Ещё откушав утреннего чая,
Торопится в гимназию Нечаев.
Глядит Желябов в узкое окно.
Готовит динамит Спарафучиле.
Фабричных маловато. Как учили,
Восстание, увы, обречено.
В двадцатом веке, где иные нравы,
Где битвы посерьёзнее Полтавы,
И не сдержать взбесившихся коней,
Не сладко от солёной вашей каши.
К сороковым вернуться бы, но наши
Сороковые ваших пострашней.
Мы идеалом движимы единым,
Но пахнут разложением и дымом
Обочины проторённых дорог.
Мы связаны одною светлой целью,
Через века протянутою цепью,
И наше место – Нерчинский острог.
Снятие блокады
Уцелевшие чудом на свете
Обживали весною дворы
Ленинградские нищие дети,
Иждивенцы блокадной поры.
По-зверушечьи радуясь жизни,
Что случайно была продлена,
Мы о бедах своих не тужили,
Из немытого глядя окна.
Там пузатые аэростаты,
Как слонов, по асфальту вели,
Свежий мрамор закопанных статуй
Доставали из вязкой земли.
И, белея плечами нагими,
На спасителей глядя с тоской,
Из песка возникали богини,
Как когда-то из пены морской.
Там в листве маскировочной сетки,
Переживший пилу и пожар,
Расправлял поредевшие ветки
Как и мы, уцелевший бульвар.
На безлюдные глядя аллеи
На залива сырой окоём,
Я о прожитых днях не жалею,
О безрадостном детстве своём,
Где не сдох под косой дистрофии,
Пополняя безмолвную рать,
Персонажем в прокрученном фильме,
Ничего не успевшим сказать.
Лучше в тесной ютиться коробке
И поленья таскать в холода,
Чем в болотной грязи Пискарёвки
Догнивать без креста и следа,
С половиною города рядом,
Возле бабы с осанкой мужской,
Под её немигающим взглядом,
Под её равнодушной рукой.
«Не убежишь от Господня гнева…»
Не убежишь от Господня гнева,
Топкая тундра, Москва ли, Киев.
Через какие ворота в небо? –
Так ли уж важно – через какие?
Молча кончину свою приемлю,
Не возражая и не тоскуя.
Через какую траншею в землю? –
Так ли уж важно – через какую?
От долголетия мало толку.
Чёрные ветер разносит метки.
Листьям последним дрожать недолго
На опустевшей холодной ветке.
Ступим ногой в ледяное стремя
В робкой надежде достичь покоя.
Через какое забудут время? –
Так ли уж важно – через какое?
Очередь
Я детство простоял в очередях,
За спичками, овсянкою и хлебом,
В том обществе, угрюмом и нелепом,
Где жил и я, испытывая страх.
Мне до сих пор мучительно знаком
Неистребимый запах керосина,
Очередей неправедный закон,
Где уважали наглость или силу.
Мне часто вспоминаются во сне
Следы осколков на соседнем доме,
И номера, записанные мне
Карандашом чернильным на ладони,
Тот магазин, что был невдалеке,
В Фонарном полутёмном переулке,
Где карточки сжимал я в кулаке,
Чтоб на лету не выхватили урки.
Очередей унылая страда.
В дожди и холода, назябнув за день,
Запоминать старался я всегда
Того, кто впереди меня и сзади.
Голодный быт послевоенных лет
Под неуютным ленинградским небом,
Где мы писали на листах анкет:
«Не состоял, не привлекался, не был».
Но состоял я, числился и был,
Среди голодных, скорбных и усталых
Аборигенов шумных коммуналок,
Что стали новосёлами могил.
И знаю я – какая ни беда
Разделит нас, народ сбивая с толка,
Что вместе с ними я стоял всегда
И никуда не отходил надолго.
«Всем домам на Неве возвратили теперь имена…»
Всем домам на Неве возвратили теперь имена
Обитателей прежних, повесив табличку на каждом,
Чтобы в нынешний век про своих знаменитых сограждан
Вспоминала с надеждой печальная наша страна.
Здесь отважный Кутузов в двенадцатом грозном году
Ночевал перед тем, как пути перекрыть Бонапарту,
Баснописец вальяжно посиживал в Летнем саду,
Каракозов летел, поспешая к смертельному старту.
Покоритель Кавказа свои ордена надевал
На приём к Государю, позавтракав в собственном доме,
И курчавый проказник влезал под австрийский диван,
Рандеву дожидаясь с графиней лукавою Долли.
А про нас, безымянных, никто и не вспомнит потом, –
Наши скромны деянья, чины или звания низки.
Имена наши канут в архивы жилищных контор
По местам проживанья, согласно забытой прописке.
Да и правда ли, полно, что в городе этом и ты
Появился и рос, над Невою бродил до рассвета?
К небу, светлому в полночь, ладони воздели мосты,
Задавая вопрос, на который не будет ответа.
Колымская весна(песня)
Памяти жертв сталинских репрессий
Потянуло теплом от распадков соседних,
И каймой голубой обведён горизонт.
Значит, стуже назло, мой седой собеседник,
Мы холодный с тобой разменяли сезон.
Нам подарит заря лебединые трели,
Перестанет нас мучить подтаявший наст.
Пусть болтают зазря о весеннем расстреле, –
Эта горькая участь, авось, не про нас.
Станут ночи светлы, и откроются реки,
В океан устремится, спотыкаясь, вода.
Нам уже не уплыть ни в варяги, ни в греки.
Только сердце, как птица, забьётся, когда
Туча белой отарой на сопке пасётся,
И туда, где не знают ни шмона, ни драк,
Уплывает устало колымское солнце,
Луч последний роняя на тёмный барак.
Нас не встретят друзья, не обнимут подружки,
Схоронила нас мать, позабыла семья.
Мы хлебнём чифиря из задымлённой кружки
И в родные опять возвратимся края,
Где подушка бела и дома без охраны,
Где зелёное поле и пение птиц,
И блестят купола обезлюдевших храмов
Золотой скорлупою пасхальных яиц.
«Полагаться нельзя на всесильным казавшийся разум…»
Полагаться нельзя на всесильным казавшийся разум
В час, когда холода засыпают листвою аллею.
Я летящего ангела в небе не видел ни разу
И об этом немного на старости лет сожалею.
Видел лишь неподвижных – на шпилях и на колоннадах
Петербургских соборов и фресках Сикстинской капеллы,
Но с надеждой наивной слежу я слабеющим взглядом
За вскипающим краем светящейся облачной пены.
Я ловлю под ногами теней их скользящие пятна,
Кверху голову вскинешь – кружит одинокая птица.
В реактивный наш век тихоходны они, вероятно,
Но не знающим времени некуда торопиться.
В вечереющей Лавре, безлюдной юдоли печали,
Оставляя венок у подножия мраморной глыбы,
Вверх взмывают они белоснежным подобием чаек,
Унося с собой души, трепещущие, как рыбы.
Не с того ли всё явственней брезжат из памяти смутно
В довоенном окне куполов золочёные соты,
И как в детстве далёком меня пробуждает под утро
Страх падения вниз и счастливое чувство полёта?
Чеченская война
Умирать, не дождавшись света, не хочется никому, –
Даже, если необходимо, всё-таки неохота.
Над обрубками чёрных веток птицы кричат в дыму,
Неуместные среди дыма, как в горах морская пехота.
Начинается вновь экскурсия по лермонтовским местам, –
Валерик, огнём опалённый, снежный отрог Казбека.
Депутаты горланят бурсою, хотя караул устал.
Танковой бронеколонне город не взять с разбега.
Значит надо вновь эскадрильям и сухопутным полкам
Отправлять к мусульманскому Богу наших недавних братьев.
Это прежде звалось «герилья». Нельзя покорить вулкан,
Даже поставив ногу в засыпанный пеплом кратер.
Иностранные корреспонденты кричат в телефонную сеть.
Продолжается наступление. Дудаев не арестован.
Неубитым некуда деться, убитых некуда деть.
По аулам кавказские пленники бродят, как у Толстого.
И пылают стальные уродины на перекрёстке дорог,
И стоят часовые у знамени возле комендатуры,
А урок повторения пройденного снова идёт не впрок,
Не укрепляя знания русской литературы.
«Покинув дом и проклиная век свой…»
Покинув дом и проклиная век свой,
Из Питера сбежишь или из Польши,
Недалеко уйдёшь от места бегства, –
Сто восемьдесят градусов – не больше.
Земля мала. Её узнав поближе,
Не различишь, где тропики, где вьюга.
В Нью-Иорке, Тель-Авиве и Париже,
Ты всюду на дуге большого круга.
Земля кругла. Среди другого быта,
Страну приобретённую любя,
Не убежишь от песни позабытой,
От Родины и самого себя.
Земля кругла. И все перемещенья,
По теореме Эйлера бесстрастной,
Вращения. И тема возвращенья
Заложена в условие пространства.
Прощай, оружие
Избежавший по случаю в детстве блокадных могил,