и зрители любят не нас,
А других персонажей. Мы всё незаметней с годами.
«За добавленный месяц, добавленный день или час, –
Говорил мне отец, – должен Богу ты быть благодарен».
Я ему благодарен и роли не требую впредь, –
Пусть уже из кулисы, – другого желания нету,
Мне позволит дослушать, дочувствовать и досмотреть
Этот акт, этот выход, последнюю реплику эту.
Дельвиг
Мечтатель, неудачник и бездельник,
Я обращаюсь памятью к тебе,
Стеснительный и неумелый Дельвиг,
Мой старший брат по музам и судьбе.
В советники ты вышел еле-еле,
Несчастлив был в любви и небогат,
Прообразом для Гоголя в «Шинели»
Ты послужил, сегодня говорят.
Но в мелкий дождь и в зимние морозы,
Народ застольный распевает, пьян,
О молодце, что проливает слёзы
На свой расшитый бархатный кафтан.
Себе навек твои присвоив строчки,
Отца не вспоминающий и мать,
Тебя он тоже позабудет прочно.
Ему, народу, в общем наплевать,
Что пить, что петь. Он выпьет что придётся,
Добавит снова и хлебнёт кваску,
И горестная песня инородца
Разбередит российскую тоску.
Песня о подземных музыкантах(песня)
В теснинах метро, где неясно, зима или лето,
Над пеной людской, в электрической тусклой ночи
Звенит болеро, и поют под гитару поэты,
Усталой рукой обнимают металл трубачи.
Их лица землисты, а их имена неизвестны.
Что кажется внове, возможно, назавтра умрёт.
Но эти артисты относятся к публике честно,
Поскольку за номер не требуют денег вперёд.
Покинув уют, по поверхности каменной голой,
Толпою влеком, я плыву меж подземных морей,
Где скрипки поют и вещает простуженный голос
О детстве моём и о жизни пропащей моей.
Аккорд как постскриптум, – и я, улыбаясь неловко,
Делящий позор с обнищалой отчизной моей,
В футляр из-под скрипки стыдливо роняю рублёвку,
Где, что ни сезон, прибавляется больше нулей.
Пусть правит нажива, дороже еда и одежда,
Правители лживы, и рядом бушует война, –
Покуда мы живы, ещё существует надежда,
Покуда мы живы, и музыка эта слышна.
И люди в надежде бегут по сырым переходам,
Тому, кто поёт, не давая взамен ничего.
И снова, как прежде, искусство едино с народом,
Поскольку живёт на скупые подачки его.
«Российской поэзии век Золотой…»
Российской поэзии век Золотой, –
Безумного Терека берег крутой,
Метель над Святыми Горами.
Смертями великими он знаменит,
И колокол заупокойный звонит
В пустом обезлюдевшем храме.
Поэзии Русской Серебряный век, –
Саней по заливу стремительный бег,
Рассвет на Ивановской башне.
Расстрельною пулей пробитый висок
И лагерной пайки голодный кусок
Тот день обозначат вчерашний.
А Бронзовый век наступает теперь.
Каких от него ожидаем потерь
В сравнении с теми веками?
У музы про эти спроси времена,
И молча в тоске отвернётся она,
Лицо закрывая руками.
«У защищённых марлей окон…»
У защищённых марлей окон,
На подмосковной старой даче
(Две комнатушки и терраса,
На лето взятые внаём),
Себе признаюсь ненароком,
Что мог бы жизнь прожить иначе, –
Жаль лет, потраченных напрасно, –
С тобой не прожитых вдвоём.
Недугом медленным затронут,
Но им пока ещё не сломлен,
Припомнив о сыновнем долге
У края каменной плиты,
Я проследить пытаюсь хроны
Своей безвестной родословной,
Мой путь наметившей недолгий
От темноты до темноты.
Здесь третьим не был я к поллитре,
А был всегда я третьим-лишним,
На землях, глинистых и вязких,
Которых не было роднёй.
Я краска из другой палитры, –
Так уготовано Всевышним,
И нет в крови моей славянских
Болотных северных корней.
Сохой не вспарывал я землю,
Не рыскал с кистенём по чаще,
И коршун, над Каялой рея,
Не трогал моего лица.
Я мутного хмельного зелья
Из белой и округлой чаши
Не пил, поскольку у евреев
Не пьют из черепа отца.
Что проку мне в степной полове,
В речонках узеньких тарусских,
В напеве песни однозвучной,
Что с детства в памяти жива?
Мой дед в губернском Могилёве
Писал с ошибками по-русски,
Мои израильские внучки
Забудут русские слова.
Я вывих древа родового,
Продукт диаспоры печальной,
Петля запутанной дороги,
Где вьюга заметает след,
Но Бог, что был вначале Словом,
Дал здесь мне воздух изначальный,
И сочетанье звуков в слоге,
Которому замены нет.
Не быть мне Родиной любимым,
Страны не знать Обетованной,
Но станут в час, когда я сгину,
Замучен мачехою злой,
Строка моя, смешавшись с дымом,
Российской песней безымянной,
А плоть моя, смешавшись с глиной,
Российской горькою землёй.
Нью-Йорк
По Нью-Йорку ночному катайтесь,
Если случай туда вас закинет.
В Чайна-тауне больше китайцев,
Чем в оставленном ими Пекине.
В Боро-Парке в окне синагоги
Напряжённо горит семисвечник, –
Вспоминают здесь чаще о Боге,
Чем в покинутом Городе Вечном.
И гремит саксофонами Гарлем,
Рассыпая огни до рассвета, –
Там гуляют курносые парни
Шоколадно-кофейного цвета.
Под галдёж атлантических чаек,
Океанской широкой рекою,
Вдаль плывут небоскрёбы, качаясь, –
Я вослед помашу им рукою.
Над ковчегом в бензиновой гари
Восходящее солнце лучится.
На борту каждой твари по паре,
Семь пар чистых и семь пар нечистых.
Обитателям Нового Света,
Где поймёт человек человека,
Я желаю попутного ветра
На исходе двадцатого века.
С берегов обречённой Европы
Я рукою махну им с причала, –
Не ступайте на старые тропы, –
Начинайте, ребята, сначала.
Крест
Юлию Киму
Минувшие даты разбавленным спиртом запей
В Норильске далёком, что стал недоступен и лаком,
И вспомнишь тогда ты про крест из чугунных цепей,
Что смотрится сбоку большим вопросительным знаком.
Он в местном музее стоит, неприметный на взгляд,
Безмолвный вопрос к уходящему нашему веку.
Его ротозеи скорей обойти норовят, –
Не требует слёз монумент неизвестному зэку.
Экстаз экспедиций. Мечтателей юных орда.
Рюкзак за спиною. Со спиртом тяжёлая фляга.
Не знали мы в лица погибших в былые года
Расстрельной весною в кромешных потёмках ГУЛАГа.
Мы молоды были, а молодость к бедам слепа.
Изловленный хариус был после выпивки сладок,
И мы позабыли, как плыли весной черепа
По речке Сухарихе около наших палаток.
Среди этих мест поминальных не ставят церквей, –
Лишь вьюги слепящей холодное сеется просо.
Здесь памятный крест из заржавленных склёпан цепей,
Что сбоку смотрящему видится знаком вопроса.
Кто может ответить на этот железный вопрос?
Какой нам синоптик предскажет назавтра погоду?
Крепчающий ветер и цепкий таймырский мороз
Царапают ногтем в базальт обращённую воду.
И с чувством любви, вспоминая об этих местах,
Я вижу во мгле, на рядне снегового экрана,
То храм на крови, то бревенчатый храм на костях,
То храм на золе. Да на чём ещё русские храмы?
Памятник Петру I
Михаилу Шемякину
Взирает ангел свысока
На пятигранный камень.
Там лысый царь без парика,
С костлявыми руками,
Сидит, расставив башмаки,
С убитым сыном рядом,
Уставив в подданных зрачки
Полубезумным взглядом.
Его глаза вгоняют в дрожь, –
Куда от них податься?
Он худобою чёрной схож
С блокадным ленинградцем,
Тянувшим из последних сил
И прятавшимся в щели,
Что, как и он, не выносил
Просторных помещений.
Без парика и без венка,
Что Фальконетом выдан,
Бритоголового зэка
Напоминая видом,
Сидит он, подлокотник сжав,
Над хмурою Невою, –
Судьбы печальной горожан
Пророчество живое.
Кремль
Этих звуков не переведёт толмач,
Живописец не подберёт мазков сих.
Здесь кресты церквей, как верхушки мачт
Кораблей, застрявших в снегах московских
На зимовку. Весною растает лёд,
И они разойдутся, роняя блики.
Храм Архангельский к северу поплывёт,
Устремится к югу Иван Великий.
В океане пустом – среди гиблых мест,
Где тайфуны воду вкрутую месят,
Оглянись вокруг и увидишь крест, –
Не натянешь парус на полумесяц.