите!
Ощущаю я зависть тайную,
видя надгробный камень,
Где заслуги его записаны
по-русски и на иврите.
И когда о последнем старте я
думаю без опаски
И стараюсь представить мысленно
путь недалёкий сей свой,
Вспоминается мне лейб-гвардии
фельдфебель Шимон Черкасский,
Что лежит под опавшими листьями
на окраине царскосельской.