Собиравший патроны под Вырицей каждое лето,
Разбирать я винтовку на школьных уроках любил
И во влажной ладошке сжимать рукоять пистолета.
В экспедициях долгих, в колючей полярной пурге,
В заболоченной тундре, в глуши комариной таёжной,
Я привык на ходу ощущать самодельные ножны,
И ружейный приклад, ударявший меня по ноге.
Нам давали оружие в поле с собой, что ни год,
Положение наше в краях необжитых упрочив, –
«Парабеллум» немецкий, российский наган-самовзвод, –
Карабин трехлинейный мне нравился более прочих.
Я его на привале к сухим прислонял рюкзакам,
Засыпал по ночам с воронёною сталью в обнимку.
Из него я палил по напившимся в дым мужикам,
Что явились насиловать нашу коллекторшу Нинку.
Я патроны казённые в каждом сезоне копил, –
Мне давала завод эта сила холодная злая,
Но отец мой однажды сложил их в авоську, гуляя,
И подсумки с патронами в ближнем пруду утопил.
И распродал я ружья, доставшиеся с трудом,
А наборные финки друзьям раздарил я по пьяни,
Поручая себя уготованной свыше охране,
От ненужных предметов очистив пустеющий дом.
И когда засыпаю, усталых не чувствуя ног,
Доживающий старость в пору крутизны оголтелой,
Не дрожит от испуга защиты лишённое тело,
Не колотится сердце, и сон мой спокойный глубок.
Тригорское
Опять опаздывает почта,
Трещит замёрзший водоём.
Но путешествие в Опочку!
Но речи в уголку вдвоём!
Зизи, Аннета и Алина,
Короткий день и вечер длинный,
В альбоме звонкая строка.
Ликуй, уездный Мефистофель, –
Холодный ждёт тебя картофель
С утра, и кружка молока.
Безлюдный дом убог, как хата,
Сенная девушка брюхата,
Печурка не даёт тепла,
Окошко снег бинтует липкий,
Старуха, клюкнувши наливки,
Уныло песню завела.
Воюя с собственною тенью,
Как разобщить тугие звенья
Паденья вниз, полёта ввысь?
Запомнить чудное мгновенье
И повелеть ему: «Продлись»?
Недолгий срок тебе отпущен.
Да будет жизнь твоя легка,
Покуда заплутавший Пущин
В ночи торопит ямщика.
Пока тебя оберегает
Союз бутылок и сердец,
Пока нутро не прожигает
Дантесом посланный свинец.
Бостон
Мы узники географии. В талом
Снегу припортовым бредём кварталом,
Стараясь вырулить в Чайна-таун
К ресторанчикам с надписями «Сифуд».
Европы сторожевым форпостом,
В чередовании улиц пёстром,
Вокруг поворачивается Бостон,
Перемещаясь за футом фут.
Это ещё не Америка. Старый
Свет здесь представлен пустою тарой
Из-под таможни, сырой отарой
Облаков, бегущих издалека
Над океана сияющей лентой,
Разобщившей некогда континенты,
Как утверждал это Вегенер некто,
Чьё имя переживёт века.
Переселенцы, оставим пренья, –
В мире всеобщего ускоренья,
Затуманенным ностальгией зреньем
Не то увидишь, на что глядел.
Если Европу с Америкой сдвинуть,
Соединив, как две половины
Яблока, – в самую середину
Бостона угодит раздел.
Не потому ли в раздумьях над тостом,
Соусом поперхнувшись острым,
В контурах зданий Васильевский остров
Видишь за окнами вдруг,
В зале, где саксы, евреи, непальцы,
Вышитые на разных пяльцах,
Переплетаются, словно пальцы
Соединившихся рук?
Там – за знакомыми с детства домами,
Словно за сдвинутыми томами,
В сеющейся атлантической манне,
Твой обрывается след.
Так грозовое дыханье озона
Снова напомнить могло Робинзону
Остров его – каменистую зону,
Столько унёсшую лет.
Слово «юнайтед» рюмахой уважив,
В небе с потёками дыма и сажи,
Разные мы созерцаем пейзажи
Из одного окна,
Объединённые общей тоскою,
Жизнью единою городскою,
И гробовой недалёкой доскою,
Где будут разные письмена.
«Все города, стоящие у моря…»
Все города, стоящие у моря
На плоской суше, в сущности, похожи –
Сырою и промозглою зимою,
Зонтами неулыбчивых прохожих,
Вечерним отражением в каналах,
Где ароматы гнилостные стойки,
И без труда отыщется аналог
Канала Грибоедова и Мойки.
И всё яснее видится с годами
Родного дома сумеречный абрис,
Хотя в Нью-Иорке или Роттердаме
Искать нелепо ленинградский адрес.
Возможно дело не во внешнем виде,
Когда, начав от смога задыхаться,
Не понимаешь, к набережной выйдя,
Нева перед тобою или Хадсон.
На Пятой линии, на Пятой авеню ли,
Где в темноте неразличимы лица,
Где зябко в марте, тягостно в июле,
Стоишь, и время безразмерно длится.
К местам далёким стоило ль стремиться,
Чтобы они назад тебя вернули?
Все города, стоящие у моря,
Неразделимо молоды и стары.
Прямая отрезается прямою,
И торжествуют перпендикуляры.
Здесь новосёлам заблудиться трудно,
А здания, дворцы и монументы
Стоят, как бы высматривая судно, –
Лицом к воде, спиною к континенту.
Поскольку набегающие воды
И крики чаек в самолётном гуде
Рождают ощущение свободы,
Которой нет и, видимо, не будет.
«Над простреленною каской…»
Над простреленною каской
Плачет мать в тоске вселенской
От Германской до Афганской,
От Афганской до Чеченской.
Пепел кружится, рассеян,
Над размытыми путями.
Злая мачеха Расея,
Что ты делаешь с дитями?
Для того ли их кормили
Сбережёнными кусками,
Чтобы к братской их могиле
Мы тропиночку искали?
Нет житья с добром и лаской,
Нету счастья доле женской,
От Германской до Афганской,
От Афганской до Чеченской.
Опечаленные лица,
Звуки сдержанного мата,
Пыль дорожная клубится
Возле райвоенкомата.
Для солдатской службы честной
Будут мальчики рождаться
От Афганской до Чеченской,
От Чеченской до Гражданской.
«Художник, склонясь над гравюрой…»
Рудольфу Яхнину
Художник, склонясь над гравюрой,
Старинные режет суда.
Под ними поверхностью бурой
Мятежная дышит вода.
Их реи мелькают, как спицы,
Сшибая звезду на лету.
Над ними безумная птица
Несётся, крича, в темноту.
Художник на чёрной картине
Старинные строит суда.
Растёт стапелей паутина,
Кипит трудовая страда.
Над Новоголландскою верфью,
Где гости гуляют и пьют,
Роняя цветы фейерверка,
Взлетает победный салют.
И сам я стою, как привязан,
От автора невдалеке,
Завидуя точному глазу,
Уверенной этой руке.
Мне слышится ветра музыка,
И чаек прерывистый плач,
А ночью приснится Языков
И море, лишённое мачт.
Приглашение к плаванию(песня)
Владимиру Туриянскому
Солёной метлой заметает вода
Концы и начала историй.
Но в голову мне не придёт никогда
Назвать переборку стеной.
Компания «Ллойд» не страхует суда,
Выходящие в пятницу в море, –
Мы выйдем в субботу навстречу годам,
Бегущим волна за волной.
Дырявая память – надёжный компас –
Ведёт нас по картам затёртым.
Растерян в тавернах былой экипаж,
Утрачен журнал судовой.
Барометру падать. Не вздумай хоть раз
Подставиться прошлому бортом! –
Иначе, наверно, концы ты отдашь,
Нырнувши в него с головой.
И всё-таки вспомним про юную прыть, –
Былые свои увлеченья.
От суши ногой оттолкнёшься разок –
И станешь опять молодой.
Пускай далеко не сумеют уплыть,
Гребущие против теченья, –
Плывущие только ему поперёк
Не сносятся тёмной водой.
Не верю советам других стариков,
С кем соли не связывал пуд нас.
За день в океане я месяц отдам
Обыденной жизни земной.
Для судна, что встало на вечный прикол,
Ветров не бывает попутных.
Мы выйдем в субботу, навстречу годам,
Бегущим волна за волной.
«Относителен возраст. «Старик Геккерен», – говорим…»
Относителен возраст. «Старик Геккерен», – говорим.
Старику Геккерену тогда было сорок четыре.
Продолжительность жизни в античном безъядерном мире
В сорок лет устанавливал грозный дотошливый Рим.
Мы с начальницей в поле в одном ночевали мешке.
Мне семнадцать, ей тридцать, – чего было надобно, дуре?
Продавщица вчера в овощном мне сказала ларьке,
Подавая авоську: «Возьмите картошку, дедуля».
Относителен возраст. Заздравную рюмку налей.
Помнишь, пили мы в юности за окончанье семестра?
В современном спектакле не знать нам заглавных ролей,
Для отцов благородных у нас не хватает семейства.
Мы уходим со сцены,