Музейных невостребованных книг,
Не для простого создан человека, –
Он этим, вероятно, и велик.
В провинции, нечёсаной и грязной,
Его навряд ли кто-нибудь поймёт.
Он для приёмов годен куртуазных,
Рескриптов государственных и од,
Радищевских эпистолярных жанров,
Нацеленных в грядущие века.
Державинскою кажется, державной,
Его тяжеловесная строка.
Две сотни лет на нём не говорим мы,
И всё же привлекает этот быт,
Где испытатель петербургский Рихман
Громокипящей молнией убит.
Где солнечная стрелка над верстою
Подвыпивших торопит ямщиков,
И языка замшелые устои
Не тронули ни Пушкин, ни Барков.
Созвездие Рыбы
Смотрят звёзды с высоты неотрывно,
Новорожденным желая удачи.
Я родился под созвездием Рыбы,
Это что-нибудь, наверное, значит.
В непроглядной черноте небосклона,
Все во власти первобытных утопий,
Их открыли жрецы Вавилона,
Размышляя о новом потопе.
Атлантиды припомнили гибель,
К небу руки воздевали сухие.
И назвали созвездие «Рыбы»,
Чтобы грозную задобрить стихию.
И, солёным обдавая дыханьем
Хрупкой суши каменеющий остов,
Волны пенились за зыбким барханом,
Аравийский охватив полуостров,
Где не спали пастухи до рассвета,
Наблюдая недвижно и немо,
Как смещается в созвездие это
Золотая звезда Вифлеема.
В чёрных тучах голубые разрывы
Над нахмуренным Финским заливом.
Я рождён под созвездием Рыбы,
И себя ощущаю счастливым.
Беспределен океан серебристый,
Породивший земную природу.
И крещенье, по-латыни – «баптиста»,
Означает «погружение в воду».
Вестиментиферы
В глубинах ночных океана,
Куда не дотянемся мы,
Из чёрного дна неустанно
Крутые восходят дымы.
Среди закипающей черни,
Рождающей множество руд,
Огромные плоские черви
В горячих рассолах живут.
Едят они серу на ужин,
Вкушая от этих щедрот.
Здоровью их даром не нужен
Полезный для нас кислород.
И в час, когда вспыхнет пожаром
Земная недолгая плоть,
И ядерным смертным ударом
Людей покарает Господь,
И солнце погаснет, и реки
Покроются пепельным льдом,
Они лишь освоят навеки
В наследство доставшийся дом.
И ступят на цепкую лапу,
Что станет позднее ногой, –
Начало другого этапа,
И будущей жизни другой.
«Над клевером зависшая пчела…»
Над клевером зависшая пчела,
Мохнатая, в тигриной позолоте,
Как уголёк негаснущий светла,
И тяжела, как пуля на излёте.
Короткий век свой жить какой ей толк
С соцветиями липкими в обнимку?
Что значат для неё любовь и долг,
И Родина? Согласно Метерлинку,
Неизмеримо больше, чем для нас.
Мы чужаки в рассветном этом дыме.
Мерцающий в тумане Волопас
Не нас пасёт под звёздами своими.
Нам не вписаться в гармоничный ряд
Земных зверей, растений и мелодий,
Где о свободе вслух не говорят,
А просто умирают в несвободе.
И сколько к мирозданью ни вяжись,
Любые рассуждения напрасны
О смысле бытия, поскольку жизнь
Бессмысленна, недолга и прекрасна.
Смутное время
Ничего не надо кроме
Развесёлого питья.
Помнишь, друже, город Кромы,
Полный девок и шмотья?
От рождения до плахи
Нет покоя голове.
Говорят, сегодня ляхи
Разгулялись по Москве.
Учиним мы им побудку,
Встретим с кольями зарю,
Плясовую всунем дудку
В руку мёртвому царю.
Мы его ударом в спину
Повалили на крыльцо
И напялили личину
На разбитое лицо.
Пусть над собственной кончиной
Посмеётся государь.
Мы его разоблачили:
Он расстрига, как и встарь.
Голытьба и оборванцы,
Наш заветный пробил час, –
Все мы нынче самозванцы,
Разодетые в атлас.
Все цари мы ненадолго,
Свой ограбившие дом.
А потом бежать на Волгу,
За Урал или на Дон.
Затеряться в сизой дали,
Не оставивши концов,
Чтобы ноздри не спознали
Бело-розовых щипцов.
Не гляди, приятель, косо, –
Хочешь – пей, а хочешь – плачь.
Будет снова царь Московский
Скоморох или палач.
Будет вновь он, зубы скаля,
Выдавать за правду ложь.
Мы б другого отыскали,
Только где его возьмёшь?
Константин Леонтьев
«Россию надо подморозить,
Чтобы Россия не гнила».
В леонтьевской предсмертной прозе
Любая фраза тяжела.
На койке монастырской узкой,
В последний собираясь рейс,
Он утверждает: «Надо русским
Сорваться с европейских рельс».
Он пишет, скорбный и увечный,
Смиряя боль в суставах рук,
Что кроме гибели конечной
Недостоверно всё вокруг.
«Нам конституция опасней,
Чем пугачёвщина, – увы».
В окне – листва берёзы красной
На фоне бледной синевы.
Над белокаменною Лаврой
Витает колокольный звон.
Ах, неужели мы неправы,
И правым оказался он,
В краю, где над морями бедствий
Горят кресты церковных вех,
И близким связаны соседством
Слова «успенье» и «успех»?
«Дух города, он неизменно стоек…»
Дух города, он неизменно стоек,
И в радости и в горести утрат.
Проснуться меж безликих новостроек,
Но твёрдо знать, что это Ленинград.
Что облако, летящее крылато,
И золото, горящее под ним,
Такие же, как видел ты когда-то
Над островом Васильевским своим.
Что вновь тебе свою явила милость
Земля обетованная твоя,
Которая теперь распространилась
До Муринского мутного ручья.
Пусть с сердца не отмыть мне ржавых пятен,
Лицо своё не сделать молодым, –
Всё те же мы: нам сладок и приятен
Отечества канцерогенный дым.
И бьётся сердце юношеским ритмом,
Его уже забывшее давно,
Когда из кухни малогабаритной
В Финляндию распахнуто окно.
А за окном – желтеющие дюны,
Июньский день, не знающий конца,
И провода натянуты, как струны,
Над декою трамвайного кольца.
Галилея
Путём окольным шла семья Марии,
Чтобы возможной избежать беды, –
Галилеянам в строгой Самарии
Ни хлеба не давали, ни воды.
Среди других паломников от Храма
С трёхлетним сыном шли они назад,
И горного ландшафта панорама
Усталый завораживала взгляд.
Себя Господним объявивший чудом,
Ночной злодей и возмутитель сёл,
Галилеянин дерзостный Иуда
В тот год войной на Кесаря пошёл.
Но показал им Публий Вар Квинтилий,
Что римские мечи ещё остры,
И вдоль дорог безлюдных засветили
У ног распятий дымные костры.
Стервятники кричали над добычей.
На много стадий в воздухе подряд
Распространялись громкий клёкот птичий
И трупный сладковатый аромат.
Цветную ткань на голову набросив,
В обход крестов, чернеющих вдали,
Его Мария и отец Иосиф
Попеременно за руку вели.
И шла дороги частая гребёнка
В родные галилейские места,
И множились в больших глазах ребёнка
Навязчивые контуры креста.
Евангелисты
Ученики не дождались Христа,
Но верили в пришествие второе
И не касались позднею порою
Пергаментного жёлтого листа.
Апостолы Христа не дождались,
Но верили в пришествие второе.
Могилы над Масличною горою
Умножились. Ушли деревья ввысь.
Сгущался фиолетовый туман
На иудейских обмелевших реках.
Отправился на север Иоанн,
Иаков проповедовал у греков.
Дышал гееной огненной хамсин,
И пожилые поняли мужчины,
Что не вернётся человечий сын
До их уже означенной кончины.
Разобщены пространствами дорог,
Свой скудный отдых сокращая ночью,
Они писать взялись поодиночке,
Между собою не сверяя строк.
И появлялась, множа имена,
Вослед помарке новая помарка,
И то, о чём Матфей упоминал,
Не совпадало с описаньем Марка,
Бесстрастные свидетельства Луки
Отличны от поэмы Иоанна,
Но в главном, друг от друга далеки,
Они совпали, как это ни странно.
И кончился отпущенный им срок
Недолгого служения земного,
И к нам вернулось сказанное слово,
Которое обозначало – Бог.
Шестидесятники
Некрасов, Добролюбов, Чернышевский,
Дорогу в революцию нашедший,
Что делать знавший и с чего начать,
О вас всё чаще думаем сегодня, –
На вас благословение Господне
И каинова вечная печать.
Те приступы историобоязни,
Что после привели к гражданской казни,
Уже не могут кончиться добром.
Царей и царств нарушена отрада.
Ах, Николай Гаврилович, не надо
Заигрывать с крестьянским топором!